Александр Покровский - Расстрелять
Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и удирал прямо из строя. А его ловили.
- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! рубил он воздух перед носом старпома.
- Корабельный устав! - пытался старпом.
- Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик.
- Сдадите зачет! - кричал старпом.
- Не сдам! - отвечал Толик.
- Толик, Толик... прекрати...
- Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна, который в таких случаях говорил:
- Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого Альвеца...
Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдет в очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина, не давала. Толик радовался этому, как ребенок кубику.
- А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?!
Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В отделе кадров тоже не знали.
Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с топаньем ножками.
- Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к плавсоставу.
- Все понял! - вскричал бедный Толик. И он сразу ожил. И жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной. Женщина. Мать. Она не выдержала. У Толика текли сопли, они вплетались в слюни; гла" за слезились старой дрянью: все это ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало простреленным легким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала. Женщина. Мать. Она дала ему годность. Дала.
Он прибежал в отдел кадров и сказал:
- Есть! Годность! Есть!
- Это хорошо, что есть, - сказали ему, утомленные
его работоспособностью. - Только вот места уже нет. Кончилось место. Толик, кончилось. Что ж ты? Скорей нужно было, скорей. Ну ничего, годность у тебя теперь есть, уже легче. Будем искать тебе место, будем... да... вот придешь с автономки...
И он ушел в море. Он был совершенно, можно сказать, верный, такой черненький, черноватый. Море, море... Он ушел, скорее всего, все же эбонитового цвета, а пришел бледно-серый, с пролежнями от злобы.
Сапог и трап
Капитан первого ранга Сапогов (кличка Сапог), хам, пьяница и зам командира дивизии по боевой подготовке, бежал на лодку. Рядом с ним вприпрыжку, еле успевая, бежал ученый из Севастополя. Он был совершенно не подготовлен к тому, что на флоте так носятся. Тяжко дыша и стараясь забежать перед Сапогом, он все пытался заглянуть ему в глаза. Ученый интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап, который был бы настоящим подарком для флота. Для этого он и приехал, чтоб пристально изучить запросы и нужды флота. Пристально не получалось. Его пристегнули к Сапогу, а тот постоянно куда-то бежал. Вот и сейчас он очень опаздывал, до зуда чесоточного опаздывал.
- А... какой вам нужен трап? - вырывалось из научной груди со столетним хрипом.
- Трап? Я ж тебе говорю, легкий, прочный, чтоб усилием шести человек: раз - и в сторону, - бежал вперед пьяница, хам и зам командира дивизии.
Времени ни капли, он даже ныл на бегу. С минуту они бежали молча, ученый обсасывал информацию.
- Ну, а все-таки? Какие особенности должны быть?.. Как вы считаете?
- У кого? У трапа? Ну, ты... я ж тебе говорю: легкий, прочный, чтоб шесть человек с пирса на пирс...
"Скорей, скорей, - гнал себя Сапог, вечно в диком цейтноте, - а тут еще наука за штаны цепляется". Он прибавил темп. Через минуту его нагнал ученый.
- Ну, а все-таки, как вы считаете?.. что он должен иметь в первую очередь?
- Кто? Трап? Зам командира дивизии, пьяница и хам резко за
тормозил. Природный цвет у него был красный. Рачьи глаза уставились на ученого. Потом он взял его за галстук и придвинулся вплотную. Неожиданно для науки он завизжал:
- Кле-па-ный Ку-ли-бин!!! Я тебе что сказал? Легкий, прочный, чтоб шесть человек с разгону его хвать - и на горбяку; и впереди своего визга, вприпрыжку, километрами неслись, радостно жопы задрав. Ты чего, наука? Вялым Келдышем, что ли, сделан? А? Чего уставился, глист в обмороке? Откуда ты взялся, ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты все трапы изобретаешь. Присосались к Родине, как кенгурята к сисе. Не оторвешь, пока не порвешь. Облепили, ду-ре-ма-ры...
И так далее, и так далее. В направлении уменьшения количества слов, букв и культуры. Сапог остановился, когда культуры совсем не осталось, а букв осталось всего три. Он перевел дух и сложил три буквы в последнее слово, короткое как кукиш.
Ученый окаменел. В живом виде он такие слова в свою сторону никогда не слышал.
Увидев, что ученый окаменел. Сапог бросил его со словами: "Охмурел окончательно, не обмочился бы" - и убежал на дудящий вовсю пароход.
Когда он пришел из автономки, его ждал трап. По нему можно было наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну больше того, что могут, надорвавшись, поднять шесть человек.
- Где этот Кулибин? - завопил Сапог, увидев трап и пнув его с размаху ногой. - Разрубить на куски и Отправить в Севастополь. Откуда это взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?
Он долго еще мотался по пирсу, а рядом виновато суетился и во все вникал дежурный по дивизии.
Про Фому
Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась, ее обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу, как промасленный ватник с помойки - цветную лужайку.
Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за начальством; жены, выплеснув запас слов, чувств и объятий, отправились по домам дожидаться своих
лазаревых и беллинегаузенов, и для подводника, изнемогшего от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у всепрощающего на сегодня старпома.
Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища - атомного ракетоносца (газеты часто зовут его "нашим ракетно-ядерным щитом", а подводники - "нашим гидродинамическим ублюдком"), вышел на солнышко, зевнул, как пес, покинувший свою конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил свою сивую голову со стрижкой римского легионера. Рубка источала свое обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!
- Знаете ли вы Фому? - спросите у любого на Северном флоте.
- Фому? - переспросит любой и странно улыбнется-узнает, собака: двадцать пять календарей на "железе" - и только капитан второго ранга! Кроме того, Фома - большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрепом.
В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять лет держали на "железе". Фома вышел на пирс тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был холоден. Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить лизоблюдство. "Захотят увидеть Фому, - говорил он всегда, сами слезут".
Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная Пенелопа.
Двадцать шестая автономка! Все! Кончилась! (Если вам кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена, плюньте в него тут же стремительно.)
Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Легкие, черт их раздери, работали! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!
"Ура!" - заорал про себя Фома, да так громко, что то, что смогло из пего вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы. Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет, прорвется, а лучше сказать - взвизгнув, брызнет веселым соком. Подводники ведь игривы как дети!
Импровизация на флоте - это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.
Фома вошел в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может ли подводник после автономки хоть чтонибудь или не может.
- За ящик коньяка, - сказал Фома, наставнически выставив палец, - я могу все. Могу даже присесть сейчас двести раз. Договорились тут же.
- Раз! Два! Три! - считали офицеры, сгрудившись в кучу. Внутри кучи приседал Фома.
Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал. Улыбку и ноги свело судорогой.
Так его вместе с судорогой и погрузили на "скорую помощь". Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков, и ноги его, поджатые к груди, застыли - разведенные, как у старого жареного петуха.