Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7
{07073}
рассказ ни расскажи на Руси, как ни украшай его разбойничьими гнездами, длинными ножиками и чудесами, он всегда отзовется в душе слушателя былью, и разве только человек, сильно искусившийся на грамоте, недоверчиво покосится, да и то смолчит. Крест у дороги, темные тюки, простор и судьба людей, собравшихся у костра, - всё это само по себе было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью. Все ели из котла, Пантелей же сидел в стороне особняком и ел кашу из деревянной чашечки. Ложка у него была не такая, как у всех, а кипарисовая и с крестиком. Егорушка, глядя на него, вспомнил о лампадном стаканчике и спросил тихо у Степки: - Зачем это дед особо сидит? - Он старой веры, - ответили шёпотом Стёпка и Вася, и при этом они так глядели, как будто говорили о слабости или тайном пороке. Все молчали и думали. После страшных рассказов не хотелось уж говорить о том, что обыкновенно. Вдруг среди тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза в одну точку, навострил уши. - Что такое? - спросил его Дымов. - Человек какой-то идет, - ответил Вася. - Где ты его видишь? - Во-он он! Чуть-чуть белеется... Там, куда смотрел Вася, не было видно ничего, кроме потемок; все прислушались, но шагов не было слышно. - По шляху он идет? - спросил Дымов. - Не, полем... Сюда идет. Прошла минута в молчании. - А может, это по степи гуляет купец, что тут похоронен, - сказал Дымов. Все покосились на крест, переглянулись и вдруг засмеялись; стало стыдно за свой страх. - Зачем ему гулять? - сказал Пантелей. - Это только те по ночам ходят, кого земля не принимает. А купцы ничего... Купцы мученический венец приняли... Но вот послышались шаги. Кто-то торопливо шел. - Что-то несет, - сказал Вася. Стало слышно, как под ногами шедшего шуршала
{07074}
трава и потрескивал бурьян, но за светом костра никого не было видно. Наконец раздались шаги вблизи, кто-то кашлянул; мигавший свет точно расступился, с глаз спала завеса и подводчики вдруг увидели перед собой человека. Огонь ли так мелькнул, или оттого, что всем хотелось разглядеть прежде всего лицо этого человека, но только странно так вышло, что все при первом взгляде на него увидели прежде всего не лицо, не одежду, а улыбку. Это была улыбка необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребенка, одна из тех заразительных улыбок, на которые трудно не ответить тоже улыбкой. Незнакомец, когда его разглядели, оказался человеком лет тридцати, некрасивым собой и ничем не замечательным. Это был высокий хохол, длинноносый, длиннорукий и длинноногий; вообще всё у него казалось длинным и только одна шея была так коротка, что делала его сутуловатым. Одет он был в чистую белую рубаху с шитым воротом, в белые шаровары и новые сапоги и в сравнении с подводчиками казался щеголем. В руках он держал что-то большое, белое и на первый взгляд странное, а из-за его плеча выглядывало дуло ружья, тоже длинное. Попав из потемок в световой круг, он остановился, как вкопанный, и с полминуты глядел на подводчиков так, как будто хотел сказать: "Поглядите, какая у меня улыбка!" Потом он шагнул к костру, улыбнулся еще светлее и сказал: - Хлеб да соль, братцы! - Милости просим! - отвечал за всех Пантелей. Незнакомец положил около костра то, что держал в руках - это была убитая дрохва, - и еще раз поздоровался. Все подошли к дрохве и стали осматривать ее. - Важная птица! Чем это ты ее? - спросил Дымов. - Картечью... Дробью не достанешь, не подпустит... Купите, братцы! Я б вам за двугривенный отдал. - А на что она нам? Она жареная годится, а вареная, небось, жесткая - не укусишь... - Эх, досада! Ее бы к господам в экономию снесть, те бы полтинник дали, да далече - пятнадцать верст! Неизвестный сел, снял ружье и положил его возле себя. Он казался сонным, томным, улыбался, щурился
{07075}
от огня и, по-видимому, думал о чем-то очень приятном. Ему дали ложку. Он стал есть. - Ты кто сам? - спросил его Дымов. Незнакомец не слышал вопроса; он не ответил и даже не взглянул на Дымова. Вероятно, этот улыбающийся человек не чувствовал и вкуса каши, потому что жевал как-то машинально, лениво, поднося ко рту ложку то очень полную, то совсем пустую. Пьян он не был, но в голове его бродило что-то шальное. - Я тебя спрашиваю: ты кто? - повторил Дымов. - Я-то? - встрепенулся неизвестный. - Константин Звонык, из Ровного. Отсюда версты четыре. И, желая на первых же порах показать, что он не такой мужик, как все, а получше, Константин поспешил добавить: - Мы пасеку держим и свиней кормим. - При отце живешь, али сам? - Нет, теперь сам живу. Отделился. В этом месяце после Петрова дня оженился. Женатый теперь!.. Нынче восемнадцатый день, как обзаконился. - Хорошее дело! - сказал Пантелей. - Жена ничего... Это бог благословил... - Молодая баба дома спит, а он по степу шатается, - засмеялся Кирюха. - Чудак! Константин, точно его ущипнули за самое живое место, встрепенулся, засмеялся, вспыхнул... - Да господи, нету ее дома! - сказал он, быстро вынимая изо рта ложку и оглядывая всех радостно и удивленно. - Нету! Поехала к матери на два дня! Ей-богу, она поехала, а я как неженатый... Константин махнул рукой и покрутил головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно было сидеть, принял другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать чужим людям свои приятные мысли, но в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью. - Поехала в Демидово к матери! - сказал он, краснея и перекладывая на другое место ружье. - Завтра вернется... Сказала, что к обеду назад будет. - А тебе скучно? - спросил Дымов. - Да господи, а то как же? Без году неделя, как оженился, а она уехала... А? У, да бедовая, накажи
{07076}
меня бог! Там такая хорошая да славная, такая хохотунья да певунья, что просто чистый порох! При ней голова ходором ходит, а без нее вот словно потерял что, как дурак по степу хожу. С самого обеда хожу, хоть караул кричи. Константин протер глаза, посмотрел на огонь и засмеялся. - Любишь, значит... - сказал Пантелей. - Там такая хорошая да славная, - повторил Константин, не слушая, - такая хозяйка, умная да разумная, что другой такой из простого звания во всей губернии не сыскать. Уехала... А ведь скучает, я зна-аю! Знаю, сороку! Сказала, что завтра к обеду вернется... А ведь какая история! - почти крикнул Константин, вдруг беря тоном выше и меняя позу, - теперь любит и скучает, а ведь не хотела за меня выходить! - Да ты ешь! - сказал Кирюха. - Не хотела за меня выходить! - продолжал Константин, не слушая. - Три года с ней бился! Увидал я ее на ярмарке в Калачике, полюбил до смерти, хоть на шибеницу полезай... Я в Ровном, она в Демидовом, друг от дружки за двадцать пять верст, и нет никакой моей возможности. Засылаю к ней сватов, а она: не хочу! Ах ты, сорока! Уж я ее и так, и этак, и сережки, и пряников, и меду полпуда - не хочу! Вот тут и поди. Оно, ежели рассудить, то какая я ей пара? Она молодая, красивая, с порохом, а я старый, скоро тридцать годов будет, да и красив очень: борода окладистая - гвоздем, лицо чистое - всё в шишках. Где ж мне с ней равняться! Разве вот только что богато живем, да ведь и они, Вахраменки, хорошо живут. Три пары волов и двух работников держат. Полюбил, братцы, и очумел... Не сплю, не ем, в голове мысли и такой дурман, что не приведи господи! Хочется ее повидать, а она в Демидове... И что ж вы думаете? Накажи меня бог, не брешу, раза три на неделе туда пешком ходил, чтоб на нее поглядеть. Дело бросил! Такое затмение нашло, что даже в работники в Демидове хотел наниматься, чтоб, значит, к ней поближе. Замучился! Мать знахарку звала, отец раз десять бить принимался. Ну, три года промаялся и уж так порешил: будь ты трижды анафема, пойду в город и в извозчики... Значит, не судьба! На Святой пошел я в Демидово в последний разочек на нее поглядеть...
{07077}
Константин откинул назад голову и закатился таким мелким, веселым смехом, как будто только что очень хитро надул кого-то. - Гляжу, она с парубками около речки, - продолжал он. - Взяло меня зло... Отозвал я ее в сторонку и, может, с целый час ей разные слова... Полюбила! Три года не любила, а за слова полюбила! - А какие слова? - спросил Дымов. - Слова? И не помню... Нешто вспомнишь? Тогда, как вода из жолоба, без передышки: та-та-та-та! А теперь ни одного такого слова не выговорю... Ну, и пошла за меня... Поехала теперь, сорока, к матери, а я вот без нее по степу. Не могу дома сидеть. Нет моей мочи! Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он, наконец, уселся покойно и, глядя на огонь, задумался. При виде счастливого человека всем стало скучно и захотелось тоже счастья. Все задумались. Дымов поднялся, тихо прошелся около костра и, по походке, по движению его лопаток, видно было, что он томился и скучал. Он постоял, поглядел на Константина и сел. А костер уже потухал. Свет уже не мелькал и красное пятно сузилось, потускнело... И чем скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная ночь. Теперь уж видно было дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей; на той стороне неясно вырисовывался другой крест... Дымов подпер щеку рукой и тихо запел какую-то жалостную песню. Константин сонно улыбнулся и подтянул ему тонким голоском. Попели они с полминуты и затихли... Емельян встрепенулся, задвигал локтями и зашевелил пальцами.
