Евгений Носов - Памятная медаль
Петрован при такой крутне не успел в одночасье справиться со своими делами и воротился домой аж на другой день.
Он вошел в родные Брусы, устало опав плечами, перехлестнутый прямо по медалям пеньковым шнурком с бубликами, которые в последнюю минуту купил в электричке. От пыли его надегтяренные сапоги сделались похожими на серые валенки, и шоркал он ими нетвердо, с подволоком, как в старых, разлатых пимах. Фуражку с черным околышем он нес в руке, а вместо вчерашнего пробора на голове трепетал спутанный ковылек, светлым нимбом серебрившийся против солнца.
Первыми, еще у околицы, встретились ребятишки - Колюнок и Олежка, весь день выглядывавшие его на дороге.
- Дядь Петрован, - канючили они, семеня обочь. - Получил медалю? А, дядь Петрован?
- Подьте вы... - продолжал брести Петрован.
- Покажь, а?
- Эки репьи!
- Пока-а-ажь. Хоть издаля...
- Ну чё? - остановился наконец Петрован. - Чё показывать-то? Ну вот она... - Петрован выколупнул из-под деревянно загремевших бубликов яркий, совсем новый бронзовый кругляш с каким-то дядькой, одной только головой во всю окружность. - Вот она...
Колюнок и Олежка вытянулись молодыми петушками, затаенно примолкли.
- Хоро-о-ошая! - едино признали они. - Эка блестит!
- Блестит-то она блестит... - сокрушился Петрован. - Да... как вам сказать, ребятки... Не моя она...
- Как - не твоя? - вроде как испугался Колюнок.
- Ты ее нашел? - раскрыл рот и Олежка.
- А-а... - трехпало махнул Петрован и, заломив несколько бубликов, насыпал румяного крошева в черных маковых мушках в подставленные ладошки. Давай, мыши, грызите... Вам этого не понять...
Над его избой струилось бездымное прозрачное маревце, пахло печеным. Это означало, что Нюша, дожидаясь его с наградой, истопила печь и напекла шанег. Но домой он, однако ж, не пошел, а, минув еще три избы, свернул к четвертой, Герасимовой.
Немогота хозяина удержала его жену Евдоху выставлять зимние рамы, а потому в избе накопилась испарина, запотелые окна тускло, заплаканно глядели на волю. К духу упревших щей, заполнявшему жилье по самые матицы, примешивался пронырливый, как буравец, запах валерьянки - от Герасима, из его каморы.
- Ляжит... Ох, ляжи-ит!.. - сразу заголосила согбенная, встрепанная Евдоха, увидев на пороге Петрована. - Проходь, проходь к нему, касатик. То-то буде радый! А то нихто ничево... Слова днями не слышит. Одна я... Ну да я ж ему чё путного скажу-то?.. Очертела, поди... Хуже скрипа колодезного... Вот ждал-ждал внуков - по головке погладить, а и те по чужим городам... Кабысь не себе рожали... Наказание господне... Проходь, проходь, Петя...
- Кто там пришё-ол?.. - квело донеслось из-за горничной глуби, следом послышался сухой, свистящий кашель и долгий, изнуренный стон.
- Иди, не бойся, - подбодрила Евдоха.
Сняв с себя бублики, Петрован обладил виски и, невольно приподняв плечи, как бы крадучись, ступил в горничный проем. Слабо мерцавший в углу святой Николай приветно покивал ему огненным острячком лампады, и он ответно осенил себя торопливой щепотью, отчего на его груди тонкой звонцой загомонили медали, услышанные, однако, Герасимом.
- Да кто там? Петрован... ты, что ли?
- Да я, я... Кому ж еще...
- Чё дак... путаешься? Ай ход забыл?
- Дак иду. Вот он я!..
В мерклом, безоконном застенке Герасим дожидался его в своей кровати, нетерпеливо приподнявшись на локте. Он был в исподней рубахе, бледно-желт иссохшим лицом, оснеженным на скульях и подбородке сивой недельной небритостью. Петрован неловко поддел под Герасима руки, обнял его, как если бы то был мешок с чем-то, и, сам сбившись с дыхания, поздравил с ветеранским праздником.
- А рази не завтра? - усомнился Герасим, обессиленно отвалясь на подушку.
- Не, братка. Седни аккурат девятое число. В районе прям на домах написано. И флаги кругом..
- Ага... Может, и так... А я лежу тут, в застенке... Только мухи и гундят... Деньки стороной обегают, без меня обходятся. Намедни будильник и тот итить отказался... Вконец свое истикал... Дак и я тоже...
- Давай посмотрю, - предложил Петрован, еще умевший ладить часы, правда, не дюже мелкие.
- А-а... - Герасим прикрыл темные, отяжелевшие веки. - Теперь и ни к чему... Часом больше, часом меньше... Тут, без окон, все едино: што день, што ночь... - и, взяв с приставленной тумбочки ложку, позвякал ею по белой эмалевой кружке.
На стук объявилась настороженная Евдоха.
- Чё тебе?
- Как это "чё"? День Победы нонче! Вон и гостьва пришла - Петр с Иваном. У тя нету ли маленько? От Степки, кажись, оставалось?
- Осталось, дак на дело: когда чё заболит...
- Вот и давай...
- Дак тебе низя! - воспротивилась Евдоха.
- Ладно "низя". Не твое дело.
- Как же - не мое? А за "скорой помочью" кому бечь? К телехвону? Четыре версты до сельсовету. Тот раз побегла, а там - замок, работа кончилася. Благо Митрохин малый на мотоцикле попался, домчал до станции. Дак чуть не обмерла рачки сидеть. А он, блудень, как нарочно - по кочкам да по колюжам... Ужасть чево натерпелася...
- Ладно тебе маневры делать, зубы заговаривать. Ить же сказано: День Победы! Чево ишо говорить? Тут не можешь, а - надо... Огурчиков-помидорчиков тоже подай...
- Май на дворе - какие огурчики?
- Ну чево найдешь...
- Да чё я найду-то? Али не знаешь? Ждите, картохи наварю. А то вон Петрован ноликов принес... Целую снизку.
Козюлилась-козюлилась баба, а чуть спустя, сгорнув с тумбочки аптечные пузырьки и все остальное ненужное, принесла миску квашеной капусты, перемешанной с багряными райскими яблочками, подала в глиняной чашке рыжичков в ноготь, так и оставшихся оранжево-веселыми еловичками, потом тертый хрен, запахом затмивший и квашеную капусту, и бочковые грибки. Уж больше и ставить некуда, но, потеснив посудинки на самую середину тумбочки, Евдоха водрузила жаркую сковороду с шепеляво говорившей глазуньей. И лишь после всего внесла сразу на обеих ладонях, как бы притетешкивая на ходу, бутылку "Стрелецкой степи", располовиненную еще сыном Степаном, нечаянно нагрянувшим зимой из своих Челнов по случаю командировки.
- Можа, петуха изловить? - предложила Евдоха, недовольно оглядывая в пять минут сотворенный стол. - Все равно не нужен пока: клухи уже с цыплятками, а яйца и без петуха сгожи... Да я б и зарубила, а только забежал кудысь, гуляка...
- Куда ж с добром! - остановил Петрован бабий пыл. - И так ставить некуда. Вон сколь всего!
Правда, в доме не оказалось хлеба, но Евдоха и тут выкрутилась, не сплоховала, а принесла Петровановы "нолики" и зацепила за шишку Герасимовой кровати.
- Ну, брат... - торжественно вздохнул и недосказал Петрован и, ерзнув, пододвинулся вместе с табуреткой поближе, половчее.
Он осторожно, будто опасную мину, приподнял бутылку и медленно, бережно наклоняя, тонко разлил по шестигранным, на долгих ножках, старинным рюмкам, еще звеневшим, поди, на Герасимовой свадьбе, нечто полынное, взаправду стрелецкое и степное.
- Ну, - повторил Петрован, озабоченно вглядываясь в Герасима. - Вставай давай, што ли... Рано тебе еще...
- Да где уж... - Полулежа на правом боку, Герасим дрожливо приподнял свою долгую хрупкую рюмку, похожую на балетную барышню. Задумчиво глядя на золотистый налив вина, охваченного хрустальными гранями, мерцавшими в полусвете каморы, он трудно, одышливо изрек из своей напряженной глубины: Што теперь... Я не за себя поднимаю это... Мое все проехано... Больше хотеть нечево... Я за неприбранные кости... Вот ково жалко...
Отдыхая, он помолчал, подвигал сопящими под рубахой мехами и, умерив дыхание, тихо продолжил:
- Перед глазами стоит... Упал в болотину и затих... Мимо пробежали, прочавкали сапогами - не до нево... День лежит, неделю... Никово... Вот и воньца пошла... Муха норовит под каску, к распахнутому рту... Потом села ворона, шастает по спине туда-сюда: ищет мяснова... Набрела на кровавую дырку в шинели, долбит, рвет сукно, злится, отгоняет других ворон... Ночью набредет кабан, сунется рылом под полу, зачавкает сладко... А там само время съест и сукно, и металл... И забелеет череп под ржавой каской, осыпятся ребра, подпиравшие шинель... На том месте опять ровно станет... Молодая березка проклюнется скрозь кострец... А любопытный волчок отопрет в чащу сапог, чтобы там, в затишке, распознать, што внутри громыхает... Как зовут его, этого солдата, откудова родом - уж никто и никогда не узнает...
- Ну, будя, будя! - Петрован заотмахивался свободной рукой. - Тебе нельзя говорить столько. Эка повело!
- А таких миллионы, - продолжал выговаривать свое Герасим. - Это ж они, не прикрытые землей, теперь не дают ходу России. С таким неизбывным грехом неведомо, куда идти... Сохнет у народа душа, руки тяжелеют, не находят дела... И земля не станет рожать, пока плуг о солдатские кости скрежещет... Оттого и не знаем имени себе: кто мы? Кто - я? И ты кто, Пётра? Зачем мы? И чем землю свою засеяли?
- Ну все, Гераська! Давай лучше выпьем! Чтоб всем пухом...
Петрован протянул свою рюмку к Герасимовой и подождал, сочувственно наблюдая, как тот, выпятив губы, будто конь из незнакомой цибарки, короткими движениями заросшего кадыка принимал победное питье. И только когда Герасим одолел половину граненой юбочки и опустил остальное, Петрован испил свое до самого донца.
