Зинаида Гиппиус - Дневники
Надо еще знать, что мы только что три часа говорили с другими о совсем других делах, а в промежутках я бегала в заднюю комнату, где меня ждали два офицера (два бывших студента из моих воскресников), слушать довольно печальные вести о положении офицеров и о том, как солдаты понимают "свободу".
В полку Ястребова было 1600 солдат, потом 300, а вчера уже только 30. Остальные "свободные граждане" - где? Шатаются и грабят лавки, как будто.
"Рабочая газета" (меньшевистская) очень разумна, советские "Известия" весьма приглажены, и - не идут, по слухам:
раскупается большевистская "Правда".
Все "44 опасности" продолжают существовать. Многие, боюсь неизбежны.
Вот, рядом, поникшая церковь. Жалкое послание Синода, подписанное "8-ю смиренными" (первый "смиренный" - Владимир). Покоряйтеся, мол, чада, ибо, "всякая власть от Бога"...
(Интересно, когда, по их мнению, лишился министр Протопопов "духа свята", до ареста в павильоне, или уже в павильоне?)
Бульварные газеты полны царских сплетен. Нашли и вырыли Гришку - в лесу у Царского парка, под алтарем строющейся церкви. Отрыли, осмотрели, вывезли, автомобиль застрял в ухабах где-то на далеком пустыре. Гришку выгрузили, стали жечь. Жгли долго, остатки разбросали повсюду, что сгорело до тла - рассеяли.
Психологически понятно, однако что-то здесь по-русски грязное.
Воейков в Думе, в павильоне. Не унывает, анекдоты рассказывает.
"Русская Воля" распоясалась весьма неприлично-рекламно. Надела такой пышный красный бант - что любо-дорого. А следовало бы ей помнить, что "из сказки слова не выкинешь", и никто не забудет, что она - "основана знаменитым Протопоповым".
11 Марта. Суббота.
Надо изменить стиль моей записи. Без рассуждений, по-голее факты. Да вот, не умею я. И так трудно, записывая тут же, а не после, отделять факты важные от не важных. Что делать! Это дневник, а не мемуары, и свои преимущества дневник имеет; не для любителей "легкого чтения" только. А для внимательного человека, не боящегося монотонностей и мелочей.
С трех часов у нас заседание совета Религиозно-Фил. О-ва. Хотим составить "записку" для правительства, оформить наши пожелания и указать пути к полному отделению церкви от Государства.
Когда все ушли - пришел В. Зензинов. Он весь на розовой воде (такой уж человек). Находит, что со всех сторон "все улаживается". Влияние большевиков, будто бы, падает. Горький и Соколов среди рабочих никакого влияния не имеют. Насчет фронта и немцев - говорит, что Керенский был вчера в большой мрачности, но сегодня гораздо лучше.
Уверяет, что Керенский - фактический "премьер". (Если так - очень хорошо).
Вечером - Сытин. Опять сложная история. Роман Сытина с Горьким опять подогрелся, очевидно. Какая-то газета с Горьким, и Сытин уверяет, что "и Суханов раскаивается, и они будут за войну, но я им не верю". Мы всячески остерегали Сытина, информировали, как могли.
И к чему кипим мы во всем этом с такой глупой самоотверженностью? Самим нам негде своего слова сказать, "партийность" газетная теперь особенно расцветает, а туда "свободных" граждан не пускают. Внепартийная же наша печать вся такова, что в нее, особенно в данное время, мы сами не пойдем. Вся вроде "Русской Воли" с ее красным бантом.
Писателям писать негде. Но мы примиряемся с ролью "тайных советников" и весьма самоотверженно ее исполняем. Сегодня я серьезно потребовала у Сытина, чтобы он поддержал газету Зензинова, а не Горького, ибо за Зензиновым стоит Керенский.
Горький слаб и малосознателен. В лапах людей - "с задачами", для которых они хотят его "использовать".
Как политическая фигура - он ничто.
12 марта. Воскресенье.
С утра, одновременно, самые несовместимые люди. Рассадили их по разным комнатам (иных уже просто отправили).
Сытин, едва войдя, - ко мне: "вы правы..." Говорил с горькистами и заслышал большевистскую дуду. Полагаю, впрочем, что они его там всячески замасливали и Гиммер ему пел "раскаянье", ибо у Сытина все в голове перепуталось.
Тут, кстати, под окнами у нас стотысячная процессия с лимонно-голубыми знаменами: украинцы. И весьма выразительные надписи: "федеративная республика" и "самостийность".
Сытин потрясался и боялся, тем более, что от хитрости способен самого себя перехитрить. Газету Керенского клянется поддержать (идет к нему завтра сам), и в то же время проговорился, что и газету Гиммер-Горький не оставит; подозреваю, что на сотню-другую тысяч уж ангажировался. (Даст ли куда-нибудь еще вопрос).
А я - из одной комнаты - в другую, к И. Г. (не нравится он мне, и данная позиция кадетов не нравится; чисто-внешнее, неискреннее, приспособление к революции, в виде объявления себя партией "народной свободы", республиканцами, а не конституционалистами. Ничего при этом не понимают, о войне говорят абсолютно старым голосом, как будто ничего не случилось).
Ранним вечером явились В., Г., Карташев, М. и др. - все с этой "запиской" к Вр. Правительству насчет церковных дел.
Могу ли я еще что-нибудь? Просто ложусь спать.
13 марта. Понедельник.
Отречение Михаила Ал. произошло на Миллионной, 12, в квартире, куда он попал случайно, не найдя ночлега в Петербурге. Приехал поздно из Царского и бродил пешком по улицам. В Царское же он тогда поехал с миссией от Родзянки, повидать Алекс. Федоровну. До царицы не добрался, уже высаживали из автомобилей. Из кабинета Родзянки он и говорил прямым проводом с Алексеевым. Но все было уже поздно.
14 марта. Вторник.
Часов около шести нынче приехал Керенский. Мы с ним все неудержимо расцеловались.
Он, конечно, немного сумасшедший. Но пафотически-бодрый. Просил Дмитрия написать брошюру о декабристах (Сытин обещает распространить ее в миллионе экземпляров), чтобы напомнив о первых революционерах-офицерах - смягчить трения в войсках.
Дмитрий, конечно, и туда, и сюда: "я не могу, мне трудно, я теперь как раз пишу роман "Декабристы", тут нужно совсем другое..."
- Нет, нет, пожалуйста, вам 3. H. поможет. Дмитрий согласился, в конце концов.
Керенский - тот же Керенский, что кашлял у нас в углу, запускал попавшийся под руку случайный детский волчок с моего стола (во время какого-то интеллигентского собрания. И так запустил, что доселе половины волчка нету, где-нибудь под книжными шкафами или архивными ящиками).
Тот же Керенский, который говорил речь за моим стулом в Религ.-Филос. собрании, где дальше, за ним, стоял во весь рост Николай II, а я, в маленьком ручном зеркале, сблизив два лица, смотрела на них. До сих пор они остались у меня в зрительной памяти - рядом. Лицо Керенского - узкое, бледно-белое, с узкими глазами, с ребячески-оттопыренной верхней губой, странное, подвижное, все - живое, чем-то напоминающее лицо Пьеро. Лицо Николая - спокойное, незначительно приятное (и, видно, очень схожее). Добрые... или нет, какие-то "молчащие" глаза. Этот офицер - точно отсутствовал. Страшно был - и все-таки страшно не был. Непередаваемое впечатление (и тогда) от сближенности обоих лиц. Торчащие кверху, короткие, волосы Пьеро-Керенского - и реденькие, гладенько-причесанные волосики приятного офицера. Крамольник - и царь. Пьеро и "charmeur". С.-р. под наблюдением охранки - и Его Величество Император Божьей милостью.
Сколько месяцев прошло? Крамольник - министр, царь под арестом, под охраной этого же крамольника. Я читала самые волшебные страницы самой интересной книги, - Истории; и для меня, современницы, эти страницы иллюстрированы. Charmeur, бедный, как смотрят теперь твои голубые глаза? Верно с тем же спокойствием Небытия.
Но я совсем отошла в сторону, - в незабываемое впечатление аккорда двух лиц - Керенского и Николая II.
Аккорда такого диссонирующего - и пленительного, и странного.
Возвращаюсь. Итак, сегодня - это все тот же Керенский. Тот же... и чем-то неуловимо уже другой. Он в черной тужурке (министр-товарищ), как никогда не ходил раньше. Раньше он даже был "элегантен", без всякого внешнего "демократизма". Он спешит, как всегда, сердится, как всегда... Честное слово, я не могу поймать в словах его перемену, и однако она уже есть. Она чувствуется.
Бранясь "налево", Керенский о группе Горького сказал (чуть-чуть "свысока"), что очень рад, если будет "грамотная" большевистская газета, она будет полемизировать с "Правдой", бороться с ней в известном смысле. А Горький с Сухановым, будто бы, теперь эту борьбу и ставят себе задачей. "Вообще, ведут себя теперь хорошо".
Мы не возражали, спросили о "дозорщиках". Керенский резко сказал:
- Им предлагали войти в кабинет, они отказались. А теперь не терпится. Постепенно они перейдут к работе и просто станут правительственными комиссарами.
Относительно смен старого персонала, уверяет, что у синодального Львова есть "пафос шуганья" (не похоже), наиболее трусливые Милюков и Шульгин (похоже).
Бранил Соколова.
Дима спросил: "а вы знаете, что Приказ № 1 даже его рукой и написан?"
Керенский закипел.
- Это уже не большевизм, а глупизм. Я бы на месте Соколова молчал. Если об этом узнают, ему не поздоровится. Бегал по комнате, вдруг заторопился:
