Максимилиан Волошин - Воспоминания о Максимилиане Волошине
Кем только не перебывал чудодей в своих поисках проникновения в сверхчувственный мир? Масон Великого Востока, спирит, теософ, антропософ, возился с магами белыми и черными, присутствовал при сатанических мессах, просвещался у иезуита Пирлинга *. Оккультные сцены и лица, особенно парижские, в моих "Сестрах" (повесть "Сестра Елена"), а отчасти во "Вчерашних предках" 4 на добрую треть зарисованы с рассказов и показов М. Волошина. Отношение его ко всем этим кругам, в которые он, ненасытно любопытный, нырял со своим "Это очень интересно", было зыбкое: иной раз не разобрать, то ли он преклоняется, то ли издевается. И в связи с этой зыбкостью огромное знакомство чудодея кишело живыми "монстрами". Отнюдь не менее, а иной раз даже более удивительными, чем его загробные дружбы и интимности.
* Пирлинг Павел (1832-1922) - историк.
Так, однажды Макс познакомил меня с интересным господином, у которого была "память наоборот": он "помнил" не прошлое, но будущее и, не умея рассказывать о вчерашнем дне, обстоятельно повествовал в 1905 году, что он "видел" в 1950-м. Другой приятель Макса, "историк" 5, написал двухтомную диссертацию о доисторическом исчезнувшем народе неизвестного имени, племени и времени на основании единственного "памятника" - какого-то костяного набалдашника с резною подписью на языке (предположительно) другого народа, позднейшего, но тоже вымершего доисторически. Был еще историк - Атлантиды, по подлинным летописям ее жрецов, сообщавшихся с автором в сонных видениях 6. Был композитор-"монофонист", отрицавший в музыке гармонию, контрапункт, мелодическое последование, словом, всякое симфоническое начало - во имя, славу и торжество изобретенного им "разнообразно напрягаемого однозвучия". Прослушав минут двадцать тюканье этого чудака одним пальцем то по одному, то по другому клавишу пианино, то форте, то пиано, я позволил себе заметить маэстро, что его монофония сильно напоминает настройку рояля. Он окинул меня гордым взглядом и возразил с презрением:
- Может быть. Но настройщик монофоничен бессознательно, а я сознательно. Он ремесленник, а я артист, творец. Он слышит телесным ухом, а я ухом глубин. Поняли?
- Как же не понять, когда хорошо растолкуют!
А Макс сиял, потирая рука об руку, и восклицал возбужденно:
- Это очень интересно!
Все, решительно все было тогда ему "очень интересно", за исключением политики. Отвращение к ней, однако, не помешало ему напечатать в тогдашнем моем "Красном знамени" несколько очень эффектных стихотворений 7. Но опять-таки, что называется, "не разбери Господи": одним они показались сверхреволюционными, другим, напротив, контрреволюционными. Вроде пресловутых нынешних "Двенадцати" Блока 8: в зависимости от того, под каким углом зрения и в каком настроении какой читатель к ним подходит
Андрей Белый
ИЗ КНИГИ "НАЧАЛО ВЕКА"
<...> В те же дни, т. е. весной 1903 года, я встретился с Максимилианом Волошиным; Брюсов писал о нем несколько ранее: "Юноша из Крыма... Жил в Париже, в Латинском квартале... Интересно... рассказывает о Балеарах... Уезжает в Японию и Индию, чтобы освободиться от европеизма" ("Дневники". Февраль 1903 года), и: "Макс не поехал в Японию, едет... в Париж. Он умен и талантлив" ("Дневники". Осень 1903 года).
Эти короткие записи Брюсова - характеристика М. А. Волошина тех отдаленных годов: умный, талантливый юноша, меж Балеарами и между Индией ищет свободы: от европеизма, и пишет зигзаги вокруг той же оси - Парижа, насквозь "пропариженный" до... до... цилиндра, но... демократического: от квартала Латинского; демократическим этим цилиндром Париж переполнен; Иванов *, по виду тогда мужичок, появлялся с цилиндром в руке, как Волошин.
* Поэт Вячеслав Иванов.
Москва улыбалась цилиндру.
Здесь должен сказать: я зарисовываю не "мудреца" коктебельского, М. А. Волошина: с опытом жизни, своей сединой пропудренного, а Волошина - юношу: Индия плюс Балеары, деленные на два, равнялись... кварталу Латинскому в нем.
Этим кварталом, а не категорическим императивом, он щелкал, как свежим крахмалом, надетым на грудь; этот юноша, выросший вдруг перед нами, в три дня примелькался, читая, цитируя и дебатируя; даже казалось, что не было времени, когда Волошина - не было.
Так же внезапно исчез он.
Его явления, исчезновения, всегда внезапные, сопровождают в годах меня; нет - покажется странным, что был, что входил во все тонкости наших кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом; в Москве был москвич, парижанин - в Париже.
"Свой" многим!
Друг К. Д. Бальмонта, спец литературы, настоянной на галльском духе, ценитель Реми де Гурмона 1, Клоделя, знакомый M. M. Ковалевского, свой "скорпионам" и свой радикалам, - обхаживал тех и других; если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах; те были - колючие: он же сама борода, доброта, - умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия; ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь; В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте.
М. А. Волошин в те годы: весь - лоск, закругленность парламентских форм, радикал, убежденнейший республиканец и сосланный в годы студенчества, он импонировал Гольцеву, М. Ковалевскому своим "протестом", доказанным: не мог учиться в России, стал слушателем "Вольного университета", основанного Ковалевским в Париже.
Всей статью своих появлений в Москве заявлял, что он - мост между демократической Францией, новым течением в искусстве, богемой квартала Латинского и - нашей левой общественностью; он подчеркивал это всем видом; поэты "проклятые" Франции на баррикадах сражалися; тип европейского денди не то-де, что "отстало" о нем полагают у нас, сам Уайльд кончил жизнь социалистом-де; "Новая Бельгия" - Жорж Роденбах, Лемонье и Верхарн - друзья "социалистических" депутатов Дестре, Вандервельда: показывал это все Максимилиан Волошин компании "передовых европейцев": Баженовых * Гольцевых и Ковалевских.
Везде выступая, он точно учил всем утонченным стилем своей полемики, полный готовности - выслушать, впитать, вобрать, без полемики переварить; и потом уже дать резолюцию, преподнести ее, точно на блюде, как повар, с приправой цитат - анархических и декадентских: не дерзко; где переострялись углы, он всем видом своим заявлял, что проездом, что - зритель он: весьма интересной литературной борьбы; что при всем уважении к Брюсову, с ним не согласен он в том-то и в том-то; хотя он согласен в том, в этом; такой добродушный и искренний жест - примирял; дерзость скромная - не зашибала; его борода, жилет, вид парижанина, не то заправского кучера, русского "парня-рубахи", хотя облеченного в черный цилиндр, прижимаемый к сердцу под выпяченной бородой "не нашенской" стрижки, начитанность много видавшего, много изъездившего,- отнимали охоту с ним лаяться; наоборот, - вызывали охоту послушать его; он умел так блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами: вот - Собор богоматери, вот - анекдот о Бальмонте, о бомбе, разорвавшейся в отеле Фуайо, о Жоресе, Реми де Гурмоне, прогуливающемся ночью глухой по Парижу с закрытым лицом и тайком (разъедала волчанка лицо), о собрании у Ковалевского, о кабачке и о том, что Париж в освещении утреннем - "серая роза"; все - слушали: и модернист и... отец 2, парижанин душой, откликающийся сочувственно на слова о Латинском квартале.
* Баженов Николай Николаевич (1857-1923) - психиатр, директор Литературно-художественного кружка в Москве.
Максимилиан Волошин умно разговаривал, умно выслушивал, жаля глазами сверлящими, серыми, из-под пенсне, бородой кучерской передергивая и рукою, прижатой к груди и взвешенной в воздухе, точно ущипывая в воздухе ему нужную мелочь; и выступив, с тактом вставлял свое мнение.
Он всюду был вхож.
Я увидел его впервые в приложении к "Новому времени" еще до знакомства с ним; здесь поместили рисунок художницы Кругликовой, давшей изображенье Бальмонта, читающего в Петербурге 3; из первого ряда слушателей вытягивалась борода на читающего Бальмонта; такие в Париже носили, лопатою, длинная, с боков отхваченная; и курчавая шапка волос, вставших, вьющихся кольцами; выпят губы из-под носа в пенсне, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух.
Увидев зарисованного господина, подумал я:
"Кто он такой?"
"Парижанин?"
"Вот дядя-то!"
А в тот же вечер, попав на званый ужин к В. Брюсову, я увидел из передней ту же курчавую ярко-рыжавую бороду, под рыжеватой шапкой волос, кучерских, тот же выпят губы, то же пенсне, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух; то мой "парижанин" сидел в иллюстрации, вытянувшись, подавал, как на блюде, вперед свою бороду, руку прижавши к груди, как ущипывая двумя сжатыми пальцами тоненькую волосинку; и - щурился он на того же Бальмонта, не нарисованного, а живого, мерцая пенсне, затонувшими в щечных расплывах глазами; когда я вошел, нас представили; он подал мне руку, с приятным расплывом лица, - преширокого, розового, моложавого (он называл в эти годы себя "молодою душой"); умно меня выслушал; выслушавши, свое мнение высказал: с тактом.