Виктор Конецкий - Начало конца комедии
Мы шли к мифической "Анне-Марии" около семи часов, и все это время судно испытывало очень сильные сотрясения от столкновений с волной, возможны были и повреждения носовой части днища, и повреждения бандажей, и деформация конлоков у контейнеров.
Потому мы сами пролезли первый, второй и пятый трюма. И я натерпелся такого страху, что даже детство вспомнилось. Я очень темноты в детстве боялся. Плакал, если память не изменяет, не очень много. К старости глаза щиплет чаще, чем в детстве. Но темноты жутко боялся. И в темный коридор, на зловещий шорох, на возможное страшное бросался, опережая это страшное. Волосы вставали дыбом, мурашки охватывали. Нынче волосы не дыбятся и мурашки не бегают, но, черт побери, жуткое дело лазать по трюмам на океанском судне в шторм! Об этом только говорить не принято, но если нет ежедневной привычки, то очень страшно.
Попробуйте из окна четвертого этажа вашего неподвижного городского дома спуститься по пожарной лестнице во двор-колодец. Но когда будете лезть, то в воображении наклоняйте дом и лестницу каждые тринадцать секунд на тридцать -- тридцать пять градусов во всевозможные, стороны -- но обязательно неожиданные. Теперь проделайте это в полной тьме -- только на ощупь. Теперь включите шумовые эффекты -- удары волн в сталь бортов, эхо, скрип и стон многотонных масс груза, лязг и гудение перенапряженных стальных тросов крепления, каждый из которых вполне готов лопнуть. Теперь, когда вы спустились на дно двора-колодца, включите фонарик и отдайте этому фонарику одну из двух ваших рук. Другой рукой цепляйтесь за черный густой воздух. В луче фонарика вы увидите
самые неожиданные вещи. Например, окажется, ЧТОБЫ не на дне колодца, а на штабеле из пакетов листового железа или на стальном рулоне. С этих штук вы слезаете дальше в неизвестную грохочущую тьму. Вы слезаете торопливо, ибо металл под вами расползается и вам кажется, что его расползание закончится уже через пару секунд...
Короче говоря, в трюме штормующего судна вы быстро убеждаетесь в том, что любой металл враждебен человеку. Вы узнаете, что металл полон ропота на вечное рабство. Вы кожей почувствуете, что раб-металл не смирился и никогда не смирится перед человеком, что он вечно кипит скрытым бунтом, как магма где-то там, еще на тысячу километров глубже, под океанским дном.
Итак, пока мы перли полным ходом в разрез волны, конлоки (замки) под контейнерами частью полопались, частью совсем раскрошились и вся пирамида контейнеров "ходит".
Ситуацию обсуждаем в лоцманской каюте. Каюта так прокурена, что лоцмана, попав сюда, чихают и поминают чертей на всех языках мира. Старые журналы -- от "Нового мира" до "Крокодила" валяются лохматыми кипами в углах. С десяток томов мемуаров наших военачальников прошлой войны перемешались с лоциями на полке -- Ямкин предпочитает их любым романам. Он знает биографии не только, скажем, Панфилова или Катукова, но и Бурды и скажет вам, когда и при каких обстоятельствах Бурда стал командиром роты, а Катуков принял корпус Въелась в Юру сухопутная война, как соль в океанскую воду.
-- Добренькие мы да доверчивые! -- бурчит Юра, стягивая сапоги. -- На любую удочку клюнуть готовы! Били нас немцы и опять бить будут... на первых порах! --спохватывается он, внося в субъективный порыв объективный историзм.
Накуренность и духота лоцманской и ее архитеснота приятны после стылой огромности черных трюмов. Решаем подкреплять груз, не дожидаясь уменьшения ветра, хотя, конечно, посылать туда людей опасно. Но еще опаснее будет, если начнут лопаться оттяжки контейнеров. Решаем положить "Фоминск" по волне и ветру, уравнять по возможности скорость со скоростью волны и так держаться, пока люди будут работать в
трюмах. И Юра отправляет меня спать. Через три часа я его сменю на диване в лоцманской.
-- Знаешь, -- говорит Юра под занавес. -- Я вчера раздолбал Викторию: она на "ты" сбивается при людях, а сегодня стихи принесла. Глянешь? Право, в них что-то есть. Стало быть, наивно и безграмотно, но...
"Я не люблю себя такой,
Не нравлюсь я себе, не нравлюсь!
Я потеряла весь спокой и гордость,
С обидою никак не справлюсь.
Я не плыву -- иду ко дну,
На три шага вперед не вижу.
Себя виню, тебя кляну,
Бунтую, плачу, ненавижу.
Прости меня на этот раз!
И на другой, и на десятый!
Ты мне такое счастье дал:
Его не вычтешь и не сложишь.
И сколько б ты ни отнимал,
Ты ничего отнять не сможешь!
Не слушай, что я говорю,
Ревнуя, мучаясь, горюя,
Благодарю! Благодарю!
Вовек не отблагодарю я!"
Я отдал ему листок, украшенный виньетками, и процедил что-то нечленораздельное,
-- Вот уж не думал, что она такие, стало быть, штуки способна написать! -- сказал Юра, еще и еще пробегая глазами по строчкам.
Неужели он, действительно, влюблен? Ведь только по-настоящему влюбленные бывают слепы. Ведь только Юра -- один из всего экипажа -способен поверить, что это написала Виктория. Скорее всего, это работа старого виннипегского волка -- свистнул из какого-нибудь женского журнала чужое стихотворение и немного подкорректировал его в своем вкусе за бутылку какого-нибудь дрянного бренди, а бутылку Виктория свистнула или выклянчила у Юры. Старикан, вообще-то, не так прост, как кажется. Он умеет следить свою выгоду и интерес, он из стихотворных талантов способен извлечь полезное и приятное...
Мобил укачался, В углу под умывальником наблевано. Длинношерстный сенбернар забрался в мою койку и дрожит. Ему очень плохо и стыдно. Скулит.
-- Ничего страшного, дружище! Нормальное дело! -- говорю я псу веселым и беззаботным голосом, хотя приятного мало. -- Сейчас мы под ветер ляжем, качать меньше станет, тебя погулять выведу чуток, понимаешь? Все, дружище, сделаем согласно правил хорошей морской практики...
Я убираю собачью блевотину, призвав на помощь огромный опыт по уборке штормовых гальюнов, который я копил с шестнадцати до двадцати двух лет.
Да, ветеринар, который запретил Мобилу летать, очевидно не подумал, что у нас на море куда хуже, чем на любом самолете -- во всяком случае дольше.
Засовываю псу сквозь клыки в пасть таблетку аэрона и уговариваю проглотить. Глотает. Оставляю его в койке, а сам ложусь на диван и, хотя меня то и дело поднимает на попа, проваливаюсь в черную жижу штормового сна, битком набитую кренящимися, нависающими надо мной контейнерами. Просыпаюсь от трансляции. Голос Юры: "Всей палубной команде на подкрепление груза в третьем и четвертом номере! Всей палубной команде на подкрепление груза в третьем и четвертом номере!" В каюте Кудрявцев -- отцепляет Мобила с поводка, -- выводил, пока я спал. Отрабатывает парень обещанные графские фунты. Вид какой-то встрепанный; объясняет, что зашел к пассажиру спросить о французском философе семнадцатого века из шести букв, еще героя пьесы Островского "Лес" никто не знал, а кроссворд интересный, вот он и зашел к пассажиру, а тот говорит, что ему противно с человеком, который уклонился от выполнения интернационального долга.
-- Вы что, тоже меня трусом посчитали? -- грубо вопрошает Саша, он битком набит вызовом и угрозой, как дуэлянт у барьера; волосы взлохмачены, светлые бачки потемнели от пота, голубизна так и брызгает из глаз.
-- Постригся бы ты, Саша, -- говорю я.
-- И вы туда же! Все меня постричь хотят... -- А кто тебя еще постричь хочет?
-- А эта сука! Профессор мне тоже про прическу сейчас лекцию читал. Сходите к нему: кровь, говорит, из него вторые сутки течет -- кровотечение какое-то, теперь белый весь и зубами скрипит, как барракуда... Собаке можно в вашей койке лежать или я его к трубе под умывальником привяжу?
Паренек старался взять себя в руки, но я видел, что Саша взбешен. На сто пятьдесят шестой день рейса даже спокойный деревенский паренек носит в грудной клетке контактный взрыватель с сотней граммов нитроглицерина.
-- Слушай, Саша, а разве у Островского есть пьеса "Лес"? Я чего-то не помню такой.
-- Есть! Только героя никто не знает.
-- А философа отгадали?
-- Да, Декарт получается.
-- Ладно, пусти пса в койку, а сам иди на подкрепление. Сталь нас беспокоит и контейнера -- работы уйма.
-- Справимся! А профессор еще меня Иисусом Христом обозвал: оброс, говорит, как Христос в пустыне, и волоса на пожаре подпалить забоялся, вот лысая сука!..
-- Хватит! Нельзя так про старших!
У Шалапина оказалось кровотечение. Обнаруживается оно при посещении туалета. Объясняет, что не хотел говорить нам, чтобы мы на него не отвлекались и не беспокоились лишнего в период спасательной операции.
Наш доктор Лева самый рыжий человек из всех, кого я встречал в жизни. Его борода блистает медью генераторных колец. И кажется, тебя стукнет электротоком, если тронешь Левину бороду пальцем.
Самые черные дни у доктора, когда на утренний завтрак бывает винегрет с селедкой. Это просто мучительно и омерзительно для Левы -- есть селедку и не выпить стопки.
