Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара
В конце концов, трагедия его не умещалась в театре, а стихи были изустны и почти немыслимы на страницах журналов. К тому же, может быть, поэзия стала совсем не та, пока он терял время с Аббасом-Мирзой.
Как ворон на падаль, пожаловал Сеньковский.
– Александр Сергеевич, – осклабил он гнилые зубы, – поздравьте меня: кажется, вновь уезжаю в путешествие по Востоку.
– Не хотите ли, – спросил его Грибоедов, – в Персию? Вы знаете, там в возмещение мы берем библиотеку Шейх-Сефи-Эдина. Кроме вас, там и разобраться будет некому.
– Если не считать вас, Александр Сергеевич. Нет, благодарю покорно, я помышляю о египетских пирамидах.
Грибоедов показал ему свою коллекцию – надписи на отобранных у персиян знаменах: «Мы обещали Магомету победу блистательную»; «Во имя Аллаха, милости, сострадания»; «Султан, сын Султана, Фетх-Али, шах рода Каджаров»; «Шестой полк победоносен»; «Аллах вам даст блага, которых вы жаждете, могучую свою защиту и близкую победу. Возвести это правоверным…»
– Никогда не должно слишком многое обещать широковещательно, – сказал Сеньковский, – ибо все это достается в конце концов в руки врагов.
Положение менялось: он уезжал. Грибоедов оставался. Путешествия дают человеку превосходство. Он более не звал его в журналы.
Грибоедов смотрел на ученого поляка.
Он догадался.
Слава не застаивалась.
Стоит ему осесть, все они отхлынут. Не сразу, конечно. Они будут ждать подвигов чрезвычайных, слов никогда не бывалых, острот язвительных. Они потребуют нагло, открыто, чтоб он оплатил им их любопытство, их низкопоклонство тотчас же.
Потом они привыкнут. Начнут тихонько смеяться над медленною работою, они отступятся, но своего низкопоклонства не простят.
Они будут называть его «автором знаменитой комедии» или «автор ненапечатанной комедии». Он сгорбится немного, его черный фрак поизносится. Начнется причудливый кашель, старческое умное острословие, а по вечерам сражение с Сашкой из-за пыли. Стало быть, он станет чудаком.
Он будет появляться в гостиных, заранее уязвленный, недоконченный человек: автор знаменитой комедии и знаменитого проекта.
Он полысеет, как Чаадаев, – волос на висках уже лишился. Будет клясть Петербург и гостиные. И, когда он будет говорить о Востоке, все будут переглядываться: давно слышали, и вострый какой-нибудь Мальцов похлопает его по плечу: «А помните, мол, Александр Сергеевич, мы раз чуть не уехали туда, на Восток, совсем из России…»
– А отчего вы так стремитесь к путешествию? – спросил он строго Сеньковского. – У вас ведь журналы.
– Бог с ними, журналами русскими, – ответствовал надменно Сеньковский, – в России все слишком неустойчиво, слишком молодо и уже успело между тем состариться. – Собственно, он повторял его же слова.
– Милостивый государь, – вдруг побледнел Грибоедов.
Он встал.
– Вы, кажется, забыли, что я тоже русский и трепать имя русское почитаю предосудительным.
И Сеньковский скрылся.
Он раскланялся бегло и ускользнул, уязвленный. А Грибоедов остался.
Он посмотрел на пожелтелые листки и вдруг бросил их в ящик стола. Трагедия была дурна.
– Сашка, одеваться. Я еду со двора.
37
Никто так не умел скучать, как он.
Он перелистывал Моцарта, любимые свои льстивые сонаты, наигрывал, рассматривал свои ногти, полировал их, не вылезал из пестрого азиатского халата, слонялся из угла в угол и сосчитал: двадцать шагов. Выдумывал небывалую любовь к кавказской девочке с круглыми глазами. Никакая любовь не брала его.
За окошком был ясный холодок, а в домах чужие люди. Он же любил обсыханье земли, тепло, красно-желтые листики на земле, которым не знал точного названия. Какой-то захолустный предок оживал в нем, нелюдим и странствователь, провинциал. Здесь ему решительно нечего было делать.
Втайне, может быть, он был бы рад, если б теперь Нессельрод послал за ним и сказал: «Будьте, Александр Сергеевич, столоначальником в городе Тифлисе». Только не Персия, ради бога, не Персия!
Он боялся ее так, как можно бояться только человека.
Так он слонялся и раз набрел (у самого камина) на решение: ехать в Тифлис. Представить проект Паскевичу; пусть Паскевич будет директором.
Представить себе Ивана Федоровича, бравого, с колечками усиков, управляющим Мануфактурною Компанией было просто весело. Он уткнется в бумаги, закапризничает и бросит их Грибоедову:
– Александр Сергеевич, разберитесь.
И Александр Сергеевич тогда разберется.
– Мы еще, Сашка, попутешествуем. Тебе здесь не надоело? И Сашка отвечал, неожиданно впопад:
– Погода очень хорошая, Александр Сергеевич. Теперь на Кавказе очень даже тепло, если только дождь не идет.
38
И вот в один прекрасный день получил он письмо от Настасьи Федоровны, маменьки.
«Мой любезный сын!
Не имею слов, чтобы тебя отблагодарить. Ты, мой друг, – единственный помощник своей матери. Как ты меня одолжил, что сразу же и послал четыре тысячи золотом, не то, вообрази, не знаю, как бы и справилась с этими кредиторами. Говорят, Иван Федоровичу дали миллион. Какое счастье! Я писала Елизе и поздравляла. Письма идут медленно, так что ответа до сей поры не получала.
Не оставляй, мой друг, Ивана Федоровича. Он при нынешних стесненных обстоятельствах большая для нас подпора. Дошло до меня и о ваших почестях, любезный сын, и сердце матери радовалось издали.
Дошло и о некоторых ваших литературных подвигах, но зачем нам говорить об увлечении молодости! Четыре тысячи я в ту же неделю отдала за долг Никите Ивановичу, не то срок закладной, и ваша мать осталась бы без крова! Надеюсь только на Бога и на вас, бесценный сын.
А. G.
Здесь, на Москве, очень удивляются, что до сей поры не слышно ничего о назначении твоем. Помни, сынок, что голы мы, как сосенки».
Грибоедов оглядел голую комнату.
– Прорва, – тихо сказал он и сжал зубы.
И, чтоб самому не подумать, что сказал это о матери, стал рыться в Сашкиных счетах.
Он закричал Сашке:
– Сашка, прорва. Ты меня до сумы доведешь. Ты знаешь, сколько ты за переезд, франт-собака, ухлопал!
Кричал он совершенно голосом Настасьи Федоровны.
39
Нежданно-негаданно назавтра пришла записка от Нессельрода, краткая и крайне вежливая.
Грибоедов чрезвычайно медленно и вяло собирался к нему. Сидел без фрака в креслах, пил чай, прихлебывал и мирно говорил Сашке:
– Александр, ты как думаешь, можно здесь найти квартиру несколько пониже, хоть во втором жилье?
– Можно.
– А дешево, как думаешь?
– Можно и дешево.
– У тебя оба локтя продраны.
– Оба-с.
– Что ж ты другого казакина себе не сошьешь?
– Вы денег не давали-с.
– Зачем же ты мне не говорил? Вот тебе деньги; что останется, себе возьми, на орехи.
– Благодарим.
– А у тебя знакомых здесь нет, Александр?
Сашка подозревал хитрость.
– Нету-с знакомых. Ни одной.
– Вот как, ни одной. Напрасно, Александр. Заведи себе знакомых.
– У меня со второго этажа знакомые.
– Подай мне фрак. Орден.
Он долго вворачивал перед зеркалом золотой шпенек в черное сукно.
– Криво? – спросил он Сашку.
– Нет, прямо-с.
– Хорошо. Я пойду. Я дома, может быть, не скоро буду, так ты пообедай, квартиру запри и можешь идти со двора.
– Слушаю. К вечеру быть?
– Можешь к вечеру, можешь и раньше. Как хочешь, Александр.
Говорил он с Сашкой очень покорно и вежливо, точно это был не Сашка, а Бегичев.
У Нессельрода он повел точно такой же разговор.
– Я получил вашу записку, граф. Может быть, слишком рано? Я не помешаю?
– Напротив, напротив, дорогой господин Грибоедов, даже немного поздно.
Нессельрод был сегодня праздничный, прозрачный, сиял, как хрустальная лампадка.
– Я еще вчера вспоминал вашу тонкую мысль. Грибоедов насторожился.
– Действительно, в Персии нынче не может быть поверенного в делах, там может быть только полномочный министр. Вы совершенно правы, и эта мысль одобрена государем.
Грибоедов усмехнулся очень свободно.
– Напрасно, граф, напрасно вы считаете эту мысль столь тонкой.
Но карлик засмеялся и закивал головой, как заговорщик, – потом он потер руки и привстал. Брови его поднялись. Вдруг он ткнул Грибоедову свою серую ручку.
– Поздравляю вас, господин Грибоедов, вы награждены чином статского советника.
И быстро, ловко пожал грибоедовскую холодную руку.
Он протянул Грибоедову высочайший указ, еще не подписанный. Коллежский советник Грибоедов возводился в чин статского советника с назначением его полномочным министром российским в Персии, с содержанием в год…
Грибоедов положил бумагу на стол.
– А что, – он сказал отрывисто и грубо, – что, если я не поеду?
Нессельрод не понимал.
– Вы откажетесь от милости императора?
Назначение – был законнейший повод, законнейший выезд на почтовых, и даже на курьерских, а путь на Персию – через Кавказ. Стало быть, Кавказ, Паскевич, стало быть, тяжелые полудетские глаза. Но это все-таки не Кавказ, не Закавказье, не Компания, это Персия.
