Николай Каронин-Петропавловский - Мешок в три пуда
Савося совсѣмъ не думалъ о томъ обстоятельствѣ, что Таракановъ, запутавшій въ сѣть всѣхъ окрестныхъ мужиковъ, давно поймалъ и его; ему надо было раздобыться пропитаніемъ, и онъ шелъ. Но по дорогѣ ему встрѣтился попъ. Савося обомлѣлъ. Онъ вѣрилъ, что встрѣча эта не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Однако, онъ подошелъ къ благословенію, положивъ шапку подъ мышку вмѣстѣ съ мѣшкомъ. Батюшка благословилъ и сталъ укорятъ его въ небреженіи къ церкви и въ безбожіи, стыдилъ его за лѣность и обманъ, попрекалъ полтинникомъ, который Савося обѣщалъ занести, но не занесъ. Это была правда, и Савося слова не могъ вымолвить. Причту онъ задолжалъ за разныя требы, но далъ клятвенное обѣщаніе отдать долгъ. Недавно въ квашню Татьяны попали двѣ мыши, и батюшка также въ долгъ очистилъ отъ нихъ кадушку, думая, что Савося принесетъ весь долгъ вразъ, но Савося обѣщаніе свое забылъ.
Батюшка долго стоялъ съ нимъ и попрекалъ.
— Христопродавецъ ты эдакій! — говорилъ онъ — забылъ совсѣмъ храмъ-то Божій. Когда ты принесешь мнѣ полтинникъ? Ты подумай: вѣдь ты православный, а между прочимъ нерадѣніе твое къ нуждамъ духовнаго отца твоего дошло до непотребности. Іуда Искаріотъ, жалко, что-ли, тебѣ?
Савося стоялъ потерянно, мигалъ глазами и не могъ слова вымолвить въ свое оправданіе. Онъ сознавалъ справедливость грознаго нападенія батюшки и молчалъ.
— Клятвопреступникъ! — сказалъ сурово батюшка, — зачѣмъ ты обманываешь?
— Ваше благословеніе! Я уплачу, за все уплачу, только бы мнѣ передохнуть… Вся причина въ мѣшкѣ, нѣту у меня муки, а то я все уплачу, — возразилъ Савося.
Батюшка покачалъ головой. Онъ соображалъ: повѣрить еще разъ Быкову или нѣтъ. Онъ повѣрилъ. Савося глубоко вздохнулъ, когда батюшка отпустилъ его, и онъ могъ продолжать свой путь. Шапку онъ надѣлъ на голову, а мѣшокъ оставилъ подъ мышкой. Но онъ былъ еще разъ не надолго задержанъ. Увидалъ его староста и закричалъ ему издали, чтобы онъ явился нынче въ волость, куда Баряновскій баринъ прислалъ требованіе — взыскать съ Савостьяна Быкова долгъ, описавъ часть его имущества. Савося, однако, отнесся къ словамъ старосты равнодушно, хотя не преминулъ издалека крикнуть, что «дай срокъ, онъ все уплатитъ». Про себя же проговорилъ;
«Ишь, жидоморы! Ладно!»
Впрочемъ, возмутился онъ только наружно, а внутренно давно забылъ, что его разрываютъ на части, и думалъ только о предстоящей просьбѣ у Тараканова. Къ нему онъ и продолжалъ идти. Путь былъ не далекій, версты въ двѣ по растаявшему снѣгу; онъ скоро поплелся туда. Дойдя до конторы, гдѣ можно было увидать «управителя», онъ остановился сперва у крыльца и заглянулъ внутрь сѣней. Никого не было. Недалеко рабочіе стучали топорами, но онъ боялся кого-нибудь спросить. Постоявъ около двери, онъ попятился, пощупалъ мѣшокъ подъ мышкой, обошелъ затѣмъ всю контору кругомъ, заглянулъ въ каждое ея окно: онъ боялся получить, вмѣсто хлѣба, «по шеямъ».
— По какому дѣлу? — спросилъ «управитель», вдругъ замѣтивъ мужика, туловище котораго оставалось за дверью, а голова была выставлена впередъ.
— Насчетъ муки… подъ работу бы… я уплачу, — сказалъ Савося и осмѣлился цѣликомъ показаться управителю.
— Ты просишь подъ работу денегъ?
— Какъ угодно вашей милости… мучки бы, оно лучше… я и мѣшокъ захватилъ… три пуда въ немъ въ аккуратѣ…
Савося при этихъ словахъ и мѣшокъ показалъ управителю, какъ неотъемлемую часть себя, послѣ чего сталъ выжидательно смотрѣть на Тараканова.
— Дуракъ! — рѣзко сказалъ «управитель» и презрительно посмотрѣлъ на мѣшокъ. — Я не торгую хлѣбомъ. Если хочешь, бери деньгами. Сколько тебѣ надо и подъ какую работу. Да скажи прежде: кто ты, — лицо-то знакомое.
— Быковъ, Савостьянъ Быковъ.
— Быковъ? Посмотримъ. Ты, кажется, такъ много долженъ, что у тебя остается описать имущество.
Управляющій сталъ рыться въ книгахъ.
— Я уплачу… вѣрно уплачу… сумлѣнія я не люблю… — возразилъ Савося, равнодушный къ угрозѣ «управителя».
— Я такъ и зналъ! За тобой числится, гусь лапчатый, девяносто шесть рублей сорокъ четыре копѣйки! — возразилъ управляющій.
Но и это не произвело на Савосю ни малѣйшаго впечатлѣнія; онъ равнодушно выслушалъ цифру неоплатнаго долга, удивляясь только тому, что о ней совсѣмъ забылъ.
— Мы уплатимъ… дочиста зароблю. А какъ теперь ѣсть у меня нѣту, я и пришелъ… сдѣлайте божескую милость, дайте передохнуть!
— Денегъ я тебѣ больше не дамъ! — возразилъ «управитель». — Съ вами, чертями, одно мученье-, нахватаете, а потомъ лови васъ… Ну, да погодите, вы мнѣ кругомъ должны; если лѣтомъ не пойдете на работу ко мнѣ, такъ я у васъ все опишу, и изъ деревни-то вашей выгоню васъ. Довольно вамъ обманывать… Ну, пошелъ!
— Я все зароблю… мнѣ бы передохнуть, а я все уплачу… Господи милостивый! дайте срокъ, все представлю въ аккуратѣ… А ѣсть мнѣ желательно.
— Ступай вонъ!… Или, лучше, вотъ что, — вдругъ перебилъ себя управляющій:- у меня сейчасъ строится амбаръ, ваши же работаютъ; такъ ступай на работу и получишь вечеромъ гривенникъ. Иди.
Управляющій отдалъ приказъ одному рабочему отвести Быкова въ амбаръ. Савося безъ слова пошелъ вслѣдъ за рабочимъ. Онъ не удивился тому, что его поймали и ведутъ на даровую работу; онъ былъ пораженъ только тѣмъ, что хлѣба у него все-таки нѣтъ, и переложилъ мѣшокъ подъ лѣвую мышцу. Во всемъ остальномъ онъ былъ спокоенъ. Ни тѣни протеста противъ «управителя», который распоряжался имъ, какъ бревномъ, необходимымъ для вновь строющагося амбара. «Управитель» закупилъ его, какъ и всю его деревню, таскалъ ежегодно по мировымъ судамъ, грозилъ описать его имущество, каждое лѣто пользовался его трудомъ даромъ, и Быковъ ничего этого не понималъ. Не понималъ, что вокругъ него творится, за что его мучатъ, почему и когда онъ попалъ въ каторжники, отчего и съ какихъ поръ у него нечего ѣсть. Кругомъ него носилась мгла, сквозь которую онъ видѣлъ одинъ пустой мѣшокъ, который надо бы было наполнить во что бы то ни стало. Свой разговоръ онъ про себя формулировалъ такъ: «Не далъ, жидоморъ!» Больше мыслей у него не было.
Работникъ Тараканова привелъ его на мѣсто постройки амбара. Тамъ уже съ ранняго утра стучали топоры, шуршала пила, таскались бревна, гремѣли жестяные листы, предназначавшіеся на крышу, рылась канава. Работа кипѣла, производимая такими каторжниками Тараканова, какъ и Быковъ. Всѣ они старались даромъ, потому что давнымъ-давно задолжали въ контору имѣнія до смерти. Подобно Савосѣ, имъ также «передохнуть» было некогда; подобно ему, они съ такимъ же равнодушіемъ и безпамятствомъ относились къ своему каторжному положенію, сдѣлавшемуся для нихъ столь же обычнымъ, какъ ихъ собственная стихія. Между ними и ихъ многочисленными хозяевами шла глухая борьба, но замѣчательно, что эта борьба велась ими безъ всякаго протеста… Борьба безъ протеста — очевидная нелѣпость, но по отношенію къ таракановскимъ мужикамъ невозможность превратилась въ неизбѣжность. Они собственно не боролись, а убѣгали отъ борьбы. По лѣтамъ, въ страдную пору, они уклонялись отъ даровыхъ работъ на Tapaканова, бѣгали отъ его посыльныхъ обманнымъ образомъ и вообще старались что-нибудь урвать изъ дорогого времени, отлынить отъ обязательствъ, взятыхъ ими на себя зимой. Но всѣ эти ухищренія ни къ чему не вели. Сила была на сторонѣ Тараканова, чѣмъ онъ и пользовался, устраивая лѣтомъ на своихъ мужиковъ организованную охоту, отрывалъ ихъ отъ собственныхъ работъ и гналъ къ себѣ. Вотъ какая была ихъ борьба.
Борьбу мужики не могли вести потому еще, что они не знали, что могли и чего не могли, какія имѣли права и какихъ правъ имъ не было дано; они думали, что они на то и созданы, чтобы за ними охотились, ловили ихъ, засаживали; въ силу такого убѣжденія, они могли только отлынивать и въ то же время сознавать, что Таракановъ въ своемъ правѣ, а они нѣтъ, потому что все это доказывалось росписками, написанными по закону и обязывавшими ихъ на египетскія работы вполнѣ законно. И когда Таракановъ исполнялъ этотъ законъ, сгонялъ ихъ силою росписокъ на египетскія работы, они болѣе не сопротивлялись, шли и начинали косить, жать, молотить, рыть канавы, чѣмъ борьба и оканчивалась. Отъ всего этого, кромѣ сознанія своей виновности передъ Таракановымъ, мужики ясно видѣли въ себѣ необычайную глупость, потому что сами лѣзли въ Тараканову, а не онъ къ нимъ, отчего сумятица въ ихъ головахъ еще болѣе усиливалась. Понятно, что необходимость брала свое: они продолжали лѣзть къ Тараканову и отлынивать отъ его обязательствъ, тотъ ихъ ловилъ и заставлялъ ихъ чувствовать, какіе они обманщики, дурачье, пропойцы. Вмѣстѣ съ сознаніемъ своей немощи и глупости, мужики доведены были до сознанія ихъ недобросовѣстности.
Всѣ описанныя сейчасъ явленія относятся къ небольшой мѣстности, состоящей изъ нѣсколькихъ деревень, и потому, можетъ быть, ихъ нельзя обобщать; въ сосѣднихъ съ этими мѣстностями совершаются, можетъ быть, другія удивительныя явленія, но въ описываемомъ округѣ эти явленія вполнѣ утвердились и приняли чрезвычайно своеобразный характеръ. Подъ вліяніемъ ихъ, жители доведены до каторжнаго состоянія, усвоили себѣ положительно звѣриный образъ жизни. Они перестали понимать вообще, что съ ними дѣлается, и искали одного только дневного корма; не было корма — они метались въ поискахъ за нимъ; былъ онъ у нихъ — они больше ни о чемъ не заботились, вообще равнодушные къ жизни. Это не есть обыкновенная погоня за улучшеніемъ «своего матеріальнаго благосостоянія», это — просто исканіе корма, необходимаго вотъ сейчасъ, въ этотъ день, а что будетъ въ слѣдующій день — плевать. Они перестали о себѣ заботиться, потому что перестали видѣть себя, и заботились лишь о пищѣ. Эту заботу они понимали такъ узко, что, кромѣ временнаго удовлетворенія потребности, ничего не желали, — такъ замершая мысль ихъ съузилась. Они шатались всюду, гоняясь за пропитаніемъ, рыскали за кускомъ ко всѣмъ людямъ, отъ которыхъ его можно получить, хватали новыя обязательства, но никогда не задумывались даже о ближайшемъ будущемъ. Сами они съ каждымъ годомъ нищали, но нищета мысли ихъ была еще поразительнѣе: мысль о дневномъ кормѣ сдѣлалась единственною мыслью, которою они жили. Чтобы дойти до такого звѣринаго состоянія, нужно было пережить раньше этого долгіе годы, въ продолженіи которыхъ замерла всякая человѣческая мысль, кромѣ одной, ежедневно подсказываемой пустымъ животомъ; нужны были годы страданія, чтобы получилось полное безчувствіе къ нему, нужны были, наконецъ, нечеловѣческія условія жизни, чтобы явилось пренебреженіе къ ея улучшенію.
