Николай Лейкин - Из эпохи последней турецкой войны
— Смотри-ка, Селиверст Потапыч, турку выпустили. Ах, бык те забодай! турка и есть, — говорит молодой купец. — Ловкач! Ловкач!
— Никакой тут ловкости нет, — отвечал пожилой. — А вот ежели бы этого самого турку звиздануть оттелева в ухо, так вот тогда бы ловкость была. Посмотрел бы я, как он полетел бы кверху тормашками!
— Это зачем же?
— А затем, что Бога забыл. Ты прочти-ка в газетах, как этот самый турка теперь над славянами куражится! Ни один становой супротив его не выстоит. Всю Герцеговину у них отнял, которая была впрок заготовлена, и впредь ее ловить запретил, а они православные, только этой самой Герцеговиной и питались, потому хлеб у них родится плохо, на заработки к туркам ходить боятся. Для них Герцеговина была все равно, что для наших архангельских ребят треска. Они из нее жир топили, и сушили, и вялили, а теперь запрет и весь улов на откуп англичанину отдан.
Молодой купец выпучивает на него глаза.
— Стой, дядя, стой! Ты, брат, что-то не ладно… не того… — останавливает он его. — Ты про эту самую Герцеговину как понимаешь? Ты думаешь, что такое Герцеговина?
— Что! Известно что: красная рыба, Одна она, почитай, только в славянском море и ловится.
— Нет, дядя, ты это врешь! Герцеговина народ и народ православный, все равно, к примеру, что у нас в Ярославской губернии Пошехонье.
— Ну вот! Учи еще! Будто мы не знаем. Так и в газетах пишут: турки вырезали триста штук Герцеговины. Нешто людей вырезать можно? Тогда бы сейчас воспротивились.
В толпе хохот. Пожилой купец в недоумении смотрит по сторонам, но сразу сознаться в ошибке не хочет.
— Не смеши народ, дядя! Не смеши, я тебе говорю, — дергает его за сибирку молодой, но того уже трудно остановить.
— А вот, коли ты умен, так спервоначалу парей подержим на полдюжины пива, а потом и поведем разговор, — воспламеняется он. — Может, там и человеческая Герцеговина есть, а только настоящая Герцеговина — рыба. Я сам ее в Одессе ел, когда, у господина Губонина служивши, туда ездил и даже ему в подарок один стяг привез. И он ел. Ты только разочти, какое теперь на этого самого турку повсюду озлобление!
— Брось, Селиверст Потапыч, брось!
— Нет, не брошу. Уж коли в азарт вошел, так не брошу! Помнишь прошлый год? Помнишь, как на всех гуляньях были турки выставлены и на их головах силу пробовали? А теперь где эти самые турки? У Василия Никитича Егарева в обоих заведениях нет, в Зоологии нет, Ливадия без турки, да и здесь его нет. Убраны, друг любезный, все эти самые турки убраны. А все оттого, чтобы народ в озлобление не вводить. Даже на Святой около балаганов одна турка была, а теперь и нигде нет, потому теперь уж ежели кто хватит ее по башке, так с корнем выворотит, а это для содержателя заведения убыток. Понял? Я сам ее четвертое воскресенье по всем гуляньям ищу и не нахожу. А уж попалась бы она мне, так я над ней в лучшую бы потешился! Всю ейную пружинную требуху-то выворотил!
— Все это, Селиверст Потапыч, чудесно, только в отношении Герцеговины ваши слова вовсе ничего не составляют и супротив вас мы не токмо что полдюжины пива выставить можем, а даже и шипучки, что в белом клобуке щеголяет. Герцеговина народ-с, а не рыба!
— Заладил одно: Герцеговина, Герцеговина! Я тебе теперь о турке говорю. Где силомерная турка? Куда ее спрятали? Зачем? По нынешним временам только бы над ней и тешиться, а ее нет!
— Виляешь, купец, виляешь!
Купец выходит из терпения.
— Ну, виляю, черт с тобой! А ты молчи! Пойдем в буфет, пропустим по собачке!
Они отправляются в буфет.
5. ВСТРЕЧА РАНЕНЫХ
На Знаменской площади, против вокзала Николаевской железной дороги, толпится народ. Много полиции. К вокзалу подъезжают коляски и кареты. Из них выскакивают генералы, дамы. Час одиннадцатый утра. В толпе, как водится, толки.
— В нутро-то не пущают? — спрашивает чуйка, ни к кому особенно не обращаясь.
— Господ пущают, да и то которые ежели почище, — отвечает столяр с пилой на плече. — Уж хоть бы поскорее узнать, что тут ждут, да идти своей дорогой. Шутка — в семь часов вышел с Охты и вот до сих пор тут стою. Нас тоже работа ждет.
— А коли работа ждет, то ты иди.
— Да обидно идти-то, ничего не видавши. Кто говорит, наших раненых привезут, кто говорит — пленных турок. Разно толкуют. Ужо на Охте спросят: что видел? И вдруг ничего не видел. Турок бы любопытно было посмотреть.
— Ничего нет любопытного. Такие же люди, как и мы, только в халатах и с трубкой, а на голове чалма, — откликается кучер в поддевке.
— А ты их нешто видел? — спрашивает сибирка с клинистой бородкой.
— Я-то? Да на табачных лавочках. Сколько их там на вывесках написано — страсть!
— Так это не настоящие турки. Настоящие во всем своем зверстве бывают. Лица красные, волоса дыбом и серьга в носу. Настоящих на вывесках писать не дозволят.
— Это еще отчего?
— Лошади пугаться будут. Опять же дети… С махоньким ребеночком завсегда родимчик может сделаться, ну и беременные женщины… тем нехорошо смотреть.
— Арапов же с цигаркой пишут.
— Турок страшнее арапов. У арапа только лицо черное, ну, а наши лошади чрез трубочистов к ним приучены.
— Эх, грех какой! Идти надо, а идти обидно. Даве уж и то десять часов пробило; а я к десяти часам на работу обещался. Воск наводить на мебель надо, — продолжает столяр.
— Ты от себя или от хозяина? — спрашивает его жирный купец в дутых сапогах, в стеганом пальто и в Циммермане и важно поглаживает при этом рыжую бороду.
— В том-то и дело, что от себя. Прогулу много будет. А то плевать бы мне на хозяина, «дескать, на перевозе задержали», да и шабаш. Генеральшу Трифонову слыхали? Так вот у ней кой-что подклеить надо, кой-что перетереть. Сами знаете, с перевозкой на дачу да с дачи долго ли расхлябаться. Вы, господин купец, не известны, кого тут ждут?
— Турецкую эвакуацию дожидают, — отвечает купец. — Ее раненую в плен взяли и теперь сюда везут.
— Как вы сказали? — переспрашивает столяр.
— Эвакуацию.
— Это что же такое будет?
— А баши-бузуцкой поп, начальник всех турецких зверств, — рассказывает купец.
— А отчего у него имя женское?
— У них уж закон такой, чтоб женские имена, все одно, как папа римская. И жену его Дели-баш, поймали. Тоже сюда везут.
— Казнить будут?
— Нет, надо полагать, в Калугу пошлют. Спервоначалу повозят по Петербургу, чтоб народу показать, а потом и пошлют. Их всех в Калугу посылают. Там и Шамиль жил.
— Молодая эта Дели-баба-то?
— Да, говорят, женщина в самом соку. В штанах ходит и трубку сосет.
— А лицо замарано?
— Нет, только кисеей закрыто. В Москве ее открывали на станции. Купцы именитые просили, так для них. Долго они на нее смотрели. Шампанским, говорят, поили. Ничего, пьет.
— Как шампанским? Да ведь им вино запрещено, по ихней вере мухоеданской?
— Это только мужчинам запрещено, а женщинам сколько влезет. Греки тут были, так разговаривали с ней по-ихнему.
— Позволяют говорить-то с ней?
— Позволяют, только чтоб пальцем не трогать.
— Сам-то ревнует, поди?
— Где ревновать, коли изранен весь. У него пятки пробиты. Нарочно в такое место стреляли, чтобы не убить, а только чтобы не убежал.
— Послушайте, купец, — вмешивается в разговор кучер. — Да, говорят, что не турок привезут, а наших раненых. Сейчас городовой сказывал.
— Может, и наших раненых, а только с ними и эвакуация эта едет. Об этом даже депеша пришла.
— Говорят, угощать раненых-то будут. Там вон у вокзала две дамы с конфектами приехали, — рассказывает денщик в офицерской фуражке.
— Это для турок. Теперича у дам мода такая вышла, чтобы этих турок конфектами кормить. В Москве им по целой коробке в рты запихивали! Ведь у них пасть, что у волка. Большую репу запихать можно.
— Кажись, не модель бы турок-то конфектами кормить. Они нашим эдакие зверства, а мы им угощение.
— Да ведь бабы это. Что же ты с бабами поделаешь? Для них закон не писан. Как бы настоящие люди были, ну тогда дело другое. А с бабы что ты возьмешь? По шляпке ей накласть — она к тому от мужа привыкла, ну и выходит так, чтобы греху не было, так лучше пренебречь.
— Все-таки лучше бы это угощение нашим раненым, — продолжает денщик.
— Нашим раненым! — передразнивает купец. — Сказал тоже! Нешто наш солдат русский станет конфекты есть? Вот водочки с килечкой на закуску, это его дело.
— Ну, сами не ели, так ребятишкам передали бы! Есть ведь между ними и женатые. А женскому сословию к туркам ласку в себе содержать все-таки не модель.
— Да брось ты! Сказано, что у бабы волос долог, а ум короток, ну и шабаш! — заканчивает купец.
Раздается свисток локомотива.
— Вишь, как жалобно свистит-то! Словно чувствует, что раненых везет! — восклицает чуйка.
— Эх, — вздыхает какой-то пьяненький в ситцевой рубахе, в опорках на босу ногу и в картузе с надорванным козырьком. — Эх, я бы, кажись, теперича на какую угодно рану пошел, только бы меня чтобы с почетом провезли и во всех заведениях угощение даром.
