Федор Крюков - Мечты
— С той поры небось не показывается в станицу? — отдохнув от смеха, спросил Шишов.
— Да вряд!.. А ежели и покажется: «Я — не дубовский», мол… — ответил за сотника Ферапонт.
— А ты, Ферапонт, не дубовский? — трясясь от смеха, спросил Попков.
— Не, не дубовский… — под общий смех поспешно отказался Ферапонт.
— То-то, гляди! — рассыпая свой крупный горох, проговорил Маштак. — А то их благородие… того… видишь, костыль какой?
— Нет, гляжу я, ты — дубовский? — задыхаясь от приступа смеха, едва выговорил Попков.
— Я — шацкий… Мы не виновны в их благородии…
— Ну, шацкие — ребята хватские: семеро одного не боятся, — благодушно заметил Роман Ильич. — Но тоже… у меня смотри в оба.
— Чтобы не выскочили из лоба! — подхватил Маштак. — А он, ваше благородие, все под вашу землю целится!..
— Да! Верно, верно! — подтвердил со слезами на глазах, весь багровый, Шишов: — К чему, говорит, офицерам участки? Они все равно не работают ее, а я бы ее к делу произвел… Отобрать бы, — говорит…
— О-то-брать? — Роман Ильич насупился и сделал свой воинственный полуоборот в сторону Ферапонта: — Вот, на!
Три толстых пальца сложились в известную комбинацию и вместе с клюшкой устремились по направлению к Ферапонту.
— Ишь ты, умник! Пра-а, умник!.. Я заслужил, а ему отдай… Мужику? Это за какие же заслуги?..
— Шутят это они, ваше благородие, — оправдываясь, сказал Ферапонт, с некоторым опасением поглядывая на клюшку сотника, — Это вроде смеху у них…
— Ты что же это, я вижу, брехунами нас хочешь перед людьми поставить? — притворяясь обиженным, возразил Шишов. — Скажешь небось, не говорил про землю?
Ферапонт смутился.
— Было дело, конечно. Но разве это всерьез? Это лишь мечты, это так себе, для разгулки времени. Ведь вот и сотник, например, толкует часто о царстве небесном, а кто же скажет, что он попадет туда? С таким животом в рай не пролезешь: ворота узки… Ну, и о земле тоже. Поговорили, и только… Много ли беды от этого?
— Я, брат, заслужил себе землю. Поди заслужи, и у тебя будет участок, — сказал Роман Ильич строго-наставительным тоном.
— Не те времена нынче, ваше благородие, — вздыхая, сказал Ферапонт. — Нынче войны стали сурьезные, хитрости большой надо. А тогда как служивали? Какое оружие было? За виски друг друга да под ножку — вот и вся война. А ныне поди-ка. Он тебя вон отколь цепляет… за сколько верстов!
— Н-ну… нет, брат, сурьезно дрались и тогда. Ты думаешь, я страху не видал? Еще как Господь вынес! Вспомнишь — мороз по коже… Офицерство-то не даром тоже досталось!
Опять прошлое с его героическими очертаниями всплыло перед глазами Романа Ильича и разбудило в нем задор неудержимого самопрославления. Он повесил на руку свою связку кренделей, придвинул ее к локтю, сложил ладони на изгибе клюшки и уперся на них животом. На толстом лице его появилось выражение торжественности.
— Через кобылу чуть не пропал, — сказал он, — понизив голос, как бы по секрету. — Была кобылка у меня гнедая… иноходная… через нее! Урядником еще тогда был. Ну, значит, не судьба пропасть. Даже офицерство получил. Произвели…
Он кивнул Ферапонту головой с наивным хвастовством: вот, мол, как! И засмеялся. Засмеялся и Ферапонт. В самом деле, было смешно, что эта толстая, сырая, медлительно-важная фигура в сером пальто и в шапке с красным, обшитым позументом верхом, простовато-смешная на вид, могла когда-то не только усидеть на лошади, но даже ограждала отечество, подвергалась опасности, совершала геройские подвиги…
— Сели мы, значит, обедать, — грузно вздыхая, продолжал сотник. — На биваке, разумеется. Наварили мяса, борщ в котлах, само собой… Сели. Ну, только за ложки — тревога! Бац-баб-бац-бац — из лесу! У, будь ты трижды анафема! Сила-то его и не очень велика, видать: стрелять стреляет, а в атаковку опасается… Ну, что делать! Все к лошадям, понятное дело, котлы опрокинули, и по ложке проглотить не пришлось. Гляжу я: куски мяса в котле, да какие куски! во-о… жирные, с хрящиком, самая грудинка! А есть хочется — кожа трещит! Фу, думаю, зря пропадет такое добро… Скорым маршем сейчас кусков с пяток — в сакву: годятся! Перекинул сакву за седло — лишь вскочить успел: как понесет моя кобыла! Как пойдет чесать! Как пойдет! Сбесилась и — кончено дело! Пошла и пошла! Да ведь ка-ак? Пуля пулей! Прямо на них, на венгерцев… Пропал! Читаю «Живый в помощи», пику уронил, шашку и выхватить не успел, — обеими руками тяну поводья, — шумлю, не помню чего… Одно слово — пропадаю! Ветер зеленый в глазах, ничего не вижу… Чую только, что прямо с размаху в них влетел — как загомят кругом! Голоса своего не слышу!.. Один секунт и — нет уж их… упустили! В зад в ихний, значит, вылетел, — не успели схватить, — и пошел чесать дальше! И пошел! Пульки две над самым ухом — жик! жик! А я чешу!.. Ведь это рассказывать-то долго, а там — ну, не больше минуты было… просто и плюнуть бы не успел… Ну и кобыла, будь она неладна! Такой яд… Ракета, а не лошадь!..
— Ну, как же вы, ваше благородие, назад-то? — притворно изумленным и немножко льстивым голосом спросил Ферапонт.
— Да приехал, и только. Обскакал верст пять — вот и опять на своих наткнулся. Не чаяли даже в живых видать, а я — вот он. «Отколь, — командир говорит, — в тебе такая отчаянность, Евтюхин?» — «Не могу знать, ваше высокоблагородие…» А сам уж после додул, что кобылу-то свою мясом я прижег — с того и сбесилась… Ну, Господь… Никто, как Господь…
— Значит, быть живому, — солидно заметил Маштак.
— Да, значит, не помереть, — заключил и Ферапонт.
— А ты все говоришь: за что господам земли много? — с оттенком упрека сказал ему Роман Ильич. — За что им земля? Вот поди-ка послужи… Ты страху не видал? А-а, то-то! А я его знавал… да…
— Посади его на эту кобылу… — весело скаля зубы, сказал Попков, и опять клубочки дыма стали выпрыгивать из его носа один за другим.
— Упал бы! Ей-богу, упал бы! — подхватил Шишов тон ним голосом, и долго сдерживаемый смех вырвался у него свистящим потоком.
— Упал бы! — с уверенностью сказал Роман Ильич, и живот его опять задрожал, как студень.
Ферапонт хотел возразить, но воздержался, ничего не сказал.
— Так-то, друг! — постукивая костылем, сказал сотник. — Господская земля — она потом-кровью досталась. Кровью взята, кровью и отдастся. А так, чтобы зря получить, не на-дей-ся! На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай!
Ферапонт, начиная чувствовать себя, действительно, человеком без всяких заслуг и потому виноватым, проговорил смиренным тоном:
— Да я и то… не того… Я на вольные земли все думаю. В Сибирь… Вот весны дождусь. Весна вскроется, уеду!
И он внимательно занялся новой цигаркой. Роман Ильич посмотрел на него опять вполуоборот, но не воинственно, а просто удивленно, с усилием туго соображающего человека, потом сказал:
— Куда-а тебе… с детьми!
— С детьми и идтить, — уверенно, сквозь стиснутые зубы, не выпуская цигарки, сказал Ферапонт. — У меня четверо. А там по пятнадцати десятин на душу…
— Это что же? Да ты чистый помещик будешь! — с испугом воскликнул Шишов.
— Очень просто! Пять душ, например, — участочек добрый!
Ферапонт давно грезил вольными землями. Но все как-то так выходило, что он оставался в станице, жил в саманной избушке, мерз, голодал, перебивался кое-как и в осенние вечера, если не было работы, приходил на лавку, чтобы утешиться хоть бесплатным табачком.
— У попов восемь коров, у дьякона девята… закуривай, ребята! — уныло шутил он перед каждой цигаркой и уходил из лавки последним.
Несмотря на то, что он был специалист по многим отраслям ремесленного знания, — летом рабатывал на кирпичном заводе, осенью портняжил, зимой валял валенки, — заработок его был неизменно скуден и, главное, грешил почти таким же непостоянством, как военная удача. Бывали дни, когда вся семья Ферапонта существовала лишь на ту добычу, которую приносила из церкви его теща: старуха становилась на паперти, и если у кого-нибудь в станице случались поминки, то перепадало кое-что и на долю фамилии Тюриных. И в иные счастливые дни на столе Ферапонта появлялись даже остатки лапши и сладкого пирога с черникой, куски студня, блинцы, а то и пять-шесть леденцов-монпансье. Не часто, конечно, это бывало, но бывало. Старуха обладала и уменьем выпросить, и — при случае — даже проворством рук. Золотая была старуха!
Но эта подсобная статья слишком явно отзывалась капризной случайностью и непрочностью, подобно зыбкому мостику из старой ольховой жерди, переброшенному через речку Прорву. Мечты о лучшей жизни, самостоятельной, прочно независимой, с запасцем, с большей уверенностью в завтрашнем дне, постоянно носились перед Ферапонтом в образе земли. Хотя он и не был коренным земледельцем, — с детства он переходил от одного ремесла к другому, — мысль о земле не оставляла его в покое. Земля являлась в его воображении в чудесном образе волшебной скатерти-самобранки, которая по одному хотенью да по щучьему веленью предоставляет в минуту все: и хлеб, и вино, и елей, и гамбургские сапоги, и лапшу с курицей, и кашемировый платок Лукерье, и собственный самовар, и валенки ребятишкам. Когда далеко в стороне — не на Дону — проходила полоса аграрного движения, Ферапонт жадно прислушивался к его отголоскам, долетавшим и сюда, в степной уголок, и смутно надеялся, что подошло, в самом деле, время, когда мечты его о землице, наконец, облекутся в плоть. Что ж тут невозможного? Много ли, в самом деле, ему и надо-то? Хоть бы половину супротив казаков… Одно время он готовил мешки, собираясь вместе с компанией других голодных мечтателей сделать «забастовку», т. е. погром на новой мельнице Вебера, — муки очень надо было. Но предприятие так и не вышло из области предположений, потому что не нашлось студента, который был необходим, по общему мнению, для руководства. Пришлось утешать себя лишь слухами о нарезке…
