Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Получается, рассуждая логически, причиной чувства, что сотрясло меня, будто я напоролся на оголенный электрический провод, было то обстоятельство, что эти девицы брали за свою неработу деньги.
Я ссадил казавшуюся мне непомерно тяжелой профессионалку секса с колен, под каким-то предлогом оставил офис будто бы на минутку - и уже не вернулся. Боря со своим компаньоном-оглоблей на другой день чуть не разорвали меня. Расходы, понесенные ими на оплату третьей жрицы, оставшейся без дела, я им возместил без разговора, но это их если и успокоило, то лишь частично.
- Капитан, никогда ты не будешь майором! - пропел-прорычал под Высоцкого оглобля, подводя итог нашей разборки.
Бочар, с которым Юра Садок познакомил меня, приведя к нему домой, оказался угрюмым, с неразглаживаемой складкой тяжелой нахмуренности у глаз, заросшим квадратной черной бородой человеком. Ему, как я знал от Юры, было немного за тридцать, но мне показалось, что Бочару может быть и сорок, и даже под пятьдесят - такой он весь, как и его борода, был квадратный, тяжелый, чугунный. При рукопожатии в ответ на мое "Рад познакомиться" я получил какое-то невнятное гортанное бурканье - как бы, приоткрывшись, прохрипел воздухом пустой водопроводный кран. Обои на стенах его коммунальной комнаты были ободраны, частью - напрочь, обнажив серый, подвального духа гипсокартон обшивки, частью - свешиваясь вниз разнообразного размера рулончиками, наподобие накладных буклей на голове древней старухи, а там, где не оторвались, остались клоками самых невероятных форм, напоминавшими острова, полуострова и мысы фантастической географической карты. Эти неотодранные куски обоев все были в беглой вязи слов, исполненной разноцветными фломастерами. Как я узнал немного позднее, то были афоризмы Бочара, которые он полагал необходимым предать публичности. Вот некоторые из них в их подлинном виде: "Засранец, кто не понимает моей музыки", "Рожденный ползать видит у орлов только задницу", "Сытый голодного не разумеет - и правильно делает", "Гусь свинье не товарищ, а свинья его в гробу видала", "Жизнь - пойло, которое без водки не выпьешь".
Насчет водки он оказался скор: приняв у меня из рук бутылку "Кристалла", без задержки лишил невинности тихо и безнадежно щелкнувшую крышку, наклонил бутылку над одним из множества стаканов, толпившихся на просторном журнальном столе посередине комнаты, и, наполнив его на четверть, тут же опрокинул в себя, громко выдохнув и закусив поднесенным ко рту кулаком.
- А колбаски какой-нибудь притаранили? - услышал я наконец от него внятную речь.
Юра, к которму был обращен вопрос, заторопился извлечь из своего "дипломата" батон "Золотой салями" и стеклянную банку с маринованными огурчиками.
- Во, пацаны, самое то! С понятиями чуваки! - одобрительно зашумели за столом.
За журнальным столом, имевшим площадь небольшого аэродрома, сидело человек шесть, не считая хозяина. Парочка была совсем пацанят - едва, может быть, переваливших через аттестат зрелости, а то еще только подступавших к нему, но все остальные - постарше меня, а один, с лысой, будто облупленное яйцо, остромакушечной головой - вообще старик, с перепаханным морщинами вдоль и поперек костистым лицом, так что хотелось его потрогать и снять, как маску, чтобы увидеть лицо настоящее. Это он сказал "С понятиями чуваки", даже по лексике в нем виден был кадр прежних лет. Постарше, пожалуй, и моего отца. Никого более выразительного и колоритного, чем этот лысоголовый с маской вместо лица, не было. Если, конечно, не считать хозяина, который впечатлял одной своей квадратной чугунностью. Фамилия его, кстати, оказалась не Бочаров, как я думал, а Бочаргин - словно была создана сразу из двух: Бочаров и Кочергин.
Когда я выудил у себя из кармана куртки еще одну бутылку "Кристалла", за столом раздался настоящий рев одобрения, а Бочаргин, отхватывая ножом кусок "салями", издал урчание, которое с несомненностью тоже означало довольство и одобрение.
- А вы думали! - сказал Юра. - Ты что, Бочар, мог подумать, я к тебе пустой приканаю? О Юре Садке так подумать! Саню вот привел. Очень Саня с тобой хотел познакомиться. Манера у вас - обалдеть, как друг на друга похожи. Я прямо поразился.
Он явно заискивал перед Бочаргиным. Вовсе я не горел желанием знакомиться с хозяином этой комнаты. Сам Юра и предложил. Меня так и подняло внутри на дыбы от этого Юриного двурушничества. Но не отнекиваться же было. Не устраивать сейчас выяснение отношений с ним.
- Похож на меня? - с ясной, внятной артикулированностью произнес Бочаргин, не донеся колбасы до рта. - Как это может быть?
- Обалденно, Бочар. Обалденно, - подтвердил Юра.
- Психоделику пишете? - уважительно спросил один из тех, что был юн, как соискатель аттестата зрелости.
Вынужден смиренно признаться, это слово на тот момент было мне еще неизвестно.
- А что такое "писходелика"? - спросил, в свою очередь, я.
О, какое молчание грозно разверзлось пропастью передо мной, суля радости отвержения и презрения!
- Ну. А еще чего ты не знаешь? - ясно выговорил Бочаргин спустя, должно быть, целые полминуты.
- Кто такие "Пет шоп бойз", имеешь понятие? - тотчас, в пандан ему, бросил мне вопрос лысоголовый.
- Может, ты и про Джорджа Харрисона не имеешь понятия? - не получив возможности ответить, заработал я от кого-то среднего возраста.
Меня начинали расклевывать, не дав сесть к столу.
- Ребята, - произнес я со смиренностью. - Это Юра мою персону неверно отрекламировал. Я вообще больше по части трепа. Перед телекамерой. И чтоб других на треп растрепать.
Бочаргин послушал-послушал, отправил колбасу, которую все так и держал в руке, наконец в рот и проговорил с прежней внятностью:
- Вообще ты ни хрена, я вижу, не знаешь. Сиди и слушай, о чем говорят, может, образуешься.
- Я думаю, Бочар, тебе небезынтересно будет Санину музыку услышать, - с видимым облегчением - никак его нельзя было не заметить - сказал Юра.
- Послушаем в свое время, - отозвался Бочаргин.
- Потеснитесь там, пацаны, потеснитесь, - помахал рукой человек-маска, показывая, чтобы нам с Юрой организовали места на стоящей вдоль длинной стороны стола раскладушке. Сам он, как и Бочаргин, сидел на диван-кровати с другой длинной стороны стола, и сидели они там просторно - всего втроем, возвышаясь над остальными подобно каким-нибудь богдыханам.
Я не берусь сейчас восстановить в точности все разговоры, что велись тогда за столом у Бочаргина. Скажу одно: это были обычные разговоры его застолий, и застольная атмосфера - тоже та, что и обычно, рождаемая, несомненно, характером и натурой хозяина.
- Все эти Гребенщиковы с Макаревичами, Газмановы эти с Малиниными - это все отстой, навоз, надеть противогаз - и не дышать, - говорил Бочаргин, сидя на диване с засунутыми в карманы джинсов руками и выпяченной вперед колесом грудью. - Это чтобы слушать, нужно иметь полный сквозняк в башне. Все на двух нотах, херня-мурня, в Древнем Риме их бы на съедение львам бросили.
- Но Гребень и Газман - это фигуры несопоставимые, - пробовал возражать ему кто-нибудь из тех, что были среднего возраста. - И Макар с Малиной. Малинин вообще чистый певец, не свое поет, а Макаревич, ну так ведь он и не претендует на большой саунд, у него чистый сингл.
- Заткнись в задницу! - взревывал Бочаргин. - Все одно, все! Попса, она в любой обертке попса. Настоящее искусство лишь в андеграунде. А эти в андеграунде сидели, только об одном и мечтали - в истеблишмент пропереться. Потому и проперлись, что настоящего искусства в них не ночевало. Я Макару еще в восемьдесят пятом, когда он в граунде сидел, говорил, что он фуфло. Цой правильно сделал, что ушел. Его в истеблишмент потащило - ну, тут бы он и накрылся медным тазом.
- Нет, но Цой как ушел, он же не сам, своей волей, он на машине разбился, - кидался поправлять Бочаргина снова кто-нибудь из среднего возраста. - А может, сейчас он бы как Гребень или Макар был.
- Кто, Витя?! - будто вставал голосом на дыбы Бочаргин. - Да Витя лучше бы и в самом деле себя на машине в лепешку расшиб! Витя - это... о, вы не знали Витю. Витя настоящий андеграундщик был. Без балды.
Человек-маска сидел в основном молча и, слушая каждого, словно бы посмеивался. Так у него, во всяком случае, были сложены губы. Он и не пил, а крутил свой наполненный на треть стакан в руках, подносил к лицу, вдыхал запах - и в нем словно бы поднималась волна отвращения.
Но изредка он все же вставлял слово, случалось, что это оказывалась целая тирада, и его Бочаргин не прерывал, наоборот - внимательно слушал.
Юра, с которым мы сидели рядом, когда в разговоре выпадала пауза, просвещал меня, ху есть ху. Один среднего возраста, с косичкой, как и сам Юра, был бас-гитаристом и играл с Бочаргиным. Другой среднего возраста, без косички, но с длинными волосами, волнами спускавшимися ему на плечи, сейчас был клавишником в довольно известной группе, однако намылился оттуда делать ноги и, может быть, именно к Бочаргину. Третий среднего возраста, тоже длинноволосый, но с обширной пустошью на темени, гулял сам по себе, нигде не играл, хотя мог отлично работать и на кларнете, и как клавишник, а зарабатывал на жизнь в какой-то иностранной фирме, торгующей пылесосами. Пылесосы были необычные - эксклюзивные (слово, только входившее тогда в употребление), продавались не через магазины, а только через специальных торговых представителей фирмы, и сегодня нам еще предстояла демонстрация этого пылесоса. Претенденты на аттестат зрелости состояли при Бочаргине вроде того что в должности оруженосцев, или, по-другому, были его школой, он их растил, позволяя брать у себя все, что возьмут, и может быть, через какое-то время они бы влились свежей кровью в его группу.
