Иван Мележ - Люди на болоте (Полесская хроника - 1)
- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
- А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так "старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!
Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись, подначивали его и Сороку. Та упрекнула:
- Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!
У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к Сороке: зачем же приглашала в осеть?
Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял, другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики, по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили, пискухи!
Пристал к группке парней:
- Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?
- А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.
- Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!
- Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой оравой смотреть!
- Сам управляюсь!
Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда. Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того, как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!
Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.
Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в груди.
- Раздайся, мошкара! - воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны. Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили люди: Бугай.
- Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим. - Можно было б еще посидеть!..
- Вас только и ждали! - закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже можно начинать!
- И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов ждать будем, пока соберутся все?!
Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили: пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил у присутствующих:
- Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство из сельсовета?
- Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!.. - пошел говор по хате. Гомон стал утихать.
Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.
Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем Рудым, объявил:
- Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также - и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по той причине, что он не приехал, опять же буду говорить я...
- Предлагаю сначала заслушать d международном положении, - поднял руку Андрей Рудой.
Дубодел обвел людей глазами, твердо сказал:
- Международное положение я обрисую, когда буду говорить о налоге и гребле! Ясно?
Рудой кивнул:
- Ясно.
Но тут скопом набросились на Дубодела, стали жалить другие голоса, придирчивые, злые:
- А про землю, про передел - ничего? Делить когда?
- Переделили уже!
- Говорили - голову дурили! Обещанки-цацанки!..
- Какое ж теперь разделение?! - крикнул Хоня. - По такому снегу?
- Дождались!
Напрасно Грибок пробовал успокоить людей - гомон, возгласы возмущения, злость, смех бурлили в хате. Умолкли на минуту только тогда, когда Дубодел твердым тоном заявил, что землеустройство будет проведено весной. Но не успел он сесть, как шум закипел снова.
Учителю Желудку пришлось начинать выступление в этом шуме. Говорил он несмело, тихо, и сначала даже сидящие вблизи от него мало что слышали. На тех, кто шумел, начали шикать.
- Тихо вы! Дайте сказать человеку! - бухнул наконец Прокоп.
- Уже месяц, как в школе идут занятия, - учителю легче стало говорить, - а ходят в школу из Куреней только двое - Дятел Соня и Глушак Степан.
- Хорошо ему ходить, имея такого батьку! - перебил Хоня Желудка, и общий шум снова заглушил слова учителя Василя мало интересовало то, что говорил Желудок. Куда с большим вниманием следил хлопец за тем, кто появляется из сеней. Ганны все не было. Нечаянно взгляд его наткнулся на другую фигуру, и Василь сразу заволновался. Он не поверил, присмотрелся: нет, ошибки тут не было, в дверях стоял он! Василь невольно насторожился: вот кто, оказывается, должен быть из волости! Но чего он стоит у двери, впотьмах, не идет к столу? Прерывать собрание не хочет или желает послушать издали, незаметно?
- Пусть Степан из богатой семьи, - возражал учитель. - Но ведь в школу ходят и дети бедняков. Ну вот Дятел Соня из ваших, - Желудок кивнул головой на Андрея Рудого, Сониного отца. - Много детей бедняков ходят из Богуславца, из Глинищ. Я уже не говорю об Олешниках. В Куренях больше всего таких, которые не ходят в школу...
- А из Мокути много ходит?
- Из Мокути тоже не много... - признался Желудок.
- А из Хвойного?
- И из Хвойного. Им трудно добираться...
- А нам легче? Один черт, что из Куреней, что из Мокути!
- Когда мокро, так лучше на тот свет, чем в Олешники ваши!
Людей снова как бы прорвало. Желудку не давали слова сказать: говорили, кричали, не слушая ничего и никого.
- Пусть бы сам учитель сюда ходил, если уж так нужно...
- А кто мне за дитя мое работать будет? Ёсель юровичский?
- Сказал: олешницкие ходят! Кабы у нас была школа!..
- А кто будет строить школу? Платить за нее?
- В чем оно пойдет в мокрядь да в холод - голым телом светить?
- Хорошо говорить ему - на казенной получке!
- Мой так меньших смотрит всю зиму!..
Желудок слушал гомон молча, терпеливо: спорь не спорь, все равно не одолеешь. У Дубодела на этот счет было иное мнение - он вскочил, замахал руками:
- Граждане куреневцы!.. Прошу!.. Призываю всех!..
Но куреневцы не хотели слушать никаких просьб и призывов, ни его, ни тем более Грибка, который помогал вяло, для вида:
- Дядьки, тетки!.. Ей-бо, как маленькие!..
Когда шум наконец утих, Желудок вынул из кармана свернутую бумажку.
- Я вот сейчас зачитаю список детей, которым надо ходить в школу, а они не ходят.
В хате снова поднялся гул, но уже не такой дружный, прерывистый. Учитель читал фамилию за фамилией, выбирая более или менее спокойные минуты. Когда он закончил читать, Дубодел строго, тоном, в котором таилась какая-то угроза, приказал:
- Дай мне этот список!
Он молча перечитал бумажку, свернул ее и с тем же непонятным, угрожающим видом положил в карман гимнастерки.
Этот загадочный маневр приковал к нему внимание, заставил всех притихнуть.
Тут, попросив слова, необычайно громко, пламенно заговорил Рудой:
- Куреневцы! Все, что тут, так сказать, изложил наш учитель и интеллигент Степан Власович, надо каждому запомнить и взять на заметку. Он правильно нацеливает. Мужчины, а также и женщины, матери, подумайте, что скажут нам наши дети, когда вырастут темными, так сказать, неучами. Не скажут они нам своего спасиба. Ибо, как писал великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов, неучам в будущем жить будет намного тяжелее, чем всем нам, потому что, та-скать, наступит новая епоха. И неученым не будет дороги ни туда ни сюда!..
Куреневцы слушали его без интереса, изредка посмеивались: знали Рудого хлебом не корми, а дай слово сказать.
В это время дядьки и тетки узнали о тихом госте - все чаще куреневцы оглядывались на сени, искали взглядом чужую фигуру в полутьме дверей. Перестали оглядываться, притихли, когда Рудой сел и послышался сиплый, скрипучий голос старого Глушака:
