Николай Каронин-Петропавловский - Мешок в три пуда
Наконецъ, онъ вынулъ изъ-подъ лавки мучной мѣшокъ и задумчиво разсматривалъ его, вертя въ рукахъ и заглядывая въ его внутренность. Мѣшокъ былъ пустой. Это обстоятельство, повидимому, удивило его.
— Все до чиста поѣли… диковина! Добывать гдѣ ни то надо, — сказалъ онъ и вопросительно посмотрѣлъ на Татьяну.
— А то ты думаешь какъ: починишь дыру и будетъ тебѣ хлѣбъ? — сердито возразила Татьяна.
Савося смутился, положилъ на лавку мѣшокъ и сѣлъ самъ.
Шашка все терлась около его колѣнъ и просила отъ времени до времени ѣсть; наконецъ, она довела его до такой степени стыда, что онъ безпокойно завозился и возымѣлъ намѣреніе выйти совсѣмъ изъ избы, чтобы толкнуться «туды-сюды» и позанять хлѣба. Въ долгу онъ находился кругомъ, постоянно ощущая на себѣ узду, за которую его тянули въ разныя стороны забротавшіе люди, но онъ къ такому ощущенію привыкъ и безъ опасенія лѣзъ въ нимъ за новыми обязательствами. Къ обязательствамъ онъ также привыкъ, половину ихъ позабывая или совсѣмъ не исполняя, если его не ловили, а на обязывающихъ людей смотрѣлъ какъ на мѣшки съ мукой. Даютъ эти мѣшки — онъ ихъ почитаетъ; нѣтъ — онъ съ ними не имѣетъ никакого дѣла. Его тянулъ управляющій сосѣдняго имѣнія, Таракановъ, тянули всѣ помѣщики сосѣднихъ имѣній, всѣ мѣстные кулаки, казна, и всѣмъ имъ онъ былъ долженъ, но отдавался тому, кто прежде всѣхъ успѣвалъ его поймать и засадить за работу; про всѣхъ остальныхъ хозяевъ своихъ онъ забывалъ и, взявъ отъ нихъ мѣшки, бѣгалъ отъ нихъ.
Всѣ описанные примѣты и дѣйствія подадутъ иному читателю поводъ счесть Савостьяна Быкова плохимъ мужиченкой, худымъ во всѣхъ отношеніяхъ и пролетѣвшимъ всѣ ступени нищеты и наглости. Это не вѣрно. Положимъ, что Савося былъ измотавшійся, пустой мужикъ, за душой котораго не осталось ничего цѣльнаго. Все ушло въ долгъ, въ которомъ онъ завязъ по уши. Съ перваго раза это явленіе кажется самымъ обыкновеннымъ. Ну, долженъ — и конецъ; у кого же нѣтъ долговъ и кто же не разоряется? Но съ нѣкотораго времени многимъ этотъ долгъ кажется нѣсколько подозрительнымъ, почти фальшивымъ. На Савосѣ лежалъ особенный долгъ, ни въ какомъ другомъ классѣ незнакомый. Этотъ долгъ такъ обширенъ и необъятенъ, что, наконецъ, съ недоумѣніемъ спрашиваешь себя: да дѣйствительно-ли Савося Быковъ долженъ кому-нибудь? Подозрительнымъ кажется именно эта необъятность Савосиныхъ обязательствъ: долженъ онъ въ волости, долженъ Шипихину, долженъ Тараканову, долженъ Рубашенкову и какому-нибудь конокраду, долженъ кулаку и всякому другому прохвосту, кому только не лѣнь взять его за шиворотъ и обязать. Если бы Савося сидѣлъ сложа руки, пьянствовалъ и развратничалъ, какъ кутила другого класса, тогда этотъ поразительный долгъ былъ бы нѣсколько понятенъ, но Савося, въ обыкновенномъ смыслѣ, ведъ честную жизнь: работалъ, чтобы достать пудъ муки, пилъ вмѣсто вина, ядъ, чтобы на мгновеніе отравить себя, и развратничалъ развѣ тѣмъ, что ходилъ иногда голымъ, потерявъ стыдъ въ такому безобразію. Просто беретъ сомнѣніе, какъ это человѣкъ съ такими ограниченными, почти недѣпыми потребностями, удовлетворяющимися мукой и ядомъ, вдругъ оказывается всеобщимъ должникомъ, притомъ такимъ должникомъ, который всѣми признается безнадежнымъ и долгъ котораго неоплатенъ? Съ такимъ обязательствомъ, съ такимъ долгомъ найти въ другомъ классѣ нельзя ни одного человѣка; чтобы отыскать для Савоси Бывова подходящую пару, нужно спуститься ниже человѣка, взять домашнюю скотину, которая, дѣйствительно, всякому хозяину должна и обязана все дѣлать; между тѣмъ, Савося — человѣкъ, притомъ человѣкъ довольно хорошій, въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, настолько хорошій, насколько это допускается жизненными условіями его.
Пустая жизнь сдѣлала Савосю пустымъ. Жилъ онъ, какъ говорится, чѣмъ Богъ пошлетъ. Не имѣя ничего за душой, никакой опредѣленной мысли, ни даже опредѣленнаго существованія, онъ метался со дня на день: въ одномъ мѣстѣ натянется на барина и своими услугами выхлопочетъ нѣсколько копѣекъ, въ другомъ — поймаетъ временную работу и добудетъ хлѣба; тамъ что-нибудь словитъ — и живъ. Никакихъ обязанностей онъ за собой не признаетъ, просто забылъ о нихъ; никакихъ долговъ не платитъ и всегда доволенъ, мучась только тогда, когда «жрать нечего». Сдѣлавшись самъ пустымъ мѣшкомъ, онъ и всѣхъ остальныхъ людей дѣлилъ на двѣ половины: на такихъ, отъ которыхъ можно чѣмъ-нибудь попользоваться, и на такихъ, съ которыхъ содрать нечего. Встрѣчаясь въ первый разъ съ человѣкомъ, онъ, прежде всего, соображалъ, дастъ тотъ ему что-нибудь, или не дастъ. Если видѣлъ, что не дастъ, то относился къ нему съ глубокимъ равнодушіемъ и нѣсколько даже презрительно, не желая пошевелить пальцемъ или губами для такого «жидомора», но если судьба натыкала его на человѣка подходящаго, въ смыслѣ муки, тогда онъ сразу преображался, обнаруживая такую энергію и суетливую старательность, что трудно было и понять, откуда столько силы берется въ этомъ мужичкѣ, обыкновенно апатичномъ и сонливомъ. Онъ дѣлается неистовымъ въ работѣ, какъ въ послѣднемъ случаѣ у попа, гдѣ онъ копался въ сору по пятнадцати часовъ въ сутки, не уставая и требуя лишь краюшку хлѣба побольше. Живя постоянно этимъ пустымъ существованіемъ, свыкнувшись съ нимъ, видя позади и впереди себя то же самое пустое существованіе, подъ которымъ подразумѣвается лишь краюшка хлѣба, онъ постепенно бросилъ съемку земли, да и мірской надѣлъ обрабатываетъ съ грѣхомъ пополамъ. Стоило только посмотрѣть Савосю Быкова во время пашни; самый это злосчастный человѣкъ! Еще не выѣзжая въ поле, онъ уже разъяренно ругался, вопилъ, безумствовалъ, словно въ судорогахъ. Все у него валилось изъ рукъ и ничего не клеилось. Бранный ревъ его раздавался, какъ будто его рѣзали. Оказывалось вдругъ, неожиданно для него самого, что лошадь у него не кормлена; настоящей сбруи нѣтъ, соха валялась гдѣ-нибудь на огородѣ; какой нибудь кнутъ — и того въ наличности не было. Савося метался. Наконецъ, кое-какъ напичкавъ захудалую лошадь соломой, отыскавъ соху, перевязавъ мочалкой сбрую и взявъ, вмѣсто кнута, обрывокъ веревки или прутъ, выдернутый изъ плетня, Савося былъ готовъ. «Н-но! Господи благослови!» Выѣзжалъ со двора. Поѣхалъ. Но вотъ выѣхалъ онъ въ поле, поставилъ соху, двинулъ лошадь веревкой и потащился… «Стой! песъ тебя съѣшь!» — оретъ онъ уже черезъ минуту. Оказалось, что подпруга у него расползлась, не лопнула, а именно расползлась. Съ этой минуты все у Савоси поползло. Реветъ онъ благимъ матомъ, лается. Надъ пашней стоитъ неумолкаемый вой. Все у него ползетъ врозъ; дуга, гужи, возжи, соха, — все это лѣзетъ, трещитъ, ломается. Лошадь, и безъ того съ ребрами наружу, теперь еле-еле переводитъ духъ, задерганная хозяиномъ. Савося на нее накидывается, срываетъ на ней свою злобу и муку. Онъ дергаетъ животное за возжи, лупить его по ребрамъ прутомъ и, разъярившись до изступленія, подступаетъ къ нему съ кулаками и жаритъ по мордѣ. Наконецъ, истыкавъ землю, измученный, съ измученною лошадью съ разползшеюся сбруей, ѣдетъ домой, кидаетъ на дворѣ и лошадь, и сбрую, и лѣзетъ на печь отдыхать отъ этого страшнаго дня, который онъ долго помнитъ. Но, съ другой стороны, Савося былъ обыкновенный мужичокъ… У каждаго читателя есть извѣстное представленіе мужичка, — не Пахома, не Якова Петрова, а просто мужичка, — и пусть онъ оглядитъ умственнымъ взоромъ это представленіе. Просто мужичокъ одѣвается въ худой полушубокъ, пропитанный Богъ знаетъ чѣмъ; лицо его вообще не мытое, руки похожи на осиновую кору; борода обыкновенно пестрая. Выраженія на лицѣ его обыкновенно нѣтъ никакого, если не считать испуга, постоянно рисующагося на немъ, словно онъ ожидаетъ съ минуты на минуту окрика или затрещины. Это относится и къ глазамъ, которые по большей части мутны и равнодушны; они таращатся только тогда, когда въ голову его стараются что-нибудь вколотить, а сама голова никому неизвѣстна по своему содержанію… Если Савостьянъ Быковъ и отличался чѣмъ отъ этого просто мужичка, то только тѣмъ, что описанныя сейчасъ примѣты были въ немъ нѣсколько усилены. Напримѣръ, онъ рѣдко чѣмъ-нибудь бывалъ взволнованъ и ко всему въ жизни питалъ полное равнодушіе, за исключеніемъ мѣшка съ мукой, котораго у него вообще не оказывалось.
И теперь также. Онъ обо всемъ забылъ. Чтобы не видѣть больше широко раскрытыхъ глазъ Шашки, онъ собрался выбраться изъ избы, для чего положилъ пустой мѣшокъ подъ мышку и вышелъ. Состояніе его головы въ эту минуту было вотъ какое. Шелъ онъ по рыхлому, проваливающемуся подъ ногами снѣгу и думалъ: «хлѣбца бы»… Это было его idée fixe. Затѣмъ онъ вспомнилъ объ управляющемъ, которому былъ кругомъ долженъ, и подумалъ: «а не дастъ»… Дальше Савося ни о чемъ больше не хотѣлъ и думать, и направилъ шаги въ имѣніе къ Тараканову, хотя и не надѣялся у него насыпать мѣшокъ.
Савося совсѣмъ не думалъ о томъ обстоятельствѣ, что Таракановъ, запутавшій въ сѣть всѣхъ окрестныхъ мужиковъ, давно поймалъ и его; ему надо было раздобыться пропитаніемъ, и онъ шелъ. Но по дорогѣ ему встрѣтился попъ. Савося обомлѣлъ. Онъ вѣрилъ, что встрѣча эта не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Однако, онъ подошелъ къ благословенію, положивъ шапку подъ мышку вмѣстѣ съ мѣшкомъ. Батюшка благословилъ и сталъ укорятъ его въ небреженіи къ церкви и въ безбожіи, стыдилъ его за лѣность и обманъ, попрекалъ полтинникомъ, который Савося обѣщалъ занести, но не занесъ. Это была правда, и Савося слова не могъ вымолвить. Причту онъ задолжалъ за разныя требы, но далъ клятвенное обѣщаніе отдать долгъ. Недавно въ квашню Татьяны попали двѣ мыши, и батюшка также въ долгъ очистилъ отъ нихъ кадушку, думая, что Савося принесетъ весь долгъ вразъ, но Савося обѣщаніе свое забылъ.
