Светлана Васильева - Сон Вовы
Этот час, казалось, был близок! Экран так обещающе светился и даже подмаргивал!
Вове было хорошо. В лучах всеобщего эфира перед ним проходила вся его жизнь. А он любил свою жизнь. Он любил свою елку. Свой телевизор. Свою маму. Отчаявшись навести порядок в Вовиной голове, она теперь боролась за порядок в его же комнате, время от времени разбивая жилплощадь на отдельные квадраты и двигаясь по ним с половой тряпкой. После ее отбытия Вова выходил из уборной, где скрывается в период уборки, и начинал жить сначала, то есть пачкал и разбрасывал все то, что было вымыто, расставлено и развешано маминой рукой. Материнская рука чувствовалась в одном-единственном месте: кухонном навесном шкафчике. Вова вставал, подходил к этому шкафчику и совал голову в пластиковую утробу.
Несколько секунд он любовался игрой стеклянных граней и металлических выпуклостей. Отовсюду на него глядел размноженный Вова, то самоварно вытянутый и расплывшийся, то преломленный и раздробленный на отдельные части. Мамина комната смеха... Вова плюет в шкафчик и захлопывает дверцу.
Это называется сходить к маме в гости.
Маятник качается, Двенадцать часов бьет, Вова одевается и к мамочке идет.
Камень на камень, Кирпич на кирпич, Умер наш Ленин Владимир Ильич!..
На самом деле ни к маме, ни к кому другому Вова в гости не ходит и из чистой посуды не ест... Он ест: из кулька, смотря телевизор. Гори-сияй, голубое окно в мир!
Вова переключился на другую программу - и сразу увидел пожилого человека, лежащего на жестком, каменном полу. Человек был довольно хорошо одет в демисезонное пальто и украшен сединами. Седые волосы разметались по полу, но голова была странно неподвижна и почти величественна, будто впечаталась в камень. Потом она ожила, приняла вертикально положение, оказавшись среди других таких же голов и закадровый голос сообщил, что человек, лежащий на полу, некогда был известен всему прогрессивному человечеству, а последние двадцать лет даже и печально известен тем, что планомерно уничтожал вокруг себя социализм с человеческим лицом, держа при этом на крыше дома личный самолет, чтобы в случае чего незамедлительно покинуть соцлагерь и навсегда скрыться в бесклассовых небесах. Супруга же этого не-человека, тоже не совсем человек, в свою очередь не терялась, а собирала тайные досье на лучших представителей современности, опутывала их гадкой сетью доносов и интриг, да так искусно, что об этом никто даже и не подозревал. Хотя всем вокруг жилось все хуже и хуже. Всем, кроме этой нечеловеческой парочки. Вот почему в настоящее время оба они лежат на каменном полу и, надо надеяться, в ближайшем будущем эту участь разделят их дети, а также остальные члены семьи, так как все они посильно виноваты перед теми, кто, несмотря на все их старания, сохранил в себе все человеческое...
Вова удовлетворенно кивнул и хотел было снова переключиться, чтобы посмотреть повторявшийся в утренние часы фильм "Чук и Гек".
- Эту кинокартину, виденную вчера вечером, Вова хотел посмотреть сегодня утром еще разок, чтобы пережить вновь, но в этот момент раздался громкий стук в дверь.
Звонок давно уже был сорван, и мама, приходя, привыкла стучаться.
- Вова! Открой! У тебя сегодня день рождения. Ты это помнишь?
Вова помнил.
- Мог бы ты быть человеком хоть сегодня?
Вова мог. Он встал и включил свет, чтобы матери было лучше его видно. Потом на цыпочках подошел к двери и заглянул в прозрачный глазок. Там, пойманное, трепетало материнское око.
Око - бессонное, бездонное, всепрощающее, всепроникающее, неподкупное, негасимое, неделимое и неповторимое... со стоячей влагой в уголках, не сморгнуть, не выплакать... переполнившееся до краев... пульсирующее крылом, как мотылек на свету... все из собственного света и собственной тьмы... с маленькой дверцей радужной перепонки, куда хочется войти и спрятаться, как в детстве...
- Ты помнишь, в честь кого тебя назвали Вовой? - мучительно выдохнуло материнское Око.
- Жили-были три китайца... Як, Як Цыдрак, Як Цыдрак Цыдрони, - сказал Вова в глазок.
- Пусти! - взмолилось Око. - Я скоро уйду, но ты сначала пусти. На улице дождь со снегом, мерзость...
- Жили-были три китайки... Цыпа, Цыпа Дрипа, Цыпа Дрипа Дримпапони, продолжил Вова.
- Ты окончательно впал в детство, Вова! - возмутилось Око. - Ты болен, конечно, но не до такой же степени. И тебе сегодня, между прочим, стукнуло...
- Поженились Як на Цыпе, Як Цыдрак на Цыпе Дрипе, Як Цыдрак Цидрони на Цыпе Дримпапони, - гнул свое Вова.
- Открой, сыночек! - забилось Око. - Я знаю, у тебя отличная память, но ты же не будешь в такой день огорчать свою маму...
Вова молчал.
- Ну, хорошо, - Око льстиво подхихикнуло. - Если тебе так уж хочется, можешь рассказать маме, кто там у них родился.
Вова упорно молчал, пыхтя в глазок.
- Дети у них родились! Дети! - взорвалось Око. Мотылек, не выдержав темноты, рванулся вперед, прямо на лампу-убийцу. - И ты обязан помнить, чей ты сын!
Отвечай, ну, отвечай, кто дал тебе имя? В честь кого тебя назвали Вовой? Что ты молчишь? Забыл?!
Вова молчал.
- Подлец! - заголосило Око. - Урод, кретин, дегенерат, олигофрен, дебил, мутант, вялотекущий шизофреник, убийца своей матери!
Вова тяжело дышал, не отходя от глазка. Око заполнило все пространство, испепеляя его своим гневом.
- Бойся! Бойся материнского гнева!.. - шипело Око. - Имей в виду, это я назвала тебя Вовой, в честь великого мужа, поднявшего Русь из языческой Тьмы... Я!... И я не позволю тебе снова в этой тьме оказаться. Только через мой труп! Никто, слышишь, никто не вправе пренебрегать материнским началом... Имей в виду! Мать твоя жива и будет жить!..
И вдруг, раскрыв всю свою влажную ширь и заглотнув изрядную порцию кислорода, Око мелодично завыло:
- Не посрами, сынок, веры правильной, веры правильной и единственной, ведь дано тебе имя славное, имя славное и великое, в честь того, кто Русь святой водой крестил, кто навеки спас ее и навеки обратил!..
Вова отпрянул от двери - из глазка, обжигая, текла струя ослепительного утреннего света.
- Живи и работай, сынок, на благо нашей советской Родины! Как юный пионер Советского Союза!.. Перед лицом своих товарищей! Торжественно обещаю! Горячо любить... Работать... Жить... Как завещал великий Ленин... Как учит коммунистическая партия! - в комнате орал телевизор...
- Пора, Вова! Пора. Хватит тебе. - Око запнулось и затихло. Вова даже подумал, что мать ушла совсем, не простившись. Он снова припал к глазку. Око смотрело прямо на него.
- Так и не пустишь? Ну хоть дверь пошире открой, я тебе подарок принесла...
Вова приоткрыл дверь и на всякий случай убрал руки за спину.
- Все-таки ты мой сын...
Из щели в Вову полетел газетный сверток. Выстрелила входная дверь. Мать наконец-то ушла.
Сверток лежал и пах свинцовой примочкой. Сняв несколько влажноватых газетных слоев, Вова обнаружил под ними внушительных размеров книгу, открыл первую страницу и увидел, что книга начинается с оборванной фразы "... И возненавидел Исаак Иакова за благословение, которым благословил его отец его..." То была семейная Библия, переодетая в новую зеленую кожу, но с утраченным началом, пропылившимися, полуистертыми буквами - на Вову дохнуло старостью, увечьем, вечностью. Он положил подарок под елку.
- Пора! - решил Вова.
В этот час он всегда выходил из дома, чтобы несколько раз обойти его вокруг, а потом отправиться в ближний лес и исследовать его по кромочке.
Вова привычно шел мимо окон, пней, покосившихся скамеек, и вид его со стороны был хороший, никому не обидный: идет себе человек, как бы право имеет - глазами по сторонам не зыркает, все больше в землю упирается, травка под ним не мнется, солнышко ему ласково светит, облака нарисованные над ним плывут. Странник родного разлива. За плечами рюкзак, в рюкзаке позвякивает. Сегодня, правда, бутылок попадалось мало, и Вова без всякого удовольствия тащил свою ношу, но впереди еще был лес.
Вдруг его взгляд наткнулся на чьи-то обрезанные по щиколотку резиновые сапоги - хорошая, прочная вещь, из которой росла захудалая старушечья фигура. Наверное, старуха жила в том же доме, что и Вова, знала его маму и самого Вову носила на руках, когда он был маленьким. Поэтому сейчас она с тихой сокрушенностью вздыхала и помаргивала слезящимися глазами.
- Чего, моя старость не радость? - Вова был не чужд шутке.
Старуха, продолжая вздыхать, протянула ему пустую бутылку из-под "Кагора" и слегка запела:
- Возьми, милый, возьми... Сладенькое тут было, церковное, себе берегла, да уж чего... Что выпито, то вылито, с тем счетов не сведешь... Бабой Машей меня зовут, не помнишь?..
Вова принял милостыню и двинулся себе дальше. Но тут опять что-то заставило его поднять голову.
Прямо на уровне его глаз было приоткрыто оконце - узенькая створка для притока воздуха. Там, за белой пеленой занавесок стояла детская кроватка, в которой лежал, болтая ручками, крупный новорожденный ребенок.
