Вячеслав Шишков - Пейпус-озеро
- А как же те? Трое-то?
Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь, в гибель, в смерть, на тропе лежащий.
- Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...
- Ничего. Ложатся спать.
Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И вдруг все четверо в один страшный крик:
- Вода!!
Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня, заблестела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении смотрелись путники в холодное отражение луны.
- Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука, лицо его вытянулось, и шапка полезла на затылок. - В жизнь не попасть... Давайте всем миром гайкать... Авось лодку подадут.
- А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.
Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по ледяной воде, ощупывая жердью дно:
- Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег согнало, а лед осел...
Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта парохода, луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в серебряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен, промерзшие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.
Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим избам с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам, к покрытым седым мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с криком, как желторотая стая воронят!
* * *
По подстывшей за ночь вязкой глине беглецы покарабкались наверх. Все закрестились, вздохнули полной грудью. Лука, на радостях, тотчас же после молитвы матюгнулся, погрозив кулаком за озеро:
- Гори эта армия огнем! Гори!!
Николай, всмотревшись в ночь, крикнул воспаленным голосом:
- Товарищи!.. А ведь на озере огонь. Это наши!
- Верно, - подтвердил Егоров, - я видал, хворост валялся.
Возбуждение сменилось небывалой дрожью, из уст путников вместо слов, вылетела непонятная гугня:
- О-го-ньку... Деде...де-ревню...
Ноющий зубастый холод вгрызался в организм и гулял в нем, как в коридоре, ноги то холодели, то вспыхивали, будто раскаленные иголки жалили их, как пчелы. Люди зашевелились, заметались. Потрескивая сучьями, шарились по лесу, искали деревню, деревня провалилась. Кто-то упал во тьме, кто-то кричал:
- Эй!.. Кто живой?..
И вот все четверо сбились в пустом брошенном сарае. Должно быть, развели костер, - не здесь, не там, неизвестно где, - должно быть, сушили рубище, прогревали тело, палили огнем, жгли сердце, кости, кровь, оттаивали замерзшую душу и глаза, но глаза смежались, душа смыкала крылья, а лунные лучи, в обнимку с лучами лесного мрака, плели крепкий, трудный сон.
Глава XXII
Родные русские туманы
Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым удивлением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые, с поклажей за плечами?
- Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, - сказал Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих, в саже, в тепле. - Как-никак, а половина наших людей загибла, - опять сказал Лука и засопел.
В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди - огородные пугалы - пошли искать деревню. А до деревни всего сажен пятьдесят. Леший ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?
Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу, Лука с Илюшиным - в избу побогаче.
- Ой, кормильцы, да откуда вы? - испугался старик, низенький и лохматый, в синих домотканных портках и рубахе. - По миру, что ли, собираете? Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.
Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог стал ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:
- Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии...
- О-о-о, - изумился дед, от него пахло луком и овчиной. - Садись, ребята, коли так... Эй, бабка!..
У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чугун.
- Ой, родименькие мои, ой, детушки, - она подошла к беглецам, подшибилась рукой и завсхлипывала. - Ой, не видали ли там моего Кузеньку, Юденич-генерал забрал его?
- Кузьма Рыбников, - пояснил старик. - Да где, нешто встретишь в вихоре в таком... Всех перемело-перекрутило... Хвиль-метель...
- А другого-то сынка нашего белые повесили... Не хотелось Юденичу служить. Удозорили, выволокли, да на березу... Ой, ой, - старуха закрестилась.
- Алексеем звать, - опять пояснил старик. - Алексей Рыбников. Похоронен здесь, на погосте...
- А третий-то в Красной армии... Письма пишет... Поцелуем письмо да поплачем...
- Звать Иван... С белыми не пожелал, дай бог. Не пожелал... Да... Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят... Дай-ка молочка... Хлеба-то нету...
- Нету, нету у нас хлеба-то... Давно нету... Ох, горе, горе... Ужо я молочка, да картошечки...
Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в бане: разморило, бросало в сон.
- Иди, кормилец, посбирай, - проговорил старик Егорову. - Авось подадут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне... Ничего, тебе подадут... И мы с старухой пожуем... Иди, милый... - Егоров ушел. Дед скрипел: - А коровка у нас есть, это верно. Отелилась... Да, да. Бычишку принесла, а надо бы телку. Это верно... Что ты будешь делать? А коня Юденич слопал... Нету лошадушки, безлошадные мы... Это верно. В камитетской бедноте... Плохая жизнь по Руси пошла, плохая. Наказал господь... Да. Все сулят лучше. И Ванька из Красной армии пишет: жди, отец, улучшенья... А плохо же, плохо кругом. Не глядели бы глазыньки мои...
Николай, как в люльке, и кто-то сказку говорит. Он открывает глаза, любопытно окидывает деда взглядом, шепчет:
- Наших трое на озере остались. Не было силы итти...
- Старуха, слышь?! - скрипит дед. - Еще трое... - и крестится. - Со святыми упокой... Как звать-то? С святыми упокой рабов божьих...
А нянькина сказка журчит опять.
- Ой, ой, - говорит старуха. - Это их душеньки, стало, прилетали сей ночи... Три раз в окошко по стеклышку, как птичка крылом, трепыхала... Встанем, поглядим со стариком: нет никого, темень, хвиль-метель.
- Дедушка, сделай милость, поезжай... Живы они, - еле ворочал языком Николай.
- Где живы!.. Мороз такой... А ладно, ужо к крестнику схожу... Крестник у меня, Панфил Кольцов... А я-то Никита Рыбников буду... да, да. Это верно. Ужо, схожу. Он с'ездит... Недалеко, говоришь? Ох и загинуло вашего брата, беглецов... Тыщи, тыщи. Не приведи, господь.
Полусонный Николай Ребров жадно ел и пил: хлеб, молоко, соленые прокисшие огурцы, картошку. Чем больше ел, тем сильней наваливался сон.
- Кусай, чего же ты! - кажется, Егоров, его голос, его смех.
И Лука сидит, и дед.
Николай очнулся, откусил засунутый в рот кусок, пожевал и - куда-то все исчезло.
* * *
Все четверо проснулись, как один. Лежали на полу, на сене. Толстолобый кот, мурлыкая, переходил от одного к другому и с родственным гостеприимством терся о щеки беглецов. Николай поднялся. Утро. Старуха топит печь. Старик истово молится перед образом, шепча молитву и почесывая из'еденный клопами зад.
- Вот так штука. Никак целые сутки спали, - потянулся Николай.
- Сутки? - заулыбался дед. - Нет прибавь, - перекрестился он и поклонился в землю. - Третьего дня легли...
- Ловко, - сказал Лука. - Выходит, двое суток?
Илюшин засмеялся и дернул кота за хвост.
- Так и есть - двое суток. А Панфил гонял верхом на озеро... крестник-то мой, Панфил Кольцов, это верно... Того же утра гонял... Ку-да! Нешто сыщешь? Туман... Такой ли туманище, как молоко. Третьи сутки туман. Что ты будешь делать.
Сердце Николая заскребли когтями. Он встал, попросил у деда зипун и вышел на берег. Густой туман стоял в деревне и в лесу. И все Пейпус-озеро закутано туманом. Николай прислонился спиной к сосне и тяжко задышал. Пред ним поплыла вся жизнь в Эстонии: генерал, Варя, сестра Мария, поручик Баранов. Какая мучительная комедия, какая пустота! Не сон ли это? Может быть, сон и Пейпус-озеро, и туман, и дед, - все сон? Нет. Он опять в родных лесах, вот он спрашивает свое сердце, пытается прочесть грядущую свою судьбу, - ведь круг юных дней его завершен, концы сомкнулись, и от этой грани, из этих береговых туманов он должен твердо вступить на крестный путь, может быть, похожий на стезю к Голгофе. Горб опыта и мертвящая пустота минувших дней лишь открыла ему глаза на прошлое, но чья рука поведет его на простор новой жизни, новых человеческих взаимоотношений? А вдруг и там такой же седой туман, как здесь?
И, как отбившийся от стаи лебедь, он вдруг почувствовал в тумане своего сердца призывный клич. Дрожащими руками он выхватил из записной, уцелевшей книжки письмо поручика Баранова и жадно, залпом перечел его. Да, да... Вот по какой стезе он должен направить свой полет.
Николай медленно сложил письмо, уставился долгим взглядом в снег. Большие мысли не всплывали в утомленном взбаламученном мозгу, сердце юноши в тумане, и голову обносил туман. Сердце ныло о другом. И прежде всего...
