Александр Вельтман - Светославич, вражий питомец Диво времен Красного Солнца Владимира
"Не к добру!" — помыслила она, и из очей ее выкатились два алмаза.
— Мария, — сказал лукавый Свенельд, — Яро полк поведал мне изволенье свое. Порадуйся, красная девица, не изнывать же тебе в одиночестве…
Побледнела Мария.
— Хочет он взять тебя в свой терем Киевский; готовься прилечь на Княжеское ложе…
— Не прилягу! — вскричала Мария. — Не прилягу, не водимая; не прилягу, не венчанная!.. — и слезы градом брызнули из очей ее.
— Воли Князя не изведешь, Мария, — продолжал Свенельд, — в заутрие принесут тебе дары и одежды Княжия!..
— Не буду положницею Князя! не буду! — повторила Мария, заливаясь слезами.
— А жаль мне тебя!.. — продолжал Свенельд. — Добро-лика ты и кротостию и благонравием преисполнена; не под стать бы тебе вкупе жить с потешницами Князя, с Ефиопскими девками.
— Сжалься надо мною!.. умру, а не буду в тереме Княжеском!..
— Рад бы помочь… да воля Княжая непреложна; умолил бы Князя…
— Умоли его, — перервала Мария, припав на колена, — умоли!..
— Умолил бы, — продолжал Свенельд, — чтоб отдал он тебя мне в жены, да лета прошли…
Мария, пораженная новым предложением, приподнялась с земли и не знала, что ей говорить лукавому старику.
— Нет! — произнесла она наконец. — По душе своей не опорочу себя; а по закону моему не буду женой идольника!.. не повью головы своей Русальной пеленою! Оставьте меня под кровом божиим, умру Белицею…
— Не право ты говоришь, Мария; красота твоя не келейная, жить тебе в снарядном дворе, в муравленом тереме, а я не идольник, кланяюсь Свету небесному… а воля твоя, избирай любое… Проведает Князь противность твою, изгонит он остальных Эллинских попов из Красного двора, спалят лики богов Эллинских, что дала тебе в наследие Ольга… Прощай…
— Постой, постой! — вскричала Мария, обливаясь слезами.
— Что прикажешь?..
— О, дай помыслить, дай избыть прежде слезы.
— Ну, вот тебе три дня на думу, избирай любое!..
Свенельд оставил Марию.
Почти без памяти от слез Мария; ходят около нее мамки и девушки; любопытство томит душу старухи. "Что-то ей наговорил Думец Княжеский, Варяг?" — шепчет она; хочется ей выпытать у Марии.
— Привести бы тебе, сударыня, ворожею; поворожила бы она, что за туга у тебя на сердце…
— К чему ворожить, мамушка, ворожбой от горя не отворожишься!.. — едва произносит в ответ Мария.
— Да что ж это за горе!.. Да не плачь, государыня, не плачь, не мути сердца; о чем тебе слезы проливать? Сядь к оконцу да подивись на божий день; послушай, под оконцем красно щебечет сизая ластовка; а Сопец на лугу песню пискает: не горюй, душа красная девица…
— Оставь меня, мамушка, оставь меня! — умоляет Мария неотвящивую старуху.
— Эх, дитятко! да что у тебя на сердце за дождевая туча? ливнем льет!.. Да сядь же под оконце! Утри ширинкою жемчужные слезки!.. То-то послушала бы я соловьиной твоей песенки!.. А за каким делом, сударыня, приходил к тебе Думец Варяг?.. Уж не он ли, вражий сын, намутил душу?.. Да не будет ли сам Князь?..
Мария молчала.
— Да скажи ж, девица! пугаться нечего… Припасти бы ему гощенья, послать бы ему браные паволоки… Принарядилась бы ты, сударыня…
Мария ни слова не отвечает, смачивает белую пелену слезами.
Старуха прогневалась, зашептала неласковые речи; ушла с досады, готовиться к приему Князя.
— Уж так, — говорит, — будет он сам!.. недаром прислал Думца наперед, недаром перепугалась девица.
А Мария изнывает в слезах; на сердце дождевая туча ливнем льет. Стонет душа ее, как горлица.
Много на белом свете радостей, да не всем в удел.
Тяжко, как наляжет ночь на душу; темная ночь, не горит на небе ни одной надежды звездочки.
Жизнь неласковая мачеха, слезы пьет, горем людским питается.
VIII
Между тем передняя Новгородская дружина приближалась уже к Киеву.
Овруч сдался без бою; и в Овруче вся рать должна была ожидать прибытия Владимира. По приказанию его она расположилась вокруг могилы Олеговой.
Недолго Владимир заставил ждать себя.
Приближаясь к городу, он прослезился, увидев зеленый холм, возвышавшийся посреди дружины его.
Встреченный радостным криком воинов, он велел петь тризну по брате и готовить страву.[55]
Своими руками набрал Владимир полный шлем земли и сложил на могиле; воины последовали его примеру, и могила стала горой.
Девять дней совершал Владимир печальный обряд воспоминания и звал тень брата на суд с Ярополком; потом, развернув стяг Владычний, двинулся с соединенной дружиной своей под Киев.
На гордом коне в яблоках, под красным ковром, едет Владимир за стягом, окруженным Княжескими щитниками. Сверх зеленого бехтерца с золотыми разводами на нем златой панцирь; на плечах багряница Княжая вся в золотых источниках. На голове остроконечная шапка, лаженная многоцветными камнями; в правой руке булава.
Находившаяся в Искоростене передовая рать Киевская отступила к Радомыслу, от Радомысла к стольному граду.
Не встречая сопротивлений, Владимир расположился между селом Дорожичем, при вершине Лыбеди, и селом Капичем, при речке Жедане. Левое крыло его примыкало к берегу Днепра, который был унизан Варяжскими ладьями, пришедшими с Зигмундом Бребтерзоном от города Белого,
Княжеский намет раскинулся на холме близ Капича.
Солнце уже тлело на Западе за темными лесами правого берега Днепра; легкие вечерние облака, как пепел, покрывали его.
На высотах Киевских потухали златоверхие горницы и высокии,[56] затмилась даль, стихнул шум в стане.
Устроив рать и нарядив сторожей, утомленный Владимир, после пути и горькой думы о раздоре с братом, забывался уже на мохнатом златорунном ковре, разостланном среди шатра.
Но по обычаю ратному, во время ночи воин не разоблачался. Поверье говорило: "на войне не ленитеся, не лагодите, не сложите с души бодрость, с тела оружие: не остражив себя, внезапу человек погибает".
И Князь лежал в бехтерце, в кольчатой броне, окутавшись в мантию, подбитую горностаем; только вместо тяжкого шлема на голове его была Княжеская шапка с пушистой собольей обложкой. Оседланный конь подле намета зобал сыченое пшено; сонный конюх держит его за уздечку. Близ откидной полы, опираясь на секиры, стояли стражи, молча считали ясные звезды на небе.
По долине протянулись туманы, со стороны полуночи играла зарница, вдали на реке заливался рожок; темная ночь лежала от земли до неба.
И вдруг повеял резкий ветерок, зашелестел полами и золотыми кистями Княжеского намета, Днепр зашумел, повалила волна на волну.
В это мгновение Владимир заснул; думы его как тучи понеслись в мир отражения прошедшего на бесцветной бездне будущего; видения роились, росли в отдалении… радужные полосы потекли Днепром между зелеными, крутыми берегами… из ярких пятен образовался Киев, блистающий золотыми верхами теремов и башен… тени, окутанные в прозрачные облака, превратились в несметную рать…
И видит Владимир… Взволновался весь Киев, взбурился Ярополк, идет на него… перебегает свет по шлемам и доспехам, посыпались стрелы, зашипели… быстро налетели Киевляне на Новгородцев, смяли их…
Кровью облилось сердце Владимира, зароптала душа жалобы. "Звезда, звезда моя! где ты!" — произносит он, шарит рукою около себя, ищет меча… а враги окружают уже ставку его… Но кто-то в золотой броне быстро мчится к нему… и крикнула в это время стража подле ставки Владимира: "Слушай!" — а вдали прокатился гром, и резкий ветр захлопал полами шатра.
Вскочил Владимир, обданный ужасом.
— Это ты, помощь моя! — говорит он, выбежав из ставки и вырвав уздечку из рук дремавшего конюха; стражи, встрепетнулись, видят, что Князь вскочил на коня, быстро помчался по пути, идущему через вершину Лыбеди. Пробудившиеся Гридни и Рынды не знают, следовать ли за ним? он не приказал.
Мчится Владимир чрез цепь сторожевую, конь его режет ночь наполы, свищет…
— О, мочный ветр дует! быть ненастью! — бормочет про себя воин, мимо которого он проносится. Во тьме кажется, что не один он скачет, с кем-то говорит, как будто держит спутника за руку и рядом, дружно, не отстает, не опережает его. Заиграет в тучах зарница, озарит предметы… нет никого с Владимиром, едет один-одинехонек, а ведет с кем-то речь.
"Возлюбил я тебя больше души своей! — говорит он. — К чему ж заковала ты себя в доспехи, увешала оружием, повила голову тяжким шлемом, обнесла свое сердце железной оградою?.. или не в память тебе, кто устами спалил тебя?.. или не в память тебе, как над Волховом плыл ясный месяц, загляделся в теремное оконце?.. Тогда не валы воздымались речные, воздымались девичьи перси; не ветрец взвевал мои кудри, а дух твой; не пищу уста принимали — лобзанье!..
