Зинаида Гиппиус - Дневники
Дворцовую же площадь поковыряли, но, кажется, бросят: трудно ковырять мерзлую, замощенную землю; да еще под ней, всякие трубы... остроумно!
В России, по газетам, спокойно. Но и в Петербурге, по газетам, спокойно... И на фронте, по газетам, спокойно. Однако, Рузский просит прислать делегатов.
8 Марта. Среда.
Сегодня, как будто, легче. С фронта известия разноречивые, но есть и благоприятные. Советские "Известия" не дурного тона. Правда, есть и такие факты: захватным правом эсдеки издали № Сельского Вестника, где объявили о конфискации земли, и сегодня уже есть серьезные слухи об аграрных беспорядках в Новгородской губернии.
В типографии "Копейки" Бонч-Бруевич наставил пулеметов и объявил "осадное положение". Несчастная "Копейка" изнемогает. Да, если в таких условиях будут выходить "Известия", и под Бончем, то добра не жди. Бонч-Бруевич определенный дурак, но притом упрямый и подколодный.
Ораниенбаумский дворец как-будто и не горел, как будто это лишь паника Макарова и Карташева.
Бывают моменты дела, когда нельзя смотреть только на количество опасностей (и пристально заниматься их обсуждением). А я, на этом берегу, - ни о чем, кроме "опасности революции", не слышу. Неужели я их отрицаю? Но верно ли это, что все (здесь) только ими и заняты? Я невольно уступаю, я говорю и о "митинге" и о Тришке-Ленине (о Ленине
это специальность Дмитрия: именно от Ленина он ждет самого худого), о проклятых "социалистах" (Карташев), о фронте и войне (Д. В.), и о каких-то планомерных "четырех опасностях" Ганфмана.
Я говорю, - но опасностей столько, что если говорить серьезно обо всех, то уже ни минуты времени ни у кого не останется.
Честное слово, не "заячьим сердцем и огненным любопытством", как Карташев, следила я за революцией. У меня был тяжелый скепсис (он и теперь со мной, только не хочу я его примата), а Карташевское слово "балет" мне было оскорбительно.
Но зачем эти рассуждения? Они здесь не нужны. Царь арестован. О Нилове и Воейкове умалчивается. Похорон на Дворцовой площади, кажется, не будет. Но где-нибудь да будут. От чего - от чего, а от похорон никогда русский человек не откажется.
9 Марта. Четверг.
Можно бояться, можно предвидеть, понимать, можно знать, - все равно: этих дней наших предвесенних, морозных, белоперистых дней нашей революции, у нас уже никто не отнимет. Радость. И такая... сама по себе радость, огненная, красная и белая. В веках незабвенная. Вот когда можно было себя чувствовать со всеми, вот когда... (а не в войне).
У нас "двоевластие". И нелепости Совета с его неумными прокламациями. И "засилие" большевиков. И угрожающий фронт. И... общее легкомыслие. Не от легкомыслия ли не хочу я ужасаться всем этим до темноты?
Но ведь я все вижу.
Время старое - я не забываю. Время страшное, я не забываю. И все-таки надо же хоть немного верить в Россию. Неужели она никогда не нащупает меры, не узнает своих времен?
Бог спасет Россию.
Николай был дан ей мудро, чтобы она проснулась.
Какая роковая у него судьба. Был ли он?
Он, молчаливо, как всегда, проехал тенью в Царскосельский Дворец, где его и заперли.
Вернется ли к нам цезаризм, самодержавие, державие?
Не знаю; все конвульсии и петли возможны в истории. Но это всегда лишь конвульсии, лишь петли, которыми заворачивается единый исторический путь.
Россия освобождена - но не очищена. Она уже не в муках родов, - но она еще очень, очень больна. Опасно больна, не будем обманываться, разве этого я хочу? Но первый крик младенца всегда радость, хотя бы и знали, что еще могут погибнуть и мать и дитя.
В самом советском Комитете уже начались нелады. Бонч безумствует, окруженный пулеметами. Грозил Тихонову арестом. В то же время рекомендует своего брата, генерала "контр-разведки", "вместо Рузского". Кого-то из членов Комитета уже изобличили в провокаторстве, что тщательно скрывают.
Незавидное прошлое притершегося к большевикам Гржебина никого не интересует: напрасно...
Звонил французский посол Палеолог: "ничего не понимает" и требует "влиятельных общественных деятелей" для информации. Тоже хорош. Четыре года тут сидит и даже никого не знает. Теперь поздно спохватился. Думает (Д. В.), что к нему не пойдут - некогда. Подчас Вр. Правительство действует молниеносно (Керенский, толчки Сов. Р. Д.). Амнистия, отмена смертной казни, временные суды, всеобщее уравнение прав, смена старого персонала - порою, кажется, что история идет с быстротой обезумевшего аэроплана.
Но вот... я подхожу к самому главному, чего доселе почти намеренно не касалась. Подхожу к самому сейчас острому вопросу, - вопросу о войне.
Длить умолчаний дольше нельзя. Завтра в Совете, он, кажется, будет обсуждаться решительно. В Совете? А в Правительстве? Оно будет молчать.
Вопрос о войне должен, и немедля, найти свою дорогу.
Для меня, просто для моего человеческого здравого смысла, эта дорога ясна.
Это лишь продолжение той самой линии, на которой я стояла с начала войны. И, насколько я помню и понимаю, - Керенский. (Но знать - еще ничто. Надо осуществлять знаемое. Керенский теперь - при возможности осуществления знаемого. Осуществит ли? Ведь он - один).
Для памяти, для себя, обозначу, хоть кратко, эту сегодняшнюю линию "о войне".
Вот: я ЗА войну. То есть: за ее наискорейший и достойный КОНЕЦ.
Долой побединство! Война должна изменить свой лик. Война должна теперь стать действительно войной за свободу. Мы будем защищать нашу Россию, от Вильгельма, пока он идет на нее, как защищали бы от Романова, если бы шел он.
Война, как таковая, - горькое наследие, но именно потому, что мы так рабски приняли ее, и так долго сидели в рабах, - мы виноваты в войне. И теперь надо принять ее, как свой же грех, поднять ее, как подвиг искупленья, и с непрежней, новой силой донести до настоящего конца.
Ей не будет настоящего конца, если мы сейчас отвернемся от нее. Мы отвернемся - она застигнет и задавит.
Безумным и преступным ребячеством звучат эти корявые прокламации: "...немедленное прекращение кровавой бойни..." Что это? "Глупость или измена?" как спрашивал когда-то Милюков (о другом). Прекратите, пожалуйста, немедля. Не убивайте немцев - пусть они нас убивают. Но не будет ли именно тогда "бойня"? Прекратить "по соглашению"? Согласитесь, пожалуйста, с немцами немедля. Ведь они-то - не согласятся. Да, в этом "немедля" только и может быть: или извращенное толстовство, или неприкрытое преступление.
Но вот что нужно и можно "немедля". Нужно не медля ни дня объявить, именно от нового русского, нашего правительства, русское новое военное "во имя". Конкретно: необходима абсолютно ясная и совершенно твердая декларация насчет наших целей войны. Декларация, прежде всего чуждая всякому побединству. Союзники не смогут против нее протестовать (если бы в тайне и хотели), особенно если хоть немного взглянут в нашу сторону и учтут наши "опасности" (им же грозящие).
Наши времена сократились. И наши "опасности" неслыханно, все, возрастают, если теперь, после революции, мы будем тянуть в войне ту же политику, совершенно ту же самую, форменно, как при царе. Да мы не будем - так как это невозможно; это само, все равно, провалится. Значит - изменить ее нужно:..
Может быть, то, что я пишу - слишком обще, грубо и наивно. Но ведь я и не министр иностранных дел. Я намечаю сегодняшнюю схему действий - и, вопреки всем политикам мира, буду утверждать, что сию минуту, для нас, для войны, она верна. Осуществима? Нет?
Даже если не осуществима. Долг Керенского - пытаться ее осуществить.
Он один. Какое несчастие. Ему надо действовать обеими руками (одной - за мир, другой - за утверждение защитной силы). Но левая рука его схвачена "глупцами или изменниками", а правую крепко держит Милюков с "победным концом". (Ведь Милюков - министр иностранных дел).
Если будет крах... не хочу, не время судить, да и не все ли равно, кто виноват, когда уже будет крах! Но как тяжело, если он все-таки придет, и если из-за него выглянут не только глупые и изменнические рожи, но лица людей честных, искренних и слепых; если еще раз выглянет лик думского "блока" беспомощной гримасой.
Но молчу. Молчу.
10 Марта. Пятница.
А дворец-то ораниенбаумский все-таки сгорел, или горел... Хотя верного опять ничего.
Ал. Бенуа сидел у нас весь день. Повествовал о своей эпопее министерства "бо-заров" с Горьким, Шаляпиным и - Гржебиным.
Тут все чепуха. Тут и Макаров, и Головин, и вдруг, случайно - какой-то подозрительный Неклюдов, потом споры, кому быть министром этого нового грядущего министерства, потом стычка Львова с Керенским, потом, тут же, о поощрении со стороны Сов. Раб. Деп., перманентное заседание художников у Неклюдова (?), потом мысль Д. В., что нет ли тут закулисной борьбы между Керенским и Горьким... Дмитрий вдруг вопит: "выжечь весь этот эстетизм!" - и, наконец, мы перестаем понимать что бы то ни было... глядим друг на друга, изумившись, раз навсегда, точно открыли, что "все это - капитан Копейкин".
