Владимир Солоухин - Камешки на ладони
– Приказывайте, слушаю, – ответил незнакомец.
– …объясните мне одну загадочную вещь, странную встречу.
– К вашим услугам, – ответил, вежливо кланяясь, незнакомец».
Далее Павел рассказывает магу (словечко, кстати сказать, в изобилии фигурирующее в романе Булгакова), «как он в лунную ночь (опять лунная ночь! – В.С.) шел с адъютантом по улице и как вдруг почувствовал, что слева между ними и стеной дома молча двигалась какая-то рослая, в плаще и старомодном треуголе, фигура, как он ощущал эту фигуру по ледяному холоду, охватившему его левый бок, и с каким страхом следил за шагами призрака, стучавшими о плиты тротуара, подобно камню, стучащему о камень…».
Тень эта предрекла Павлу короткую жизнь, но не договорила какой-то фразы. Павел продолжает рассказывать магу и чародею:
«…Я не понимал, кто это, но поднял глаза и обмер: передо мной, ярко освещенный лунным блеском, стоял во весь рост мой прадед, Петр Великий…
…– Как вы думаете, сеньор – спросил, помолчав, граф Северный. – Была ли это греза, или я действительно видел в то время тень моего прадеда?
– Это был он, – ответил собеседник.
– Что же значили его слова? И почему он их не договорил?
– Вы хотите это знать?
– Да.
– Ему помешали.
– Кто? – спросил Павел…»
Дальше – внимание, внимание, внимание!
« – Призрак исчез при моем приближении, – ответил собеседник. – Я в то время шел от вашего банкира Сатерланда; вы меня не заметили, но я видел вас обоих и невольно спугнул великую тень…
– Вы шутите… разве вы посещали Петербург? Что-то об этом не слышал.
– Имел удовольствие… но на короткое время… меня тогда приняли недружелюбно. Как иностранец и любознательный человек, я ожидал внимания; но ваш первый министр обидел меня, предложив мне удалиться… – Приношу извинение за грубость нашего министра…»
Но у Павла был к магу и чародею, незнакомцу и иностранцу (все это уже более или менее лексика романа Булгакова) еще один вопрос.
« – Одна особа… просила меня разведать здесь, в Италии, в Испании, вообще у моряков, жив ли один флотский? Он был на корабле, который пять лет назад погиб без следа.
– Русский корабль?
– Да.
– Был унесен и разбит бурей а океане, невдали от Африки?
– Да.
– «Северный Орел»?
– Он самый… вы почем знаете?
– На то меня зовут чародеем… Завтра на этой шхуне… я покидаю Венецию. Но прежде чем уйти в море и ответить на ваш новый вопрос, мне бы хотелось, простите, знать… будет ли граф Северный, взойдя на престол, более ко мне снисходителен, чем министры его родительницы? Позволит ли он мне в то время снова навестить его страну?
– За будущее трудно ручаться, по вашим же словам… впрочем, я убежден, что в новый приезд вы в России во всяком случае найдете более вежливый и достойный чужестранца прием.
Собеседник отвесил низкий поклон.
– Итак, вам хочется знать о судьбе моряка? – произнес он.
– Да, – ответил Павел, готовясь опять услышать что-либо фиглярское, иносказательное, пустое…
– Моряк спасся на обломке корабля у острова Тенериф и некоторое время жил среди бедных прибрежных монахов.
– А теперь? Говорите же, молю вас…
– Год спустя его убили пираты, грабившие прибрежные села и монастырь, где он жил.
– Откуда вы все это знаете?»
Опять – внимание, внимание и еще раз внимание!
« – Я также в то время жил на Тенерифе, – ответил собеседник, – списывал в монастырском архиве одну нужную мне древнюю… рукопись.
«Да что же это наконец? Фокусник он или действительно всесильный маг? – в мучительном сомнении раздумывал Павел. – По виду – ловкий отгадчик, смелый шарлатан, не более.. Но откуда все это сокровенное – берега Африки, имя погибшего корабля… Неужели выдала Катерина Ивановна? Но он ее не видел, она нездорова, все время не выходит из комнат, никого не принимает и нигде не была…»
– Я провожу ваше высочество до палаццо, – сказал искательно и как-то низменно-мещански изгибаясь собеседник, – дозволите ли?
Павел чуть взглянул на мишурно-балаганный, ставший жалким в лучах рассвета, бархатный с блестками наряд мага и, сняв маску, не говоря более ни слова, угрюмо и величаво пошел назад по опустелой набережной».
Да, именно из этих страниц, как из зерна, попавшего, само собой разумеется, на очень благодатную почву, выросло дерево романа Булгакова. Образ иностранца, мага, то вроде бы шута и фокусника, то всесильного чародея – предопределен.
Вспомним, когда Иван Бездомный удивляется про Пилата: «Да откуда вы все это знаете?» – маг, иностранец, отвечает: «Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каиафой разговаривал, только тайно, инкогнито…»
И еще раз во время спора о Канте:
«Ведь говорил я ему (Канту – В.С.) тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша…»
И когда у иностранца спросил Берлиоз (кстати, случайно ли здесь фамилия именно композитора: ведь Павла с магом познакомил Глюк), зачем иностранец приехал в Москву, тот ответил:
«…Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист».
И тогда Берлиоз удивляется:
«Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди?»
Искра замысла состояла в том, что этот маг, незнакомец, иностранец (терминология одновременно и Данилевского и Булгакова), вновь посетил Россию не в Петербурге и не во времена Павла I, а в Москве в 1929 году. И с чем он столкнулся. И что из этого произошло. Остальное – дело необузданной фантазии Михаила Афанасьевича. Ведь толчок уже дан.
Впрочем, обузданной фантазии, ибо она заключена в строгую и безупречную форму его романа.
* * *У монголов традиционная обувь – сапоги с носками, загнутыми кверху. Оказывается, это для того, чтобы бережнее ступать по земле, не ковырять, не ранить, не портить землю. Каков путь от этих загнутых носков до бульдозеров, экскаваторов, взрывных работ!
* * *До Лермонтова не было в русской поэзии случая (а возможно, и в мировой), чтобы человек посмотрел на землю сверху, к космической высоты. До тех пор смотрели все снизу на облака, на звезды, на птиц. Крестик колокольни казался недостижимо высоким. Пушкин, правда, посмотрел на Кавказ сверху, но все же с высоты лишь самого Кавказа: «Кавказ подо мною, один в вышине…» Но разве же это высота?
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко вниэу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял…
Можно спросить у наших космонавтов: с какой высоты Казбек покажется алмазным сверкающим камешком?
* * *Человек, говорят, получает большую часть информации о внешнем мире до трехлетнего возраста. Наверное, так и есть. Но дело еще и в том, что это все подлинная, бесспорная информация. Темно – светло, сладко – горько, тепло – холодно, ласка – боль, снег – дождь, мама – папа, солнце, одуванчик, земля, вода, облака, пол, окно, каша, сон, кошка, веник и так далее.
Всю остальную жизнь он будет вместе с тем получать информацию, стремящуюся подчас сбить его с толку и ввести в заблуждение. О белом подчас ему будут внушать, что оно черное, о горьком – что оно сладкое, о зле – что оно добро, о фальшивом – что оно подлинное…
* * *Конечно, жалко, что сказано не мной. Но если собирают спичечные коробки, марки и разные этикетки, то почему не положить в копилку чужие, но гениальные выражения?
Например, кто-то сказал, что пуля Мартынова срезала верхушку с дерева русской поэзии, после чего оно пошло расти в сучья (!!!). А кто-то другой сказал про глаза немолодой уже женщины, что они, глаза, как в бокале вчерашнее шампанское.
* * *В человеческой истории есть ряд людей, слава к которым (печальная слава) пришла не сама по себе, а потому, что они соприкоснулись с великими личностями. «Назовут меня, сразу же назовут и тебя» – так сформулировал это М. Булгаков в своем удивительном романе.
Таковы в древности Понтий Пилат и Брут, а в нашей истории Дантес и Мартынов.
* * *Один литературовед остроумно и тонко предположил, что название своего главного романа Лев Толстой взял из «Бориса Годунова»:
…В часы,
Свободные от подвигов духовных,
Описывай не мудрствуя лукаво
Все то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир…
Когда фамилия становится именем, она начинает обладать некоей магией, так что мы уже не думаем о фамилии. Разве мы когда-нибудь вспоминали, что Толстой (несмотря на облагораживающе-смещенное ударение) все же не более чем толстый? Разве когда-нибудь мы задумывались, что фамилия нашего великого поэта происходит от будничной пушки, из которой палят? Блок воскликнул даже: «Веселое имя – Пушкин!» Так что же веселого в паляшей пушке? Но имя это – дополним – не только веселое. Оно светлое, скорбное, грустное, яркое, утонченно-изысканное, простое, народное, мудрое, романтическое, страдальческое, великое, оно – Пушкин.
