Петр Боборыкин - Поумнел
— Мы едем, — сказала, подставив ей на секунду свой красивый лоб.
— Я вас не задержу, — выговорила Антонина Сергеевна, почти сконфуженная, и присела на табурет. — И муж твой едет?
— Он еще за бумагами… Довольно! Можете идти, — сказала Лидия горничной и взяла на туалете маленькую пуховку.
Горничная вышла.
— Ты разве хочешь с ним говорить?.. По делу?
— Почему же? — почти испуганно выговорила Антонина Сергеевна.
— Я его насилу вытащила… C'est stupide de travailler comme cela… Да. Но только Виктор Павлович хоть и будет сановником, а все-таки il n'a pas de charge honorifique…[114]
Лидия немного выпятила губу.
— Ты что же этим хочешь сказать? — спросила ее сестра, догадываясь, куда она клонит.
— Ах, Нина, ты все в своих идеях… Пора их бросить! Мой муж тоже с какими-то scrupules,[115] которых я не признаю… Идет в гору. И не добивается всего, на что он имеет право. Ты понимаешь. On n'est pas du vrai monde, ma chère, quand on n'est pas de la maison,[116] - и она сделала жест. — Вот твой муж это прекрасно понимает.
— Мой муж?
— Разумеется… Он с Виктором Павловичем говорил на той неделе… когда проводил меня. Разумеется, Нитятко и на это не подается… Я думаю, Александру Ильичу даже неприятно, что он через него хотел sonder le terrain…[117] и высказал ему…
В ушах Антонины Сергеевны зазвенело. Испарина выступила на лбу. Гаярин скрыл от нее этот подход к мужу Лидии. Вот настоящая цель его поездки. Он рассчитывает вернуться домой в мундире, дающем ход "dans le vrai monde",[118] - повторила она фразу Лидии.
И ей стремительно захотелось пойти в кабинет Виктора Павловича не затем, чтобы подготовить почву для просьб о «горюнах» Ихменьева, а чтобы узнать, правду ли говорит Лидия.
— Твой муж еще работает? — спросила она, подавляя дрожь голоса.
— Ce serait du propre! Он должен быть готов. Я посылала уже сказать ему… Двенадцать часов! Va lui dire bonjour[119] и поторопи его… Мне еще надо… Эта ужасная Паша вечно что-нибудь забудет.
Лидия позвонила и начала искать что-то на туалетном столике.
— Да, я пойду к нему… Я его не задержу, — растерянно говорила Антонина Сергеевна, — я и тебе мешать не буду… Прощай, Лидия.
— Ты не зайдешь еще?
— Зачем же?
Они сухо поцеловались. Антонина Сергеевна торопливо вышла, по дороге столкнулась с горничной и спросила ее, как пройти в кабинет Виктора Павловича. Горничная довела ее до площадки, где прохаживался курьер с огромными черными бакенбардами.
— Его превосходительство изволят одеваться. Я сейчас доложу.
Через минуту он вернулся.
— Они вас просят… Готовы-с.
В кабинете своего шурина она никогда еще не бывала.
XXXI
— Ах, Антонина Сергеевна, как это досадно, что вы изволили пожаловать сегодня.
Он быстро встал от письменного стола, где лежали опять два вороха бумаг. Во фраке, со звездой, он смотрел представительнее. Его немного хмурое лицо всегда нравилось ей.
— Извините, Виктор Павлович, я на минутку… Хотела пожать вам руку… Лидия что-то еще поправляет в своем туалете.
— Не угодно ли присесть хоть на минутку?
Вопрос, с которым она пришла к нему, жег ей язык, но она не могла начать именно с него, без всякого подхода.
— С моим мужем вы уже виделись, — сказала она и удивилась, что у ней вопрос этот вышел так непринужденно.
— Как же, как же!
Виктор Павлович как будто усмехнулся, — по крайней мере, ей так показалось.
— Вас не стесняет моя папироса? — спросил он.
— Нисколько!
А вопрос продолжал мозжить ее. Хитрить она решительно не умела.
— Мне Лидия что-то говорила, Виктор Павлович… У ней не хватало слов…
Он уперся в нее глазами
человека, только что просмотревшего несколько десятков бумаг.
— Ах да!..
И лицо его сейчас же изменило выражение. Глаза стали менее тусклы, рот сложился совсем иначе.
— Насчет… Александра Ильича… Вам должна быть известна… его тайная мечта.
Губами он сделал мину, от которой ее бросило в краску.
Это чувство она могла объяснить себе стыдом за мужа, но к стыду присоединялось и другое, она готова была защищать мужа, выставить его перед этим честным и скромным тружеником в самом выгодном свете. Любовь к мужу еще не выели итоги последних недель.
— Тайная мечта? — смущенно и глухо переспросила она.
— Да, — протянул он и закурил папиросу. — Александра Ильича, я признаюсь, считал выше тех, кто гонится за побрякушками. Душевно рад, что он теперь на таком почетном посту… И в губернии поставил себя чрезвычайно выгодно… Здесь, в министерстве, на него радикально изменили взгляд… и его утверждение прошло без запинки… Понимаю его желание — зарекомендовать себя с наилучшей стороны и воспользоваться предводительством для дальнейшего хода… Но сейчас добиваться того, что имеют столько ничтожных, пустых шаркунов…
Он остановился, поднял голову и потише спросил:
— Вероятно, Лидия одобряет его? И жаловалась вам, что я сам до сих пор не хлопочу о том же?
— Да, — выговорила все так же глухо Антонина Сергеевна.
— Она небось повторяла вам свою любимую фразу… насчет того, кто "du vrai monde"[120] и кто нет?
— Для нее это выше всего.
— Но не для вас, Антонина Сергеевна. С летами и вы, конечно, отказались от некоторых увлечений прежними идеями вашего мужа… Но я уверен, что вы выше всякой такой мелкой суеты, и при той дружбе, какая всегда была у вас с Александром Ильичом, вы бы могли воздержать его.
— Но разве вы, Виктор Павлович, — вдруг заговорила она, охваченная волнением от нескольких, боровшихся в ней чувств, — разве вы не считаете Александра одним из тех людей, которые идут на известный компромисс не из личных только целей?.. Я от вас не скрою… В последнее время… я не совсем его понимаю… Между нами нет прежней глубокой солидарности, но я не вправе обвинять его… Он преследует, быть может, свою высшую идею…
Дальше она не пошла в оправдании его. Она чувствовала, что говорила даже не из желания выгородить его, а скорее из боязни все потерять, последнюю надежду на то, что между ею и мужем есть еще хоть остаток прежней душевной связи.
В тоне Виктора Павловича она прочла приговор мужу. И ему больно за Александра Ильича, — ему, человеку служебной карьеры, никогда не знавшему ничего, кроме чиновничьих своих обязанностей. Но он имеет право уважать себя… Прошлое его вяжется с настоящим… Он честен, стоит за закон, строг к себе, пользуется властью не для суетных услаждений сословного или светского чванства.
Будь она поближе к этому мужу своей сестры, говори она ему «ты», она кинулась бы к нему на шею с рыданиями и выплакала бы свое горе, непонятное ни Лидии, ни их матери, никому из тех, кого она видит здесь. Он бы ее понял больше, чем муж ее, и вот это-то и колыхало всю ее душу. Даже он, кого она считала всегда сухим чиновником, и тот ближе к ней.
— Вы говорите, Антонина Сергеевна, высшую идею? — и в тоне его она заслышала искренность. — Сомневаюсь… Я бы желал для него — именно теперь — больше выдержки и настоящего чувства достоинства. Он на прекрасной дороге и может, не прыгая особенно ни перед кем, заставить говорить о себе, признать свой ум, знания, жизненный опыт, характер. У нас ведь страна гораздо больше демократическая, чем думают обыкновенно… Поглядите… Самые влиятельные места занимают люди только себе обязанные, без громкого родства, без предварительных успехов в высшем свете.
Он, говоря это, как бы намекал и на самого себя. И он, хотя и вышел из сословного училища, но совсем уже не метил в важные бары, носил смешноватую фамилию «Нитятко», был сын доктора, сделавшего служебную карьеру в Петербурге. И все, что он говорил, было не только умно, но и не лишено благородства.
"Стало быть, — думала она, — можно же и на службе не продавать себя, а преследовать идею, на обстановку своего официального положения смотреть как на необходимость, которая всегда будет существовать при каком угодно общественном строе".
Таков Виктор Павлович Нитятко, убежденный, что он служит отечеству верой и правдой; он смотрит на свою службу, как на данное жизнью средство приносить пользу… и не гадательно, не в виде бесплодных протестов под шумок или газетных препирательств, а прямо, путем мероприятий, которые проводит он же в виде докладов и записок.
Глаза ее остановились на двух кипах бумаг. Она в первый раз в жизни поглядела на них с почтительным чувством.
И тут же она вспомнила об Ихменьеве. Отчего бы не воспользоваться минутой и не передать ему историю, выслушанную сегодня вечером? Но ее слишком наполняли своя душевная тревога, собственный интерес, вопрос всего смысла и достоинства ее личной судьбы, гибель ее чувства к человеку, глазами которого она до сих пор смотрела на действительность.
