Евгений Носов - Памятная медаль
Обзор книги Евгений Носов - Памятная медаль
Носов Евгений Валентинович
Памятная медаль
Евгений Носов
Памятная медаль
В канун дня Победы Петр Иванович Костюков - по-расхожему Петрован получил из района повестку с предписанием явиться тогда-то к таким-то ноль-ноль по поводу воинской награды.
- Это которая-то будет? - повертел бумажку Петрован. - Сёмая, не то восьмая? Уж и со счету сбился... - нечаянно приврал он.
- А тебе чего? Знай вешай да блести! - разумно рассудила почтарка Пашута, одной ногой подпиравшая велосипед у калитки.
"Когда и успела этак-то загореть, обветриться: лицо узкое, темное, новгородского письма, подкрашенные губы - и то светлее самого лика. Свежая еще, а ведь ей, поди, уже под семьдесят", - просто так подумалось Петровану.
- Не себе, так внукам-правнукам потеха. Да и сам когда тряхнешь при случае, - как бы уговаривая, весело прибавила Пашута, как привыкла, объезжая околоток, помимо почтового дела, старого утешить, малому нос утереть. Пляши давай!
- Этак никаких грудей не хватит, - мучился смущением Петрован. - Аж пиджак наперекос пошел: пуговицы с петлями не стали сходиться. Хватит бы... Я ведь только одну неделю и побыл под Старой Руссой. А они все вручают и вручают... Вон Герасим, тот до самого Берлина дошел, на ристаге расписался на него и вешали б...
- Вешать-то не на кого: плохой стал Герасим. Его теперь всякая граммуля долу тянет. - Пашута поправила алый шарфик, продернутый серебряной нитью, забрала его за ворот куртки. - Давеча была я у него: сам не вышел, внучка выбежала, за повестку расписалась. Говорит, лежит дедушка, не встает.
- Ну да, ну да... - запнулся Петрован. - Стало быть, Герасима тоже согнуло... Дак ить он аж два раза навылет простреленный. В грудях и доси свистит. А ежли закурит, дак курево вроде из-под рубахи выходит. Весь дырявый. Бывало, засмеется: через меня оса наскрось пролазит...
- Небось шуткует, - усмехнулась Пашута. - Дак и у тебя эвон какой рубец - во весь лоб. Как и живой только... И на руке пальцев нету, даже кукиш не сложишь.
- Э-э, девка! - отмахнулся Петрован. - Кабы б я руку в самом логове повредил, это б совсем иная разность. А то вроде как у тещи на огороде. В том-то и досада.
- Ну да теперь какая разница? Кровушка-то все равно полита?
- Тебе, может, и без разницы, а мне и доси обидно...
- Ну, в общем, Петр Иваныч, поздравляю с наградой!.. - Пашута, собираясь ехать, оттолкнулась от штакетника. - Давай готовь пиво, скликай гостей.
- Ты, может, зайдешь? - намекнул Петрован, придержав Пашуту за небесную болоньевую куртейку, озарявшую вокруг себя голубым и весенним. - Ты ить первая весть принесла. С тобой и чокнемся!
- Не, парень, - Пашута мотнула вольными, без косынки, кудрями. - Мне сичас нельзя: за рулем я. Еще ж в Осинки педали крутить.
- А там к кому?
- К Пожневу. Василь Михалычу.
- А Макарёнок живой?
- Это который?
- Ты чё, Макарёнка не знаешь? Он ить тоже из наших, из ветеранских...
- Да кто ж такой? Не упомню...
- Изба за протокой. Всегда под его окнами гармошка пиликала, народ толокся.
- А! Макар! Макар Степаныч! - вспомнила Пашута. - Шавров его фамилия. У меня по спискам - Шавров.
- Ну, тебе - Шавров, а мне - Макарёнок: в одну школу бегали.
- Этого давно нет, дом крест-накрест заколочен. Года два, как нету...
- Уехал куда? У него, кажись, сын в Набережных Челнах.
- Из больнички не вернулся. Стали старый осколок доставать, будто бы мешал, что-то там передавливал, а мужик и не сдюжил... Не пришел в сознание...
- Дак, а Ивашка Хромов?
- Тому медали больше не дают.
- Это почему? - насторожился Петрован.
- А он по электричкам подался. На культе рукав задерет и "Подайте минеру Вовке!".
- Почему "Вовке"? Он же Иван!
- Дак это - участник Великой Отечественной войны, а сокращенно - ВОВа. Ну а он себя - Вовка. За то и не дают ему медалей. Боятся, что пропьет. Он же все свои прежние пустил на похмелку.
- Ну и посадили б, раз так.
- Дак вроде не за что: не украл...
- Лучше б украл: все ж варево на кажный день. И в баню сводили б... А так позор заживо съест.
- Это правда. Видела его на станции: опух, зверем зарос, босый ходит, ногтями по настилу стучит. От меня отвернулся, будто не знает такую.
- Стало быть, в Осинках теперь - ни души?..
- Один Пожнев и остался. Да и тот все ногу на подушке держит, лопухами обкладывает. Ему б на грязи, да грязи нынче кусаются... Такие дела... таковские... Тот раз, к писятлетию, шестерым повестки возила, а нынче только одну.
- А в Клещеве как?
- Туда уже не шлют... - Пашута перекрестила шарфик.
- Да-а, - обреченно заозирался по сторонам Петрован. - Лихо косит нашего брата. Уже к последним рядкам укос подобрался: к двадцать пятому да двадцать шестому году. То спереди меня, то позади вжикнет... А иные раньше моего под стожары убрались.
- А чево хотел? Народ вовсе брошенный. Особенно в деревнях. Я езжу дак вижу: ни ёду, ни марлички. Здравпункты травой поросли, обрезают туда провода, режут за неуплату телефоны... Что случись - не докричишься... Ну, поехала я, а то не туда мы заговорили. Надо б радоваться: за медалью зовут, а мы... Держись, Петр Иваныч, не поддавайся лиху... Да собирай гостей... - и Пашута белым курносым кедом порывисто надавила на взведенную педаль.
- Да, Пашка, да, девка... - неопределенно проговорил Петрован и перевел прищур с мелькавшей кедами почтальонки на разбродно и ленно бредущие в майском небе облака, как бы безвозвратно уносившие в вечность земные дни и мгновения.
В прежние времена из Брусов, где проживал Петрован, за юбилейными медалями отправлялось немало бывалого люду, из коего, если б подровнять носки, можно было выстроить не меньше взвода. Но вот и в Брусы пришел предел, и теперь из всех уцелел один Петрован, пока пощаженный лётом времени, поди, из-за того, что был он сух, скрипуч и шершав, как пустырный кузнечик. Несмотря на недочет пальцев, остался он хваток до всякого дела: тесать, пилить, виртуозничать стамеской, плести грибные кузова, класть легкодымные печи и лежанки и много еще чего. Но пуще всего отдавался он тракторному делу, которым заболел еще мальчонкой, и два года перед войной провел прицепщиком. Семь ребячьих шкур спустил на жаре, по августовскому чернопаху, и белых мух вдосталь наглотался из снежных зарядов, а однажды задремал за плугом да чуть было не сбрушило лемехом, расчищенным добела. Но ничто не отвратило его от трактора, от керосинового пота и натужного рева и грохота. Даже в свои семьдесят лет он, как прежний Петька Костюк, в неизбывной восьмиклинке с пуговкой на макушке, еще гонял на многопрофильном тягунке: окучивал колхозную, уже ельцинскую картошку, морил колорадского жука, подбрасывал солому на ферму, бульдозерил на разъезженных дорогах делал из грязи асфальт и ровноту. Он и теперь бы колесил на своем "Беларусе", понимавшем Петрована с одного кивка, если бы колхоз не распался на дольщиков, из коих кто-то однажды ночью выкрал из того "Беларуса" еще теплое сердце - чиненый-перечиненый движок, а на прокеросиненном сиденье оставил крутую лепеху с огуречными семечками...
Тем же вечером Петрован велел жене Нюше истопить баньку, и, пока та носила в котел воду и шебуршала берестой, налаживая пал, он, стащив рубаху и приладив на поленнице косяк битого зеркала, обстоятельно и придирчиво обстриг покороче отпущенную было на волю не шибко дружную бороденку, а заодно и укоротил лешачьи брови, уже начавшие застить белый свет.
- А ну, глянь, ровно ли? - представился он жене, вскинув подбородок.
Нюша, крупная, рукастая женщина, ухватила Петрована за сухонькие остряковые плечи и повертела туда-сюда, сощуренно отстранясь и сведя губы дудочкой.
- Ну, чего? Нигде не торчит?
- Вылитый царь Николай! - усмешливо одобрила Нюша. - Чуток бы росточку - и в самый раз на престол!..
- Ладно тебе! - не принял похвалу Петрован. - Все шуткуешь. А мне на люди идти. Глянь заодно, как там плешка: далече ль расползлась? Мне ить не видно. И зеркало никак не наведу - пляшет все...
- А тебе какая разница? Все одно в картузе пойдешь.
- Оно-то так... - задумчиво потупился Петрован. - Дак бесова печать и под картузом свое берет, человека изводит. А ить еще недавно со сна расчесать не мог. А? Нюш? Ужли забыла? И у тебя какая коса была - сущее перевясло! Куда все девалось...
- Туда и девалося... - Нюша шутливо взъерошила легкую седень на детской голове своего суженого и поддала ладошкой под зад, по пустым, дряблым штанам. - В чем пойдешь-то: в сапогах али в плетенках? На дворе уже обсохло, можно и в плетенках, эвон сколь пехать - умаешься, ноги в сапогах набьешь... Оне теперь и вовсе негожи. Сколь им годов-то? Боле полста минуло? Ты в них ишо аж с войны вернулся.
- А чего им сдеется? - Петрован еще раз взглянул на себя стриженого в косое зеркальце. - Я в них только на чево важное. Однова в году, а то и реже. Даже подковки целы. Бывало, и за два, и за три года ничего такого, чтоб в сапогах... Правда, последний раз не так давно обувал. Той осенью, на Покрове - в Ряшнице Сингачева хоронили, одногодка. Наград - куда больше мово, двенадцать мальчиков несли... Из карабинов палили. Раз, да другой, да третий... Да-а... А больше никуда не хаживал, все чаще в кедах да плетенках. Теперь дак и на похороны не зовут: дорого стало. Приезжего человека надо ж приветить, угол ему определить, опять же и поужинать, и позавтракать. Допрежь так-то было, а теперь не стало, ближними обходятся. Сколь уж за последнее время нашего полку отошло, а я про иных и не знаю. Радио молчит, небось проволока соржавела, а газет не читаю - опять же накладно... Ты, Нюша, вот чего... Помажь-ка сапоги деготьком, а я, когда помоюсь, в теплой баньке повешу на ночь, они и помягчеют, расправят слежалые колдобья. Только голяшки не пудри: кирзу удабривать бесполезно.
