Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи
Пальцами прищелкнул и языком, пуговицы бронзовые поглаживая на сюртуке племянника. А Яша мрачно:
- Заворочаешь тут...
И на дядю поглядел и надеждою, и ненавистью бессильною. А на Степана Степаныча так, будто сказал-прошипел:
- Тебя-то чего сюда нелегкая занесла?
А тот, хихикая и слюну пустив, верещал:
- Наследничек! Наследничек!
- Да. Заворочаешь тут...
- А что? А что?
- А то, что разве вы папашу нашего не знаете? и всех наших обстоятельств?
- А что? А что?
- А то.
- Это что крутенек Макар? Что крутенек? Это правда, что и говорить. Только отцы, всегда почитай, таковы. Может, так оно и лучше. Вот нам при папаше покруче еще приходилось.
- А вы бы, дядя, скляночки-то эти убрали бы. Чего им здесь стоять. Где вы тут себе спальную определили? Я снесу.
На Нюнина косясь, в плетушку бутылочки складывал.
- И то, и то припрятать. Ах, прокурор ты, Яшенька. Право слово, прокурор. А спаленка моя наверху. Там же, где и при папаше спал я. На антресолях. И шкафчик у меня там. В шкафчик мы все бутылочки и покладем. Так-то оно ладно будет. Не разбей, Яшенька, ради Христа, не кокни. Степан Степаныч, бумажки ты разгладь пока, да в сторонку. Мы сейчас. Эту вот бутылочку, Яшенька, я уж сам понесу. Сам я. А ты плетушечку. Вот так. Вот так. Пойдем со Христом. В шкафчик и попрячем. Дальше положишь - ближе возьмешь. Так-то.
По лестнице по темной, по крутой поднимаясь, племянник Доримедонту:.
- Нет, дядя. Вы не правы. Какое тут сравнение возможно! Вы вот все на полную волю вышли когда? Папаше моему тогда, кажется, и двадцати одного года не было. А остальные и с младенчества на воле росли. Ну вы только с дядей Семой постарше. Но вы и то в расчет возьмите: разница образования чего-нибудь да стоит. Вы слушайте! Ведь, если папаша мой капитал свой получил на двадцать первом году, а прошел он всего три класса гимназии, так выходит, если уж сравнивать, что как бы мне, к примеру, на тринадцатом году мильон. А у меня и сейчас ни гроша. А я университет кончаю. И может, и через двадцать лет ни гроша.
- Ах, прокурор! Одно слово: прокурор.
- Нет вы дальше послушайте, коли сравнивать вам охота. Сами же вы параллель провели. Ваш отец, а наш дед капитал наживал. Так я говорю? Вы скажите, так я говорю?
- Так, так... Параллель говоришь?
Бутылочки в шкафчик ставили в комнатке, лампадкой озаренной; лампадкой перед иконами окладными. Две кровати стоят. На одной постель Доримедонтова. Другая так стоит, железный скелет. Семенова кровать. Вынести не удосужились.
- Дед капитал наживал и до некоторой степени вправе был сыновьям своим не доверять. Вы человек честный, дядя, лгать не станете. Ведь народ был все ненадежный?
- Что и говорить! Что и говорить! Однако, Семен голова. Ну и отец твой орел.
- Но ведь дед-то всем оставил! Поровну. И агнцам, и козлищам.
- Ах, прокурор! И козлищам. Именно, именно. Были и козлища. Премудрость.
- А вы слушайте, дядя. Дед был человек недюжинный. Рядовой человек тринадцати мильонов не наживет. Так почему же он в завещании всем поровну? А? Почему он, скажем, одному дяде Семену всего не отписал, или, если в папашу моего тоже верил, то не двум им только? А всем поровну. И козлищам? Почему, я вас спрашиваю? А?
- Загвоздка. Вот именно: почему? Не придумаю. Да, и козлищам. Поровну. Поровну. И мне вот тоже... А почему? Ты-то разве знаешь почему? Может, папаше голос с небеси...
- Нет, не голос. А потому, что ваш папаша умный был человек. Коли бы он наследника себе достойного искал, настоящего наследника, он бы ни дяде Семе ни копейки, ни моему папашеньке, ни козлищам... А взял бы он, да Рожнову Агафангелу все и отписал бы. А то еще лучше - Ротшильду. У того бы из этих мильонов мильярд бы вырос. А не по три процентика с половиночкой. А он сыновьям поровну. И козлищам. Почему? Почему и зачем? Я вас спрашиваю.
- А и вправду, почему и зачем? Не томи ты хворого человека. Скажи, коли знаешь. Ты учен не по-нашенски. Разволновал ты меня папашей.
- А потому, что он роду своему всему завещал. Роду! Роду, а не сыновьям своим только. Почем знаю, думал он, ваш-то папаша, может, у козлища моего агнцы народятся? А? Вот у агнцов-то тогда и окажется капитал. И дело они мое продолжат и прославят имя. Внуки то есть. А сыновьям бы он одним ни копейки. Расспрашивал я. Все узнал. Небось он вас всех в черном теле держал и к делу не подпускал. Роду, роду всему своему завещал. Роду!
- Премудрость. Вот что она, наука-то! Как на ладонке ты все мне разложил. Именно так. А то бы хоть и Ротшильду, правда твоя. Он, отец-то, нас и костылем, бывало... И к делу ни-ни... Роду, роду своему...
- Роду. А что из этого следует?
- А что?
- А то, что если бы папаша ваш из гроба теперь встал, то опять бы он кой-кого костылем!
- Это меня-то, что ли...
- Нет, дядя. Не вас только. Но и вас бы по головке не погладил. Ведь коли роду, всему роду, то встань он из гроба сейчас - что сказал бы он? А?
- А что сказал бы? Истомил ты меня, Яшенька, спутал. В мыслях у меня смятение. И страхи-ужасы. Из гроба встал...
- А сказал бы он так: я всему роду своему, а вы что тут делаете! Почему внуков моих не видать? А? Или внуки мои малолетки еще? А? Или, может, слабоумные они? А? Или малограмотны? А? Почему вы, коли сами дел настоящих не делаете, внуков к делу не подпускаете? Ведь внуки они мне, мой то есть род. Внукам и правнукам завещал. Роду моему, всему роду грядущему. А то бы я Ротшильду. Ротшильду! Или в казну, что ли.
- Прокурор! Прокурор! В казну, говоришь?
- А вы слушайте. И созвал бы ваш папаша, из гроба вставши, внуков своих. Меня бы позвал, Витю, Антошу. И сказал бы нам: здравствуйте, господа! это вы мои внуки? Мы. А кто вы такие, то есть, что вы знаете и что вообще за люди? А вот мы какие люди: один из нас университет завтра кончает и на другой факультет думает поступить; второй тоже учен и в своем деле силен настолько, что в заграничных газетах про него пишут; ну, третий тоже в университет едет; ну, остальные, младшие, растут, учатся, не хуже нас будут. Так! сказал бы дед, молодцы вы; а много ли из моих мильонов, роду моему мною накопленных, сыновья мои вам, внуки мои милые, предоставили, чтоб могли вы применить к делу силы свои и знание? Мне, дедушка, семьдесят пять целковых на прокорм сынок твой жалует. Это я ему. Антоша ответил бы: ну, и мне тоже. А Витя бы сказал: а мне ни копеечки, дедушка; у чужих людей зарабатываю великим искусством своим. Вот оно как. Тогда бы дедушка прослезился, а поплакав спросил бы нас: А как папашенька ваш дела мои продолжает? Да как! Лошадок покупает, клумбы разводит, фонтаны разные. Ну, дворец себе выстроил. Вот тогда бы дедушка за костыль-то и схватился бы. Да во славу Божию - раз! раз! раз!
- Воистину, воистину. Ах, Яшенька... Как же теперь быть...
- Из гроба-то встал, страшный-престрашный, да - раз! раз! раз!
- Ой-ой-ой! Страсти-ужасы...
По спальной горенке забегал согнувшись и накрещиваясь быстро. Яша на кровати его сидя, ногою помахивал, думал:
- К главному бы половчее подступить. Налаживается.
И подушку дядину рукою мял, боясь, как бы справедливый гнев не покинул его, прокурора, на высшей точке речи его.
- И всем вам от деда влетело бы.
- Господи, Боже мой!.. И мне, Яшенька?
- Пожалуй, вам, дядя, покрепче всех. Это, Доримедонт, не плохо, - дед бы вам сказал, - что ты на пустые затеи да на ордена с медалями родовых капиталов не тратишь. Но этим самым ты - дед бы сказал - сугубо грешен. И за Корнутовы грехи грешен, и за Макаровы, и за Шебаршинские даже.
- Как так? Как так? Уж если на то пошло, то старший-то ведь Семен. С него спросится. На судилище-то...
- То особь статья. А ты, Доримедонт - это дед бы сказал, и за ордена эти дурацкие грешен, и за лошадничество, и за бронзовые решетки вокруг огородов, и за все! И сугубо! Сугубо! И не сын ты мне! И я тебя прок...
Встал Яша. Руку простер. Слова не досказал, дав время дяде закричать:
- Ой-ой-ой! Не надо! За что? За что?
Гудел Яшин голос. Рука простертая не дрожала. Замогильный голос и пуговицы бронзовые, лампадкой трепещущей озаренные, пугали Доримедонта неистово.
- За то, что завещания у тебя нет. А все мы под Богом ходим. В случае чего куда мильоны твои пойдут? На дело? Нет! Не на дело, а на Корнутовы ордена, на Макаровых коняшек с фонтанами, а то и в Шербаршинский кабачок. Макар с Корнутом мильоны мои, отцовские, на бирюльки тратят. И тем самым они делу моему убийцы. А ты, Доримедонт, убийцам нож из-под полы передаешь. А потому за соучастие, за подстрекательство в Сибирь на вечные времена... то есть там, на страшном суде... А я, отец твой, тебя про...
Зашатался Доримедонт. Пред иконами на колени пал. Ниц распростерся, страшась на огонек лампадный глядеть, на трепещущий.
Лоб платком вытер Яша. Улыбнулся доброй улыбкой. Ждал. Вот обеспокоенный к дяде подошел к недвижимому. К плечу притронулся.
- С нами Бог! С нами Бог!
- Это я, дядя. Успокойтесь.
На кровать усадил. Водой напоил. Дрожал Доримедонт частой дрожью.
