Светлана Васильева - И романтические розы
Обзор книги Светлана Васильева - И романтические розы
Васильева Светлана
И романтические розы
Светлана Васильева
...И РОМАНТИЧЕСКИЕ РОЗЫ
...De profundis. Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
А. А.
В то лето, еще далекое от развязок, без всяких видов на призрачную Лету, в дачном поселке рядом с обманчиво-тихой Истрой, в воды которой можно погрузить свое тело возле одной серебристой ивы, а выплыть на берег уже у другой, гораздо ниже по течению, а то и вовсе обнаружить себя совершенно в ином населенном пункте, в то лето втемяшилась мне мысль о шведских корнях Пушкина, да не в разум, а в самое сердце втемяшилась, и я несколько экзальтированно репетировала свое шаткое и скорее всего ошибочное предположение с любым возможным собеседником - и дома, и на нашем общественном, находящемся вблизи от проезжей дороги роднике, где холодные струи образовали небольшой резервуар в плену бетонного кольца. Резервный, так сказать, фонд влаги.
Я тоже находилась в резерве. Экзальтация, фрустрация, а местами стагнация. "Хрен редьки не слаще",- шутит народ. Подъем, как водится, сменялся спадом, вверх-вниз по родным ухабам, вдоль да по равнине ровныя отечественной жизни, которая так легко взмывает на этажи истории и столь же просто выпадает в земной осадок - вместе с тобой и твоими помыслами. Однако сама мысль о том, что существование подле большой воды было когда-то для ПОЭТА и полнее, и спасительнее, могла наполнять и меня в свой черед. Совсем в ином свете представилась мне вдруг (на берегу Истры) закованная в хрестоматийный гранит Нева. То вспухающая островами блоковских пожаров посреди ртутной разбегающейся глади. То стянутая льдами и снегами, намного превышавшими человеческий рост какой-нибудь хармсовской Фефюлички, пробирающейся к заветному окошку с пакетиком передачи в руках - для того, кого уже не существовало в живых в этой лучшей из всех, дурной бесконечности, им воспетой. На каждого, кто когда-то провалился там под лед, кто затерялся на ледяной дороге жизни среди нечеловеческих сугробов, до сих пор взирает острожная Петропавловка, хорошо помня также и коллективную виселицу на
пятерых: веревка оказалась непрочна да верхняя перекладина, кажется, не довезена, так что казнь декабристов отложили на пару часов. Самое время, чтоб какому-нибудь умному иностранцу сделать умозаключение, что, мол, в России порядком ни заговора не умеют составить, ни казнить; им же, пятерым,- еще посидеть на траве возле наскоро сколачиваемой виселицы, размышляя о том, что в России не казнили лет уже эдак пятьдесят; народ отвык от дела. По свидетельствам других, приговоренные к казни ожидали в местной часовне, слушая собственную панихиду. Гробы, в отличие от виселицы, были правильно заготовлены, и панихида началась вовремя...
По провиденциально ломкому льду, под который столь удачно в свое время провалились рогатые псы-рыцари, я мысленно переносилась дальше, к просторам Финского залива. Попутно отдавала дань крепости-орешку с его ядреной сердцевиной боевой русской мощи - теперешнему Ломоносову. Салютовала Кронштадту, тоже ставшему оплотом русской славы, но уже в борьбе не против иноземных шведов, а против своих же рогатых чертей.
Никакое "Ура! мы ломим; гнутся шведы" не могло поколебать мое восхищение очаровательно монотонным призраком балтийской свободы. Ведь пушкинское воображение, несмотря на гордость великоросса, уплывало туда же, в эти волны с их малым избытком соли и полезных водорослей, в обманчиво-холодноватую тусклость вымысла - о, я еще не знала настоящей Балтики!
"Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. (Где хорошо, там и родина.) А мне bene там, где растет трын-трава, братцы".
Где ж она росла, его трын-трава, на каком таком острове Буяне, в царстве какого славного Гвидона Салтановича?
Среди бледных волн так и застряла детская картинка: большая бочка с любимой женой и безвинным младенцем, названным в родном отечестве "неведомой зверюшкой", откочевывает "под ризой бурь". Обитатели ее не ведают, суждено ли им спастись. Не знают они и того, что их ждет впереди - белка, тридцать витязей прекрасных, врубелевская Царевна-Лебедь, возмездие в виде комара и возвращение блудного отца, добравшегося-таки до родного берега... Не знаю, кто подсказал Пушкину этот ход, уж не Арина ли Родионовна? И вправду, во второй раз сюжет "Сказки о царе Салтане" был записан именно с ее слов. Но не родной или чужой эпос - сама жизнь навеяла. Какая-нибудь сто тринадцатая Царевна-Лебедь да лезущая отовсюду трын-трава...
Мне тоже не мешало увидеть какой-нибудь сказочный остров, и для этих целей годилась бы даже и бочка. На двоих. Куда бы я с удовольствием, погрузив сына, прыгнула. Но не было мне фарта путешествия в то лето. И вообще ничего не было и больше уже никогда не будет - света утром и материнской руки, мягкой тряпочкой оттирающей для тебя мир до детской картинки. Поговори со мною, мама, о чем-нибудь поговори...
Вот помощнице моей и наставнице Татьяне повезло гораздо больше. От Московской Патриархии она была направлена на небольшой, но уютный семинар на странную тему "Конец света, или Эсхатологические аспекты современного урбанизма" (это чтоб не очень страшно было пускаться в путь). И ехала она не куда-нибудь в Царевококшайск, а именно туда, через просторы Балтики, в царство славных шведов, на остров с многообещающим названием Готланд.
Так что всё происходившее потом было как бы отчетом-сказкой - для меня ни в какие сказки не верящей и ни с кого отчетов не требующей. Жившей себе в самом низу, на развороченном дне песчаного карьера, похожего на огромную, вычерпанную двенадцатью разбойниками чашу. Среди дощатых обломков и недостроенных теремов. Хотите верьте - хотите нет, финт заключался в том, что Татьяна плыла на Готланд прямо-таки в самом настоящем дворце из одиннадцати этажей, с барами, ресторанами, шопами, дискотеками и игральными автоматами. Всё это незамедлительно проглотило, поглотило их семинар (остальные люди сели на борт сказочного парома в дружественной Финляндии, чтоб быть, как Иона, выплюнутыми из чудесного чрева уже на неведомом Готланде).
Вода была серо-стальная, клубящаяся, как остывающая магма. Огонь, прикуренный от земного ядра, уже не вырывался. Можно было спокойно плыть прямо по курсу. Однако, мысленно заглянув из-за Татьяниного плеча вглубь, я решила, что если сейчас с носовой части туда прыгнет человек, этого никто даже не заметит из-за гула машин, криков чаек и развеселой музыки. Паром резал волны почище ножа, и я представила себя маленькой добровольной точкой этого маршрута, оставшейся чернеть далеко за кормой удаляющегося счастья. И мне стало так спокойно и хорошо от этого сознания, что никто и никогда больше не спасет - ни отцова воля, ни материнский плен.
По левую сторону во всю небесную ширь распласталась гигантская огненная креветка. Вначале она казалась птицей с огромным летящим крылом, потом стало совершенно ясно, что крыло - не крыло, а шевелящиеся щупальца. И многие лапы у птицы растут, и усики, и панцирь. И выгибается брюшко - сладкая, бело-соленая мякоть под огненным и горячим.
Точно такое же изображение они увидят уже на острове, в местном музее. Небольшая креветка из пятого века обозначится на надгробной плите среди рунических надписей, усиком закручиваясь в бесконечную спираль - лабиринт. Мордой же упрется прямо в маленького человечка...
"Готланд,- писала мне Онегина, как заправский путешественник,- самый большой остров на Балтийском море, лежащий приблизительно в девяноста километрах от шведского берега и отделенный от острова Эланда (особый начальный звук, не "э" и не "о", а "о-ё-о-о") участком глубиной не более ста метров. Столица Готланда - Висби (Висбю, особый звук "ю-у-у-у"), отдельная шведская провинция. Сама Балтика на пути к острову необычайно сильна и глубока и, кажется, не имеет ограничителя земли. Ровное известковое плато острова вышиной в тридцать - пятьдесят метров, с лишь местами превышающими эту высоту холмами, на самом деле представляет собой живописный райский сад. Грецкие орехи. Тутовые деревья. Инжир - Лазарево дерево. Виноград. Фиги и смоковницы. Лопухи растут вдоль морской кромки и достигают размеров семейного зонта. Белые лебеди плавают среди каменных глыб.
По нраву и обычаям жители Готланда сильно отличаются от остальных шведов, и язык у них очень древний и странный. В отдельные и, бывало, долгие периоды земля эта принадлежала Дании, но неизменно избавлялась от любого владычества. В 1808 году, во времена наполеоновских войн, Готланд взяли русские, и генерал Николай Бодиско в течение двадцати четырех дней беспрерывно давал балы. Вскоре наши соотечественники были оттуда вытеснены.
На Готланде нет комаров!"
Когда участники семинара высыпали на верхнюю палубу, посреди которой, как в пекле, дымилась огромная красная труба, было отчаянно жарко. Жар выедал внутренности, тут и там валялись полуголые пьяные финки, жертвы сухого закона.
