Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь
С появлением Абдуррахмана "уголовные" окончательно присмирели. Несокрушимой силой характера веяло от него. Лишнего слова не скажет, а так посмотрит, что даже самые отпетые бандюганы стремились не связываться. Кроме того, и физической силой, ростом и статью не обидел Аллах Абдуррахмана. Сибирь и Беломорканал закалили его. Он сразу стал опорой для слабых в камере, старался вселить надежду в упавших духом.
Месяц за месяцем тянулись так, точно сыпался незримый песок на глаза. Показалось даже, что в лагере и на стройке было полегче: все делом каким-то занят, а тут убивала еще праздность, спертый вонючий воздух, вызывали отвращение перепалки между собой уголовников. Да и общие разговоры с товарищами по несчастью вращались по одному и тому же кругу.
Так могла миновать жизнь. Новые сроки наматывались как стальная проволока на болванку. Тюрьма неохотно выпускала за свои ворота узников. Система опасалась, что вышедший на свободу арестант после отсидки станет законченным врагом существующего режима.
Но у Тюрьмы был еще один способ выиграть схватку со своими пленниками. Иногда по ночам лязгали засовы и в душную камеру входили несколько надзирателей. Старший надсмотрщик окидывал хищным взглядом окаменевших от ужаса людей, и на одного из них безмолвно указывал его палец. После этого человек исчезал бесследно. Доходили слухи, что расстреливают тут же неподалеку, на берегу моря, и волна без следа поглощает тело в своей пучине.
Однажды в их переполненной до отказа камере появились новые узники. Абдуррахман поначалу не обратил на них особого внимания. Старый человек, глаза глубоко запали, давно не стриженная седая борода. Он и вошел тихонько и пристроился в уголке на тряпках без слов, без всяких сетований на судьбу. Только иногда замечал Абдуррахман, как едва заметно шевелятся его губы, будто он читает молитву. Вместе с ним был парнишка лет семнадцати.
Как-то в знойный дневной час, когда в камере воцарилась тишина, к их высокому окну неожиданно прилетела какая-то птица и, примостившись на чем-то снаружи, чирикнула несколько раз, а потом выдала печальную трель. Сквозь полуопущенные веки Абдуррахман заметил, как седобородый поднялся и бесшумно подошел поближе к той стене, где находилось окно. Он запрокинул голову, его изборожденное глубокими морщинами лицо озарилось внутренним светом.
- Золотой клюв, какую весточку принесла? - прошептал он.
Словно услышав его вопрос, невидимая пташка защебетала и выдала новую трель.
- Покажись, золотой клюв, - нараспев попросил старик, - с какими вестями пожаловала? Чья душа прислала тебя?
Почувствовав, что Абдуррахман наблюдает за стариком, его сосед тихо сказал:
- Странный он, правда? Сколько дней ни слова не проронил, а тут с птицей разговорился.
Седобородый как будто услышал его и обернулся. Абдуррахман увидел, какие у него по-детски чистые, прозрачные глаза, но сколько же в них таилось печали...
Птица еще раз прощебетала за окном, затем послышалось шелестение крыл: она улетела.
Старик бочком удалился на свои грязные тряпки, как будто застеснявшись, что привлек внимание к себе. Согнувшись, сел и опустил голову.
Вечером Абдуррахман с кружкой кипятка перебрался в его уголок и предложил:
- Выпейте. Вижу, вы совсем ничего не едите, не пьете. Так нельзя.
Тот посмотрел на говорившего, как бы не понимая. Взял кружку и тут же поставил ее на пол.
- Не знаю, живу ли я? - неожиданно прозвучал его голос, и Абдуррахман растерялся. Вопрос поставил его в тупик. И он молчал, не сводя глаз со старика.
- Да, да... - повторил седобородый. - Каждый день я прошу Аллаха вразумить меня, потому что не знаю, на каком свете нахожусь. Я был моллой, и мои отец, дед и прадед тоже были моллами. Кому я мешал в своем горном селе? Когда пришла эта власть и сказала, что Бога нет, я ей не мешал в ее неверии. Почему она решила помешать мне в моей вере?
Он устремил вопросительный взгляд на собеседника, и столько глубокой убежденности было в этом взгляде, что Абдуррахман поразился про себя его стойкости.
- Ответь мне, - продолжал седобородый, - зачем эта власть пригнала войска в наши села, когда крестьяне не захотели объединяться в колхозы? Зачем брат стрелял в брата?
Он замолк и, закрыв глаза, начал шептать слова молитвы. Абдуррахман ждал продолжения рассказа и уже знал, что оно будет страшным.
- Потом было так... - наконец заговорил старик. - В этот день в мечети собралось немного народа. Люди тогда боялись выходить на улицу, потому что по всему району рыскали большевистские жандармы. Я находился в молельной комнате. Наступало время намаза. И тут во двор въехали несколько всадников и направили коней к бившему из-под земли источнику. Здесь они спешились и направились прямо ко мне... Как же они кричали! Требовали выдать бандитов, которых я будто бы прятал в мечети. Я предложил: "Обыскивайте! Здесь дом Бога, а не бандитский притон". И они начали везде шнырять, не снимая обуви, топали по коврам. Грозили расстрелять меня здесь же. И лучше бы расстреляли... Когда они ушли, прихватив с собой нескольких верующих, я понял - жизни не будет. В тот же вечер меня арестовали... И, уже сидя в подвале местного ГПУ, я узнал, что четверо моих сыновей расстреляны. В чем они были виноваты? В том, что я, их отец, молла? Зачем превратили в прах их юные тела? Пресекли жизнь в расцвете юных сил... Посмотри на меня - мне нет и пятидесяти, а я стал как восьмидесятилетний старик.
Он всхлипнул и закашлялся, а потом кивнул в сторону парнишки, появившегося в камере вместе с ним: - Вот мой последний сын... Его арестовали позже, и теперь он со мной... Что нас ждет?
Абдуррахман взглянул на парня, и недоброе предчувствие сжало его сердце. В сухих напряженных зрачках юноши читалась обреченность...
В ту ночь он не сомкнул глаз, но, кажется, отец с сыном тоже не спали. Он слышал их шепот. О чем они переговаривались между собой? Прошло еще несколько дней, но молла больше не вступал ни в какое общение. Его похожий на тень сын неотлучно сидел подле отца.
Наверное, за час до рассвета загремели запоры двери в камеру, где находился Абдуррахман. До сих пор ночные рейды тюремщиков обходили ее обитателей стороной. Теперь же сомнений не оставалось: пришли за кем-то из них. Надзиратели потоптались у входа, а затем один из них направился к группе узников, в которой находился Абдуррахман. Сердце его учащенно забилось, на лбу выступил холодный пот... Но надзиратель подошел к сыну моллы.
- Встать, - скомандовал он, - выходи с вещами.
Парнишка вскочил, еще не понимая происходящего, подхватил свой тощий узелок, оглянулся беспомощно на отца.
Все понял молла. У него навсегда отнимали то последнее, ради чего он еще продолжал жить.
- Нет... - выкрикнул он и бросился к ногам тюремщика, слезы текли по его впалым щекам, - не забирайте мальчика! Он совсем ребенок! Оставьте его, умоляю, прошу. Расстреляйте меня. Расстреляйте!..
Подошли еще двое надзирателей, оттолкнули отца от сына. Худенькая спина парнишки исчезла в проеме двери. Она захлопнулась, громыхнул засов, шаги по коридору удалились...
Молла в беспамятстве остался лежать на полу.
"Золотой клюв" - мучительным воспоминанием прозвучало в ушах Абдуррахмана. - Какую весточку ты принесла? Чья душа прислала тебя?" Совсем скоро намаявшаяся душа отца соединится с душами его безвинно загубленных сыновей...
В конце 1933 года Тюрьма неожиданно распахнула перед Абдуррахманом свои врата. Теперь он мог ехать в родную Арафсу, где не был долгих четыре года. Судьба давала ему небольшую передышку перед новым этапом тяжелых скитаний. Но он об этом, разумеется, не знал...
ГЛАВА 10
Злые всходы
Не случайно древние называли историка "передатчиком времени" (translator temporis), ибо всякий, кто берется воссоздать прошлое перед современниками, становится не только его хранителем, но и организатором времени как условного исторического пространства.
Память - и та, что является достоянием рода, и та, что запечатлена в документах и свидетельствах очевидцев, управляет временем, она перемещает воображение из одной эпохи в другую, из страны в страну, от человека к человеку. Разомкнутая История есть аналог разомкнутой Вселенной. Она открыта постоянно расширяющемуся и углубляющемуся познанию.
Можно писать историю, исследуя военные сражения или перипетии борьбы за власть, а можно сосредоточиться на отдельных человеческих судьбах, в которых тоже проявляется время ничуть не менее мощно, чем в судьбах цивилизаций, народов и стран.
В том повествовании, которое пишу я, жизни отдельных людей настолько неотделимы от событий глобального плана, что невольно приходится касаться истории народов и стран, общественных движений, деятельности духовных и государственных учреждений.
Человек живет, трудится, влюбляется... Ему кажется - он независим, и все в этой жизни может устроить так, как захочет и сможет. Но поворачиваются где-то таинственные колесики, одно государство объявляет войну другому, встречаются несколько человек и создают партию, а духовное лицо вместо того, чтобы умиротворять, призывает к отмщению, и начинает литься кровь, человека захватывает волна событий, которых он не предвидел и не ждал, его несет, как щепку в открытое море, навстречу катастрофам, потерям, смертям...
