Инна Ветринская - Право последней ночи
Вскоре после окончания института родная подруга Верка Лопская меня буквально насильно сдружила с Георгием Ж. Он был отпрыском старинной московской грузинской фамилии, жил широко, и, на первый взгляд, всякие мелочные калькуляции в общении с женщинами были не для него. Отец его вздымался, как недосягаемая кавказская скала, где-то в заоблачном массиве внешней торговли, а Гога нарастал на нем, как небольшой сталактит, который тоже со временем станет недосягаемой скалой.
Многие вещи я только потом стала понимать по-житейски трезво, задним умом. А тогда, году где-то в восемьдесят восьмом-девятом, с ним было просто здорово. Возил в ресторан, там ему все шавки кланялись, потом на дачу, потом ещё - к друзьям, потом снова - на дачу... Дача была хорошая, по тем временам просто шикарная. И в какой-то момент меня от безнадежности осенило - ну и что тут кочевряжиться? У него на даче все и случилось, опять же в августе - прямо какой-то судьбоносный для меня месяц. Правда, все вышло нелепо и больно и как бы неокончательно, потом он меня ещё несколько раз таскал на разные квартиры - хозяева там сперва сажали нас как бы пить чай, а потом куда-то испарялись, и он все доводил дело до конца... Наконец-то я стала полноценной, так сказать, женщиной. А было мне ни много ни мало годика что-то двадцать три - двадцать четыре к тому моменту.
А дальше с Георгием, Гогой, все пошло наперекосяк. Вообще, я это предвидела с самого начала. Он для меня, в глубине моей души, был как бы тренер. Так у меня вечно выходило в жизни - раз по-настоящему не получается, надо хоть попробовать на модели. Гога служил неплохой моделью с одной стороны. С ресторанно-гимнастической стороны любви. А других сторон у него практически не имелось. Сналету хотел обучить всяким штучкам, которые я, конечно, и до него видела в запрещенных фильмах на видео, только была уверена, что в жизни вещи эти совершенно интимные, ласковые, а не так - "давай-давай по-быстрому"... Он и в самом деле вел себя как требовательный тренер, если любовь понимать как спорт.
Но я-то очень скоро выяснила, что не считаю все-таки её спортом. И даже его тело было для меня немножко неприятно, мне совершенно не хотелось на него глядеть, а когда мы были в постели, я изо всех сил воображала себя с кем-то не знаю кем... В этих видениях я была наедине с собой, видела в розоватом чувственном свете собственные ноги, грудь, свои полураскрытые в легком стоне губы, волосы, разлетевшиеся по подушке, а Гоги там в и помине не лежало. Вместо него было что-то другое, волнующее...
Вот, собственно, и все. Кроме Гоги, у меня больше никого и не получилось. Его, первого, я уже почти забыла, через три-то года, а ведь хотелось иметь любимого мужчину, или наконец, замуж, хотя бы просто так, из остаточной девчоночьей спеси, чтобы немного повертеться в белом платье, а подружки чтобы смотрели на жениха и тщетно строили ему глазки. Ну да, мечты идиотки. Но, собственно, почему мне никогда и ни по какому поводу принципиально не завидуют подруги? Почему все время мне им завидовать? Еще ведь глупее.
У моих бывших однокурсниц по Архивному и сотрудниц по библиотеке было две песни насчет меня - "Инку нужно активно выдавать на руки" (то есть надо что-то делать!) и "Инка у нас залежалась в невозвратном спецхране" (то есть - ничего уже не поделаешь...).
Чтобы расставить все точки над всеми буквами, скажу, что как раз в том же самом девяносто первом году моего отца с почетом вышвырнули с должности, а работал он заместителем главного редактора одной отраслевой газеты. Не слишком большой, но и не совсем уж маленькой, однако уж очень отраслевой. Не имеет смысла писать, какой именно, могу только отметить, что по образованию он строитель. Так вот, вылетев оттуда, он не стал суетиться и искать новую работу, а мгновенно и полностью погрузился в тему пенсии и стал хлопотать себе о всяких льготах. И это было ужасно. Тут я вообще оказалась в нулевом положении как невеста или как ценная подруга. То хоть могла в беседе вставить с дешевым пафосом, дескать, отец у меня - главный редактор, а теперь ведь не скажешь, что он пенсионер! Что толку-то?
Серхио спросил меня, где он меня может увидеть для приятной беседы. Вообще, поэтично сказал, не то что как наши свои: "время и место!"
Я сразу решила - где же ещё встречаться с испанцем - наверняка он плохо ориентируется в Москве? У памятника Пушкина. Явилась я туда с небольшим опозданием (в памяти у меня засело схваченное откуда-то "задержаться на пять минут - это по-королевски"). Серхио пригласил меня в ресторан "Арагви" и медленно повел вниз по Тверской в сторону Кремля.
Тогда меня что-то кольнуло. Неужели все опять начнется с ресторана - и кончится, очевидно, так же плачевно и бессмысленно, как и в первый раз? А чего, по большому счету, могла я ожидать от американо-французского испанца Серхио Кампаньолы? Замужества? Долгих, длительных отношений, которые заканчиваются бурным маразмом? Пока он не умотает ещё куда-нибудь, мало ли где понадобятся его "спесиальные" приборы?
Просто мне хотелось быть для него самой главной сейчас, сию минуту, вне связи с тем, сколько денег он на меня выкинет, но только чтобы он эти деньги тратил легко, не считая всякий раз копейки или как их там, песеты; а с другой стороны, чтобы не задвигал сразу в койку - это я тоже проходила, было дело... Я не вытерпела бы снова подобных унижений, хотелось наконец почувствовать хоть капельку преклонения - пусть даже он преклонит колени, только чтобы натянуть мне на ножки колготки... Или наоборот, стянуть. Наверно, очень пошло и ничтожно получается, но так оно и было, если, конечно, не врать себе самой. А врать себе из чувства ложной женской гордости я не хочу.
Говорили мы почему-то в основном о моей работе. Серхио живо и толково меня расспрашивал, и я успела почувствовать свои немудреные занятия важными в мировом масштабе, пока мы дошли медленной поступью до монументального ресторанного швейцара, который был настолько величав и вечен на вид, что в дальнейшем можно было бы смело назначать свидания около него - вместо памятника Пушкина.
Разумеется, своим шестым чувством я понимала, что Серхио, не исключено, собирает в Москве некую информацию, помимо своего торчания на "эспосиции". Но ведь я-то никак не могла быть для него интересна В ЭТОМ СМЫСЛЕ - я не владела государственными секретами, мои родители тоже, а мой замглавного редактора Палсаныч, хоть и постоянно кичился своим знакомством с Поповым, Станкевичем и прочими шахраями, на самом-то деле был редким фуфлом и никакой там важной фигурой не фигурировал. Он мало знал, и чем дальше - тем меньше. Ему почему-то не доверяли ни правые, ни левые, ни верхние, ни нижние. Наверно, дело в том, что он в себе информацию не удерживал. Как только выдастся случай, сразу шпарит все, что слышал от тех, от других, от третьих и от четвертых. То есть, обращать на его слова хоть какое-то внимание было просто смешно. Недавно я узнала, что он депутат низшей палаты российского парламента и входит там в комитет по Делам Охраны государственных тайн.
В свое время, после того, как я отсидела в научной библиотеке целый год, меня устроил в этот журнал дядя Лева - сводный брат моей мамы. Он дружил с нашим замглавного - Палсанычем (Палсаныча называли в редакции за глаза "Полу-Саней", поскольку самого "главного редактора" и одновременно гендиректора нашего издательского концерна, звали Александром...) и питал ко мне довольно нежные чувства. Когда я твердила дяде Леве, что Палсаныч совершенное барахло, он только неестественно смеялся и поигрывал глазами; я догадывалась, что у них были какие-то общие деловые интересы, или просто теплые воспоминания юности, которая у Левы протекала богато, оставив ему три брачных штампа в паспорте... Нет, я-то его паспорт в глаза не видела, да и в нашей семье об этом не принято было разглагольствовать, и точное количество бывших Левиных жен я узнала - обратный ход! - из доверительной беседы с тем же Палсанычем... Болтун был Полу-Саня, одним словом.
Но я, естественно, не трепалась с Серхио об информации, которая проходила через мои руки - да и что я знала, кого, кроме нескольких напыженных, и в целом заоблачных для меня людей из новой волны демократической бюрократии? Серхио интересовался в основном просто характером нашей каждодневной журнальной работы - но ведь эта рутина совсем не была секретной! И потом, само собой, мне было приятно, что он говорит со мной как с профессионалом, а не как с легкомысленной девицей, которую хватит только подпоить - и дальше все идет по отработанной план-схеме.
Но помимо этой как бы светской беседы, я успела выяснить, что Серхио Кампаньола холостой. То есть, повторяю, я ничего не замышляла и не планировала. Просто это знание добавило мне какой-то пьяноватой свободы. Да и, наверное, я тогда здорово выпила...
Я с минуты на минуту ожидала приглашения разделить с ним не только вечер, но и ночь. Это ожидание не просто мешало мне нормально развлекаться, танцевать с ним (очень корректно), глазеть на танцующих, есть рыбу и так далее, это стало у меня просто навязчивым кошмаром в "Арагви", и по сю пору я вижу тот, в сущности непрезентабельный зальчик в полуподвале, бычьи морды кавказцев за соседними столиками... Тогда я чувствовала, что оказалась в какой-то западне. Вот-вот скажут: "Инна Ветринская, без вещей - на выход, в койку". Тут я ошибалась - как и во всем почти. Мне ещё долго не суждено было понять, где именно находится западня... Она ведь почти во всем. А ресторан - он и есть ресторан, дело житейское, причем тут, казалось бы, постель? Вообще говоря, в Москве ужин с мужчиной ещё ничего не значит, это иностранцам надо зарубить на чем-нибудь подходящем, - тут вам, милые, не Париж...
