Николай Лейкин - Апраксинцы
— Я сѣлъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащій въ объятіяхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли двѣ корзины съ съѣстными припасами и съ посудой.
— Ну, трогай!
Извозчикъ хлестнулъ по лошадямъ.
— Стойте! закричала, выбѣжавъ на крыльцо, кухарка. — Кофейникъ и коверъ забыли!
— Клади на козлы!
— Да здѣсь мѣста нѣтъ, проговорилъ извозчикъ.
— Ну, давай въ карету.
Въ исходѣ перваго часа Охтенское кладбище было запружено народомъ. Сторожъ и городовые отгоняли отъ воротъ экипажи, нищіе пѣли стихи, изъ которыхъ рѣшительно нельзя было понять ни одного слова.
Какой-то отставной солдатъ, въ родѣ сторожа, въ присутственномъ мѣстѣ, съ ребенкомъ на лѣвой рукѣ и съ огромнымъ краснымъ демикатоновымъ зонтикомъ въ правой, стоялъ у лавки, гдѣ продавались кресты, вензеля и гирлянды изъ цвѣтовъ. Его жена покупала вѣнокъ изъ моху съ бумажными розанами.
— Да что въ немъ? смотри, весь плѣшивый, говорила она, вертя въ рукахъ вѣнокъ, — и травки-то пожалѣлъ… За что полтину-то хочешь?
— Помилуйте, чѣмъ же плѣшивый? Вы взгляните хорошенько, вѣнокъ, вѣнокъ, хоть на генеральскую могилу, такъ не стыдно повѣсить — увѣрялъ торговецъ.
— Ну, бери четвертакъ…
— Что вы, какъ возможно!
— Ну пойдемъ, что ли, — говорилъ супругъ; тамъ дальше еще будутъ вѣнки, купишь.
— Послушайте! пожалуйте! позвольте! желаете за тридцать копѣекъ?
— Нѣтъ, нѣтъ!
— Хорошо извольте!
Въ первомъ разрядѣ, въ одномъ палисадѣ даже были замѣтны два офиціанта въ бѣлыхъ галстукахъ и хлопали бутылки шампанскаго. Немного подалѣе какая-то купчиха, повязанная шелковой косынкой и въ брилліантовыхъ серьгахъ, подавала чрезъ рѣшетку старухѣ нищей копѣйку и говорила:
— Помяни за упокой: Афанасія, Петра, Анну, Пелагею, Григорія, двухъ Ивановъ и…. Иванъ Меркулычъ, Надежды-то Ивановны мужа звали? — обратилась она къ супругу.
— Прокломъ…
— И Прокла… добавила она старухѣ.
— Никифоровъ далъ тридцать копѣекъ, Горшковъ сорокъ, я четвертакъ и ты полтину, значитъ, рубль сорокъ пять, — разговариваютъ проходящіе два писаря, — теперь разочти, мы купимъ три полштофа водки, а на остальное тамъ чего-нибудь.
— А для дамъ?
— Анна Ѳедоровна, ничего — пьетъ, а для Пашеньки бутылку меду купимъ. Ты пойми, что чрезъ это они насъ пирогомъ угостятъ.
— Пойдемъ туда, въ шестой разрядъ; тамъ, братъ, иногда бываетъ очень много хорошенькихъ, — сольемся съ народомъ, говоритъ на ходу какой-то бородатый господинъ въ пенсне своему товарищу офицеру.
— Ваше превосходительство, сіятельство, благородіе, господинъ офицеръ генералъ, полковникъ, подайте сироткѣ на хлѣбъ! кричитъ имъ въ слѣдъ подпрыгивая, босоногая дѣвчонка.
Офицеръ улыбается, услыша себѣ такой громкій титулъ, останавливается и подаетъ ей серебряную монету.
У Крыжовниковыхъ, также какъ и у прочихъ, шло поминовеніе родственниковъ. Въ полисадѣ на могилахъ былъ разостланъ коверъ, половина котораго была покрыта скатертью; на ней помѣщалась чашка съ кутъей, закуска, графинъ водки и бутылка хересу.
Пелагея Степановна суетилась. разставляя чашки. Въ углу мальчишка раздувалъ самоваръ сапогомъ. Евстигней Егорычъ сидѣлъ съ какимъ-то знакомымъ на скамейкѣ и жарко о чемъ-то разговаривалъ; предъ ними стояли двѣ рюмки водки. Манечка и Матрешенька смотрѣли на проходящихъ.
— Матрешенька, смотри, идетъ офицерикъ; какой миленькій! — шепчетъ Манечка своей подругѣ;- онъ со мной танцовалъ на свадьбѣ у Бабкиныхъ; и послѣ все меня преслѣдовалъ, даже въ церковь къ Іоанну Предтечѣ ходилъ. Бывало, такъ умильно смотритъ на меня, что страсти! Ахъ, Боже мой, онъ кланяется! не хорошо, — я не буду ему кланяться.
Что ты говоришь, Маня? — развѣ это офицеръ, это писарь.
— Неправда, онъ мнѣ самъ сказалъ, что онъ офицеръ.
— Да онъ тогда былъ въ офицерскомъ платьѣ; а потомъ подъ конецъ бала напился и въ пьяномъ видѣ самъ проговорился дяденькѣ, что онъ не офицеръ, а писарь, и офицерское платье такъ надѣлъ, чтобъ пріятное обращеніе съ дѣвицами имѣть.
— Здравствуйте родные! закивала головою изъ проходящей мимо толпы женщина въ канаусовомъ платьѣ и терновомъ платкѣ, и тотчасъ же приблизилась къ полисаду Крыжовниковыхъ. — Впустите, отворите калитку-то, кажется не чужая!
— Ахъ, здравствуй, Ивановна! проговорила Пелагея Степановна, впуская ее.
— Все-ли вы здоровы, моя родная? спросила Ивановна и, отеревъ платкомъ губы, троекратно со щеки на щеку поцѣловалась съ нею.
— По немножку.
— По немножку лучше всего… Здравствуйте дѣвицы красныя! И она также поцѣловалась съ Матрешенькой и Манечкой. — Жди и дождешься, женихъ сегодня мимо полисаду пройдетъ… таинственно шепнула она Манечкѣ. — Ну, а ты что купецъ?.. охъ, какой грозный стоитъ и не ухмыльнется; ужъ нынѣшнюю зимку оженю, оженю, непремѣнно оженю; полно тебѣ холостымъ-то бѣгать.
Слова эти относились къ Гарасѣ.
— И безъ тебя женюсь; ты вотъ лучше сама-то замужъ выходи…
— Шутникъ! Шутникъ онъ у васъ! Съ самимъ-то я и не поздоровкалась: здравствуйте, батюшка, Евстигней Егорычъ! и Ивановна въ поясъ поклонилась ему.
— А здравствуй, откуда Богъ принесъ?
— Откуда? знамо откуда, — гуляю, жениховъ да невѣстъ высматриваю; что я за песъ шелудивый такой, что и на гуляньи показаться не могу. Слава Богу, и одеженка есть, да и рыло не лыкомъ шито.
— Что-жъ, Ивановна, чѣмъ подчивать-то? вотъ, ужъ по закону, кутейки сначала; да хересу, али водочки? — спросила ее Пелагея Степановна.
— Да ужъ лучше водочки, родная, — поваднѣе будетъ.
— Пожалуйте!
Пелагея Степановна подала ей чашку съ кутьей; Ивановна зацѣпила ее ложкой.
— Какъ покойниковъ-то звали?
— Іоаннъ, Варвара и Петръ…
— Упокой Господи души рабовъ твоихъ: Іоанна, Варвары и Петра…. и, перекрестившись большимъ крестомъ, Ивановна проглотила ложку кутьи.
— Ну, а послѣ водочки-то, кофейку.
— Развѣ одну только чашечку, и то наскору руку; вѣдь я, родная, по дѣлу пришла.
— Сейчасъ, сейчасъ… Гаврюшка, что-жъ самоваръ-то готовъ, что-ли?
— Готовъ.
— Ахъ какой мерзавецъ мальчишка! чтожъ ты за Петенькой-то не смотришь; смотри, видишь, онъ къ самовару подошелъ, обвариться можетъ. Погоди! я ужо скажу Евстигнею Егорычу: онъ-те задастъ!
— Дѣло въ два слова разскажу, начала Ивановна:- есть у меня одинъ человѣкъ, Антиповъ прозывается, такъ павой-то твоей плѣнился, что ночей не спитъ. Онъ здѣсь, ужо я его проведу мимо полисада, а вы, какъ-будто не нарокомъ, и зазовите насъ.
— Да чьихъ онъ?
— Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ дѣвушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забѣгала, хотѣла васъ увѣдомить, да прибѣгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ уѣхали; я такъ и руками всплеснула.
— Да это не тѣхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанкѣ имѣютъ?
— Ихній, ихній!
— Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?
— Они, они!
— А, батюшка, да вѣдь это богачи!
— Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.
— Да гдѣ же онъ ее видѣлъ?
— На свадьбѣ говоритъ, вмѣстѣ пировали.
— Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечкѣ платье, хотя платье и безъ того хорошо сидѣло. — Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна…
— Безпремѣнно приведу, ужъ что сказала, то сдѣлаю.
* * *Часа въ три поминовеніе родственниковъ было въ самомъ разгарѣ. Во многихъ мѣстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ «вѣчную память»; совершенно упившіеся валялись между могилъ.
— Что есть душа? — говорила одна сибирка другой, — душа есть духъ… тепереча, примѣромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафемѣ преданъ, тоже паръ… а французъ, у него не паръ.
— Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужденіе можемъ имѣть: у турка или, выходитъ значитъ, у арапа тоже паръ… а у француза, у того не паръ.
— Извѣстно, потому французъ христіанинъ; а нѣмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже… ну, англичанинъ — тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.
— Это точно…
— Ну, выпьемъ…
— Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображеніе то, что я есть, — говоритъ писарь, возсѣдающей съ нимъ рядомъ дѣвушкѣ,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при пѣсняхъ соловья… скажите одно слово, да или нѣтъ…
— Не знаю… шепчетъ дѣвушка.
— Это ваше рѣшительное слово?
Дѣвушка молчитъ.
— Скажите одно слово: да или нѣтъ… снова пристаетъ писарь.
— Да, едва слышно отвѣчаетъ она.
Въ полисадѣ Евстигнея Егорыча поминовеніе родственниковъ было тоже въ разгарѣ. Онъ поминутно зазывалъ проходящихъ мимо знакомыхъ, пилъ съ ними и закусывалъ. Набралось человѣкъ пять; бесѣда шла очень интимная, — они обнимались.
