Борис Горбатов - Большая вода
Да уж, сыра! Сырее и не бывает.
- Хорошо-о! - соглашается дядя Терень.
Они спускаются к избе. Трофимов зовет ее усадьбой.
Пожалуй, это единственное на всем Восточном берегу жилье, обнесенное частоколом. К чему тут частокол, Трофимов и сам не знает. Воров не водится, бродяги перевелись, волки не забегают. Да и на землю трофимовскую никто не посягает. На десяток километров окрест он один - хозяин тундры, ее единственный обитатель и добытчик.
Но он именно этот участок у бухточки огородил, обособил.
Он словно оборонился от тундры: вот здесь мое, жилое, трофимовское, а там, за частоколом, - уж чужое, дикий край, глухое место. И изба у него, не в пример другим, аккуратная, теплая, ладная. Он пристроил к ней завалинку, баньку вывел в стороне. Плавник напилил аккуратными брусками и сложил в штабеля. Двор изрыл канавками, чтоб весенняя вода быстрей стекала. А по двору пустил гулять гусей, - еще в прошлом году он словил двух линялых и приручал, их. Они бродят по двору, словно на птичнике, и уныло гогочут. Собаки к ним уже привыкли.
- Хозяйственный мужик у тебя отец-то! - говорит дядя Терень, вдыхая сладкий дым жилья, и в его голосе слышится не только одобрение, но и снисходительность, совсем такая же, как у Митяя, когда он говорит об отце.
Они застают Трофимова во дворе. Он возится с топором подле нарты. Над быстро высыхающей землей двора поднимается теплый весенний пар. И кажется, что Трофимов не нарту чинит, а борону ладит к весне.
- А я оленя убил! - кричит Митяй. - Сам убил. Дядя Терень видел.
- Ишь ты! - удивляется отец и, здороваясь с дядей Терентием, говорит, указывая на сына, словно извиняясь: - Охотник растет. Дикой.
Он ведет дядю Терентия показать прибыль в доме: дочку.
Дочке - три месяца. Она спит в люльке, подвешенной к матице [Матица центральная балка избы], и во сне сладко причмокивает губами. Люльку Трофимов смастерил сам.
Пока трофимовская хозяйка возится у печки, мужчины курят и беседуют. Разговор - хозяйственный, заводит его Трофимов. Он душевно рад, что случился собеседник, есть пред кем похвалиться планами. Планы большие: затеяно избу перестроить, баню расширить, катух для собак сделать новый...
- Да тебе бы города строить, Трофимов! - смеясь, перебивает дядя Терень. - Какой ты охотник? Ты - человек-строитель.
- Вот и строю, - гордо улыбается Трофимов.
Хозяйка ставит на стол еду. Мужчины прячут трубки за голенища и берут ложки.
- В газетах пишут, - говорит меж борщом и жареной олениной дядя Терень, - а мне люди пересказывали, будто ученые такое удобрение придумали, что можно и в тундре хлеб сеять.
- Оно хорошо-о! - оживляется Трофимов. - Земли-то тут - боже ты мой! Если ее поднять, да вспахать, да засеять... - Он даже замирает в восторге, но потом, махнув ложкой, заканчивает: - Только, полагаю, врут люди. Земля насквозь мерзлая, ее удобрением не возьмешь, - и прибавляет, вздохнув: - А земли много!
После сытной еды разговор стихает. Хозяйка нянчится с дочкой. Митяй, видно, вспомнил приписочку к договору, сел за книгу. Подпер кулаками щеку, читает, шевеля губами. Да нетнет и бросит взгляд в окно, - взгляд птицы в клетке. Трофимов вышел на минутку по хозяйству, со двора доносится стук его топора.
А дядя Терень сидит у огня и задумчиво курит. В усадьбе Трофимова тепло и домовито. Пахнет щами, мокрыми пеленками и овчиной,- запахи деревенские, беспокойные. И дядя Терень думает о том, что скучно бобылю жить на свете.
"Хорошо бы вернувшись к большой воде домой, застать в своей избе... ну - дочку, что ли... аль сына... внуков... А то вернешься домой, а изба-то и не топлена".
Такие мысли всегда приходят ему в голову, когда он гостит у Трофимова.
Ночью дядя Терень уходит дальше. По ночам идти легче - подмерзает. Трофимов вручает ему телеграмму и просит лично проследить, чтоб передали всю. В телеграмме обстоятельно изложено, что из припасов надо завезти Трофимову на новую зиму. Список длинный.
Хозяйка набивает торбу дяди Тереня едой и просит добыть на Диксоне сгущенного молока.
Митяй идет провожать старика.
- А тебе, Митяй, чего принести? - ласково спрашивает дядя Терень.
- Книжек мне. Я свои все выучил.
- А еще что?
- А еще - глаза Митяя загораются, - а еще нож, дядя Терень. Такой, как у вас, чтобы зверя разделывать,- и, озабоченно наморщив нос, прибавляет: Совсем без ножа плохо, не обойдусь.
К утру дядя Терень уже далеко за Ефремовым Камнем.
Камень пришлось переваливать поверху. Сунулся было старик в залив, да там у берегов такая весенняя кутерьма, что и не пройдешь. Дядя Терень даже испугался: не ошибся ли в сроках? Весна, выходит, ранняя.
"У нас дома уж небось давно и отпахались и отсеялись! - умильно думает дядя Терень.- Озимь уж, поди, в трубку пошла. Какая-то весна была дома? Хорошо б, дружная!"
И он вспоминает родную сторонку. По привычке он все еще говорит: у нас дома, в деревне. А в деревне, поди, никто уж и не помнит его. Кто помнил, забыл, а кто не знал, тому и вовсе дела нет до того, есть на свете дядя Терень или нет его.
Только дядя Терень все помнит, что гуоернии он Пермской, уезда Шадринского, а здесь он человек пришлый, временный, хоть и живет тринадцать лет.
Охотничьи дела и крестьянские заботы - все смешалось в дяде Терене, он и сам не знает, какие ему ближе. А тут еще с бабенкой Арсения хлопоты. И Трофимовой - молоко, и Митяю - нож. Вот Митяй - уж тот свою линию знает. Он не шадринский, нет.
Так размышляя, идет дядя Терень по тундре, и каждый камень ему тут знаком, каждая дверь открыта, каждое сердце распахивается перед ним радушно и доверчиво. Он входит в чужие избы, и сразу же чужая жизнь, чужие дела и заботы становятся его делами и его заботами.
"А Митяю - нож, - думает старик, подходя к избе Жданова. - Я уж знаю, какой ему надо! Ножны из моржовой кости, а черенок черный, витой".
Жданова в избе нет. В дверь воткнут охотничий нож, на ноже записка: "Дядя Терень! Олень на печи, табак на столе, чарка - сам знаешь где. Скоро приду. Жданов".
Дядя Терень не огорчается. Он и не ждал, что в погожий, солнечный день застанет Жданова дома. Как Трофимов всегда на своей заимке, так Жданов всегда на промысле. Дядя Терень уж привык хозяйничать в избе Жданова без хозяйки.
Жилье Жданова - убогое, холостяцкое. Только оружия много. Оно и на стенах, и на матице, и в углах.
В холодных сенях висят песцы. Дядя Терень треплет рукой пушистые хвосты, белые с искрой, и улыбается. Теперь хоть и не приходи Жданов, дядя Терень знает, какую радиограмму надо давать.
Так уж повелось с давних пор: входя в сени Жданова, первый взгляд дядя Терень всегда бросал в "закрома" - каков урожай пушнины? Если урожай хорош, Жданов еще на зиму останется на промысле, если же год был плохой, непромысловый и Жданову нечем покрыть взятый аванс, - он вернется на магистраль. В должниках Жданов ходить не любит. Первоклассный механик, он уходит тогда на завод и целый год отрабатывает свой долг. В это время он ни с кем не говорит о промысле, о тундре, - он только механик первой статьи, профессор своего дела. Но год прошел, долг покрыт, и Жданов, аккуратно завернув инструмент в тряпку, берет на заводе расчет и снова идет на промысел. Потому что не механика, а охота - профессия его души.
Вот отчего дядя Терень, заглянув в "закрома", безошибочно мог сказать: нынче Жданов на промысле останется.
Кроме песцов да оружия, в жилье Жданова смотреть нечего, и дядя Терень, найдя на печи оленину, в заветном месте - спиртишко и на столе - табак в кисете, заправляется и ложится спать. Спит крепко, без снов.
К вечеру с промысла возвращается Жданов. Согнувшись, входит в избу, ставит в угол ружье, отстегивает и бросает на пол пояс, на поясе добыча гуси.
- Пришел, добытчик! - весело встречает его дядя Терень. - Еще не всю дичь в тундре истребил?
- Не всю, - усмехается Жданов. Улыбка у него неумелая:
глаза больше смеются, чем губы.
- А то, говорят, - продолжает дядя Терень, - зверье на тебя жалобу писать собирается. Нет, говорят, жизни от Жданова.
Жданов раздевается, моется и садится за стол. Присаживается и дядя Терень, предвкушающий беседу. Потому что всякий полярник скажет: хороша чарка с морозу, баня - судороги, но слаще всего беседа с умным человеком, за трубкой.
И старик неторопливо начинает беседу о промысле. С каждым человеком надо о главном говорить: с Трофимовым - о хозяйстве, с Арсением - о женщине, со Ждановым - об охоте, других разговоров с ним начинать не стоит - отмолчится.
- Вот уж и гусь пошел, - говорит дядя Терень, заглядывая в серые глаза Жданова. (Это - приглашение к разговору.)
- Какой это гусь? - усмехается Жданов. - Это гусь несамостоятельный. Настоящего гуся еще нет.
- Пойдет скоро. В Широкой уж лед взломало...
- Да-а? - неохотно переспрашивает Жданов, и беседа угасает, так и не разгоревшись, словно костер из сырых сучьев.
Ну что ж, с умным человеком и помолчать приятно. Оба попыхивают трубками и смотрят в огонь.
