М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
Гордій со всего размаха трахнулъ по лицу сожалѣвшаго товарища и, самъ не создавая сдѣланнаго, не останавливаясь, вытянутой походкой отправился далѣе.
А гимназистъ сперва ошалѣлъ, потомъ хотѣлъ крикнуть, потомъ хотѣлъ догнать кантониста, избить его, но, въ заключеніе, остался на мѣстѣ и, потирая рукой щеку, бормоталъ про себя:- этотъ проклятый кантонистъ сталъ удивительно страшнымъ и смѣшнымъ! Ужъ на что азіатъ нашъ, Кумызовъ, а и тотъ струсилъ третьяго дня. Проклятый кантонистъ насупилъ брови, втянулъ щеки въ ротъ, стиснулъ зубы и смѣло подошелъ съ кулаками къ азіату. Будешь меня трогать? не крикнулъ, а какъ гадина прошипѣлъ кантонистъ. И азіатъ струсилъ. Не буду, говоритъ, какъ взглянулъ на руку кантониста…. Чертъ съ нимъ! Не буду и я его трогать…. А что онъ угостилъ меня по мордѣ,- никто не видѣлъ…. Кантонистъ, какъ лѣшій молчаливый, не скажетъ никому….
V.— Да, и ты, отецъ, всѣхъ посылалъ въ Сибирь, продолжалъ думать Могутовъ, когда, какъ молнія, промелькнули въ его умѣ, какъ живыя картины, быстро смѣняясь одна за одной, пронесшись предъ его глазами, сцены его дѣтства. А сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ?… И выводъ одинъ и тотъ же: всѣхъ въ Сибирь!.. Не много-ли и такъ уже!.. Да и какой смыслъ? Перемѣна мѣстъ не сдѣлаетъ насъ лучшими, особенно, когда всѣ сразу перейдемъ на новое мѣсто…. Тяжелый, но смѣшной крикъ слабыхъ волею людей…. Пора подумать о работѣ…. Завтра пойду съ визитомъ къ полицеймейстеру и попрошу его дать или указать, гдѣ найти работу…. «Дай слово себѣ не служить, чуждайся службы какъ черта» — это-то я исполню, отецъ. Доволенъ-ли ты сыномъ?… Явись мнѣ, какъ являлась мать некрасовскому «Рыцарю на часъ!..» А обстановка почти тождественна…. «Даль глубоко прозрачна, чиста, мѣсяцъ полный плыветъ надъ дубровой, и господствуютъ въ небѣ цвѣта голубой, блѣдносиній, лиловый»…. «Появись легкой тѣнью на мигъ! Всю ты жизнь прожила нелюбимая, всю ты жизнь прожила для другихъ!» громко продекламировалъ Могутовъ и вперилъ глаза въ глубь аллеи сада.
До него долетѣлъ шумъ шаговъ и говоръ двухъ громкихъ голосовъ.
— Это недавніе знакомые, подумалъ Могутовъ, узнавъ по гнусавому голосу Переѣхавшаго и по захлебыванію словъ — Пантюхина, которые оба, поровнявшись съ нимъ, начали пристально всматриваться въ него.
— Это онъ, тихо сказалъ Пантюхинъ.
— Идемъ къ гражданину правды! громко сказалъ Переѣхавшій, и оба пріятеля подошли въ Могутову.
— Позвольте вамъ, милостивый государь, началъ серьезно и не очень пьянымъ языкомъ Переѣхавшій. Позвольте сказать вамъ искреннее благодарю за то, что вы въ трудныхъ случаяхъ жизни можете оставаться правдивы и находчивы!.. При правдивости, логикой мысли способны усмирять звѣрей!.. Позвольте вашу…. руку вашу пожать, гражданинъ!.. и онъ схватилъ руку Могутова, вставшаго на ноги, и, крѣпко пожимая и потрясая ее, продолжалъ:
— Жми, Пантюхинъ, его руку! Жми крѣпче его честную, крѣпкую руку!.. Жми, только жми, и онъ совалъ руку Могутова въ руки Пантюхина, не выпуская ее изъ своихъ рукъ.
— Извините…. обезпокоили…. но долгъ глубокаго уваженія…. Правда, при умѣ,- брилліантовое зерно среди навоза…. робко говорилъ Пантюхинъ, ловя руку Могутова.
— Молчи, Пантюха! Ты жми его руку и молчи, — я долженъ говорить! громко вскрикнулъ Переѣхавшій. Замѣтно было, что хмѣль у обоихъ пріятелей значительно уменьшился, что они уже могли сознательно владѣть языкомъ и конечностями тѣла и только откровенность, сообщительность и бойкость языка указывали на ихъ недавній сильный хмѣль.
— Я не знаю, кто вы, милостивый государь, и зачѣмъ изволили пожаловать въ наши Палестины, продолжалъ, силясь быть серьезнымъ и прочувствованнымъ, Переѣхавшій. Предполагаю, что, благодаря желѣзной дорогѣ, вамъ захотѣлось пріѣхать изъ столицы и посмотрѣть на нашъ священный градъ…. И вы, какъ свѣтлый метеоръ, пролетите надъ градомъ. Палестинцы — слѣпы, они не замѣтятъ метеора…. но среди нихъ есть человѣкъ, занесенный къ нимъ ураганомъ жизни…. этотъ человѣкъ замѣтитъ метеоръ! этотъ человѣкъ — я…. Викторъ, Александровъ сынъ, Переѣхавшій, замѣтилъ метеоръ правды и ума, мгновенно пролетѣвшій надъ Палестиною…. Викторъ Переѣхавшій сочинитъ для віолончели симфонію, — нѣтъ элегію á la Эрнстъ…. Позвольте ему присѣсть за это около васъ….
— Сдѣлайте одолженіе. Я очень радъ познакомиться, только я не такая цаца, какъ вы предполагаете, и проживу въ вашемъ городѣ….
— Въ нашихъ палестинахъ! прервалъ Могутова Переѣхавшій. У насъ палестины, милостивый государь!
— Пожалуй въ вашихъ палестинахъ проживу, вѣроятно, долго….
— Жалѣю, жалѣю отъ глубины! опять горячо и громко прервалъ Переѣхавшій Могутова. Жалѣю отъ глубины понимающаго мысль и правду ума!.. Пропадете! Испортитесь въ палестинахъ! Дрянью станете, милостивый государь!..
— Что же дѣлать, замѣтилъ Могутовъ.
— По какому дѣлу изволили пожаловать въ нашъ Іерусалимъ? спросилъ Пантюхинъ, видя, что Переѣхавшій молчитъ и сильно сопитъ носомъ, — знакъ, что онъ не скоро заговоритъ, и ужъ что-нибудь очень и очень умное.
— Пріѣхалъ жить въ вашъ городъ, отвѣчалъ Могутовъ. Думаю искать тутъ работы. Не посовѣтуете-ли вы, господа, къ кому обратиться за чертежной работой? Я и фабричное дѣло понимаю.
— Да вы кто такой будете? спросилъ Переѣхавшій. Вы насъ не пугайтесь…. Мы люди пьяные сегодня, но у насъ душа есть, у насъ совѣсть есть…. Мы — жалкіе, но мы не дурные люди…. Не бѣгите насъ! схвативъ руку Могутова и дребезжащимъ голосомъ, продолжалъ Переѣхавшій. Намъ трудно оставаться честными людьми среди палестинцевъ. Не бѣгите насъ!.. Утри мнѣ слезы, Пантюхинъ! бросая руку Могутова, громко и жалобно окончилъ Переѣхавшій.
— Я присланъ сюда подъ надзоръ полиціи. Пріѣхалъ сегодня утромъ. У меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ, и я очень радъ, что случай свелъ съ вами.
— Братъ! Кровный! Братенекъ мой! бросаясь на шею Могутова, кричалъ громко Переѣхавшій. Онъ обнялъ Могутова, припалъ къ его лицу губами и цѣловалъ его гдѣ попало, чуть не царапая очками его лица. А Пантюхинъ схватилъ руку Могутова и началъ цѣловать ее.
Кровь бросилась въ голову Могутова. Онъ вырвалъ руку изъ рукъ Пантюхина, вскочилъ на ноги, хотѣлъ было бѣжать, но обхватилъ Переѣхавшаго своими сильными руками, сжалъ его, приподнялъ, крѣпко поцѣловалъ и бережно посадилъ.
— Только рабы цѣлуютъ руку у пановъ. Я не панъ, и не думаю найти въ васъ раба, а поэтому забудемъ это и поцѣлуемся, сказалъ онъ серьезно Пантюхину и поцѣловался горячо съ нимъ.
— Ты мой сосѣдъ, успокоившись говорилъ Переѣхавшій, еще замѣтнѣе въ носъ, но не громко, сильно дребезжащимъ голосомъ, въ которомъ ясно была слышна слезливая нота. Тебя самъ Богъ мнѣ послалъ…. А ты знаешь, кто я?… Я, братъ, кончилъ курсъ въ Горигорецкомъ Институтѣ…. Былъ пять лѣтъ учителемъ въ М-нскомъ земледѣльческомъ училищѣ въ С-нской губерніи…. Меня любили ученики…. А я для нихъ всю душу, все здоровье, все время, всего себя отдавалъ!.. Попъ, Богъ ему судья, донесъ на меня…. Меня прогнали…. Ахъ, какъ прощались ученики со мной!.. Меня сгубили; но я не жалѣю: какъ они прощались со мной, — мнѣ больше ничего не нужно!.. Они и теперь помнятъ меня, письма пишутъ, а я ихъ подбодряю своими отвѣтами…. Меня тоже упрятали подъ надзоръ и пять лѣтъ держали подъ нимъ…. Тяжело, больно тяжело!.. Я голодалъ, я въ носъ говорю, я рыбій жиръ пью, — а было время и я такой какъ ты, добрый и бравый молодецъ былъ…. «Гдѣ-жъ дѣвалася сила дюжая, доблесть царская, рѣчь высокая?…» пропала, пропала на вѣкъ!.. Онъ зарыдалъ, и слезы крупными каплями текли изъ его глазъ….
— И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ кубѣ ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….
— Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… «Жажду дѣла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнѣній, былъ лѣнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онѣгинъ Евгеній», — такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….
— Освободили меня, продолжалъ Переѣхавшій, — освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдѣлалъ пѣшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ; кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ; цѣловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьбѣ; лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть, — захотѣлось умереть среди близкихъ. Мнѣ скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совѣтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору — знатная протекція!.. Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смѣюсь, когда они смѣются, — а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!.. Дали мнѣ мѣсто въ статистическомъ комитетѣ — тридцать рублей въ мѣсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человѣку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мѣшаютъ, сытъ, обутъ и одѣтъ — чего же мнѣ нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ славѣ — удѣлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утѣшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нѣтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ кубѣ самъ себя зоветъ, пріѣхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утѣшь. Я ему музыку подпустилъ, — не принимаетъ; горячею рѣчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить, — не пробираетъ; послѣднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмѣстѣ,- проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человѣкъ!.. и онъ опять зарыдалъ.
