Петр Краснов - Подвиг
— Какъ странно, Мишель Строговъ?… Совсѣмъ, какъ въ модномъ фильмѣ, - сказали въ полицiи.
Ему, конечно, не повѣрили бы и не дали бы ему документовъ, да уже по очень необычному дѣлу онъ попался въ полицiю. Онъ безъ всякихъ на то правъ ѣздилъ на такси. Пассажиръ забылъ въ каретѣ бумажникъ съ деньгами, болѣе трехсотъ тысячъ франковъ. Шофферъ всѣ деньги доставилъ въ полицiю и отказался отъ вознагражденiя. Сѣдокъ, почтенный французъ, пораженный честностью и безкорыстiемъ молодого человѣка съ такимъ необыкновеннымъ прошлымъ, съ такою громкою Жюль Верновскою фамилiей, съ лицомъ скорѣе симпатичнымъ, сталъ хлопотать за Мишеля. У него были связи въ томъ французскомъ городѣ, гдѣ это случилось, Мишель Строговъ былъ признанъ и получилъ права французскаго гражданства. И потекла его новая безпечная жизнь молодого француза, который не былъ французомъ. Были маленькiя связи съ мидинетками, были увлеченiя кинематографомъ и танцами и все вылилось въ упорное стремленiе къ славѣ, къ деньгамъ, къ извѣстности, къ послѣ военной знаменитости. Были колебанiя кѣмъ стать: — первымъ футъ-болистомъ, танцоромъ, кинематографическимъ артистомъ, велосипедистомъ, побивающимъ рекорды, или еще кѣмъ нибудь. Боксерская слава, сказочные оклады, выплачиваемые чемпiонамъ бокса окончательно убѣдили его и опредѣлили направленiе его карьеры. Съ документами Мишеля Строгова ему уже не трудно было перебраться въ Парижъ и устроиться шофферомъ въ гаражѣ. Здѣсь, и совершенно случайно, онъ узналъ изъ газеты, взятой имъ у сосѣда, Русскаго шоффера, что полковникъ Нордековъ въ какомъ то открытомъ собранiи будетъ дѣлать докладъ. Мишель пошелъ на это собранiе больше изъ любопытства, чѣмъ изъ сыновнихъ чувствъ. Узналъ отца, нашелъ въ числѣ слушателей мать и пришелъ къ нимъ. Встрѣча была трогательная, но она не тронула Мишеля… У него уже выработался спокойный, практическiй, чуждый сентиментальности, взглядъ на жизнь Онъ изъ совѣтской школы второй ступени зналъ, что отецъ и мать это только физiологическiя понятiя, и на родственныя чувства гражданину новаго, послѣвоеннаго вѣка съ высоколетящаго аэроплана наплевать. Но, когда уже въ крошечномъ домикѣ, на rue de la Gare высокая, болѣзненная, худая женщина сначала обняла его со слезами и расцѣловала, а потомъ, точно смутившись, оттолкнула его и стала разсматривать, разговаривая сама съ собою вслухъ, онъ смутился. Какая то теплая волна пробѣжала по его жиламъ, и онъ не могъ найти ей соотвѣтствующаго физiологическаго объясненiя. Пришлось бы говорить о душѣ, а то, что у человѣка нѣтъ никакой души, что всѣ его движенiя и помыслы легко могутъ быть объяснены и истолкованы съ медицииской точки зрѣнiя — все это было еще въ раннiе годы пребыванiя въ совѣтской школѣ второй ступени имъ хорошо усвоено.
— Вотъ ты какой, — говорила между тѣмъ женщина, носившая имя матери, и Мишель съ любопытствомъ и волненiемъ, въ которомъ ему самому не хотѣлось признаться разглядывалъ ее. Она была очень худая. Ея лицо носило слѣды красоты, той красоты, какою каждая мать кажется красивой своему ребенку. Оно было вмѣстѣ съ тѣмъ очень усталое, измученное жизнью и лишенiями. И только глаза ея сверкали особеннымъ восторгомъ, совсѣмъ непонятнымъ Мишелю, но почему то дорогимъ и льстившимъ ему.
— Вотъ никогда бы не подумала, что у тебя будетъ такое лицо? Ты всегда былъ у насъ кругленькiй.
И вотъ тутъ у тебя были ямочки… И рѣснички были у тебя длинныя, предлинныя… И то сказать сколько ты… Сколько мы всѣ пережили…
Она хотѣла его спросить, вѣруетъ ли онъ въ Бога, молится ли, ходитъ ли въ церковь, — и не посмѣла, а онъ ее понялъ безъ словъ и нахмурился, и когда нахмурился, сталъ уже совсѣмъ не похожъ на того славнаго вихрастаго мальчугана, который такъ изящно носилъ бѣлую матросскую рубашечку, отороченную голубымъ и кого она готовила въ корпусъ. Она всмотрѣлась въ него. Она его узнавала и не узнавала. Припоминала его прежнiя черты и отъискивала ихъ въ зтомъ молодомъ человѣкѣ въ странной для ея Шуры шофферской одеждѣ. Онъ былъ ей родной и чужой въ тоже время.
Откуда у него такъ близко поставленные глаза и эта упорная, непонятная, неразгаданная мысль въ нихъ? Мысль манiака или сумасшедшаго… Онъ смотрѣлъ на нее, не мигая, и не могла она угадать, что онъ про нее думаетъ.
— Шура, — сказала она съ нѣжною ласкою, — ну, разскажи намъ, какъ ты добрался до насъ, какъ жилъ всѣ эти годы?… Господи!.. десять съ лишнимъ лѣтъ мы не видались… Оставила я тебя мальчикомъ, а вижу взрослымъ молодымъ человѣкомъ. Но ты вѣдь мнѣ не чужой?… Да, мой родной?… Мой милый…
— Не называй меня… — Тутъ логически должно было послѣдовать слово: — «мама», но оно не послѣдовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.
— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.
Онъ ей подалъ паспортъ. Паспортъ былъ французскiй, и въ немъ дѣйствительно было прописано, что онъ Мишель Строговъ, родившiйся въ Россiи.
— Но какъ же это такъ?… — растерянно спросила она. — Ты перемѣнилъ подданство?… Ты больше не русскiй?
Ей это казалось ужаснымъ. Просто таки невозможнымъ. Онъ холодно посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и съ тихой жуткой усмѣшкой сказалъ:
— А ты развѣ русская?…
Она поблѣднѣла. Ударъ, ей нанесенный, былъ слишкомъ силенъ. Ей казалось — она его не снесетъ. Но она продолжала настойчиво допрашивать. Она хотѣла знать всю правду, какъ бы ни казалась она ей ужасной.
— Но какъ же ты сталъ французомъ?.. Ты лгалъ?… Въ это слово она вложила всю силу души, все возмущенiе и отвращенiе ко лжи.
Онъ не смутился. Казалось, даже не понялъ, какое такое преступленiе онъ совершилъ. Его лицо оставалось холоднымъ. На немъ появилась презрительная, чуть замѣтная усмѣшка.
— Я выросъ и воспитался въ огнѣ революцiи. Буржуазные предразсудки мнѣ чужды. Почему нельзя сказать то, что выгодно и нужно по данному моменту? Это просто непрактично и глупо. Мнѣ иначе нельзя было. Надо было жить. Безъ этого нельзя было пробиться и стать человѣкомъ. Быть человѣкомъ — это главное. Это самоцѣль. А тамъ русскiй, французъ, нѣмецъ, японецъ — не все ли одно?… Это отсталыя зоологическiя понятiя… Я съ ними не считаюсь. Да что тамъ говорить!.. Мы люди разныхъ поколѣнiй… He стоитъ объ этомъ спорить.
Мишель охотно согласился остаться жить въ ихъ маленькомъ домикѣ, носившемъ скромное наименованiе: — «Les Coccinelles». Они осмотрѣли комнатушку наверху, переговорили съ хозяиномъ и на другой же день Мишель перебрался со своимъ болѣе, чѣмъ скромнымъ скарбомъ къ родителямъ. Онъ сдѣлалъ это не потому, что ему прiятно и радостно было зажить съ родителями — у него этого чувства не было — а потому, что нашелъ это для себя во всѣхъ отношенiяхъ выгоднымъ. Онъ этого и не скрывалъ. Онъ установилъ въ своей комнатѣ свои порядки, какъ ему было удобно, не стѣсняясь никѣмъ и ничѣмъ.
— Здѣсь я физ-культурой могу заниматься, — сказалъ онъ, — да и жилплощадь здѣсь больше, чѣмъ у меня на старой квартиренкѣ. И платить меньше…
Совѣтскiя словечки и неприкровенный матерьялизмъ и практичность коробили его мать, но она промолчала. Онъ въ этомъ не былъ виноватъ. Она надѣялась, что съ теченiемъ времени, ей удастся перевоспитать его и вернуть къ Богу и къ семьѣ.
Тѣмъ болѣе не могла она обвинять сына, что она знала, кто виноватъ во всемъ ужасномъ крушенiи Россiи. Вся исторiя послѣднихъ лѣтъ была ею глубоко продумана и приговоръ былъ постановленъ.
III
Тотъ самый ѣдкiй, нудный и непрерывный звонокъ, который будилъ Мишеля Строгова, заставлялъ просыпаться и его мать, Ольгу Сергѣевну. Она открывала глаза, смотрѣла на чуть сѣрѣвшую щель между занавѣсью и окномъ и съ мучительнымъ сердечнымъ надрывомъ думала: — «Господи, хотя бы не заводилъ онъ такъ полно!.. Еще и еще… Когда же это кончится? He могу я больше, кричать готова… Это хуже зубной боли… И теперь я уже ни за что не засну… А вѣдь только всего шесть часовъ».
Она и точно не засыпала. Длиннымъ свиткомъ разворачивались передъ нею послѣднiе, страшные годы жизни. Она, прищурясь, смотрѣла на спину лежащаго рядомъ мужа. Она въ эти минуты всѣми силами души ненавидѣла его.
«Кто виноватъ?.. Онъ во всемъ виноватъ!.. Онъ!.. Они, ему подобные!.. Боги!.. Правители!.. Рѣшители нашей, простыхъ смертныхъ судьбы… Полковникъ Генеральнаго Штаба… Всегда «выдающiйся», хвалящiйся точнымъ исполненiемъ долга. Да гдѣ же это исполненiе долга?… Военные, такiе, какъ ея мужъ, вотъ, кто виновники всего, всего, что случилось. Она дѣвчонкой, когда онъ начиналъ ухаживать за нею, знала, въ чемъ сущность военной службы и солдатскаго долга. Тогда она гордилась, что за нею ухаживаетъ военный… Жена защитника Престола и Отечества! Эту радостную гордость она усвоила съ первой брачной ночи, когда такой красивый и эффектный явился онъ къ ней въ спальню въ полной парадной формѣ и, взявъ шашку подвысь и салютуя ей, сказалъ: — «надѣюсь, что вы готовы исполнить вашъ долгъ жены»… Это было такъ красиво и сильно: — долгъ!.. И ихъ жизнь прекрасно и ярко началась. Она свой долгъ жены исполняла и дальше свято и честно, безъ компромиссовъ. Она на войну пошла сестрою милосердiя, и безъ трепета, ничего не боясь, понесла свой долгъ сестры… «Ну, а вотъ вы, вы всѣ офицеры и генералы Генеральнаго Штаба, стратеги, «наполеоны», исполнили вы свой долгъ и можетъ быть спокойна сейчасъ ваша совѣсть?.. Спитъ… И не подозрѣваетъ, что я про него думаю… что знаю и въ чемъ обвиняю… Да, обвиняю… Гдѣ и въ чемъ былъ вашъ долгъ?»
