Надежда Лохвицкая - Ностальгия. Рассказы. Воспоминания
Буксир «Рома» вел нас на рейд.
А потом что?
Вот и мы, «как большие», стоим на рейде.
Между пароходами стали сновать лодочки…
Одна лодочка причалила к нашей «Шилке». По трапу поднялся какой-то зловещий одессит, разыскал своих знакомых, безмятежно жевавших финики, и клятвенно уверил их, что они неминуемо погибнут. Знакомые выплюнули недожеванные финики и предались бурному отчаянию, а одессит, с видом человека, исполнившего тяжелый долг, деловито шагнул через борт и спустился в свою лодочку.
Мой новый приятель, «извините, Беркин», вдруг засуетился и решил тоже раздобыть лодку и наведаться на какой-нибудь пароход.
— Зачем вам это нужно?
— Ну, все-таки узнаю, как там у них, и расскажу, как тут у нас.
Лодочники драли совершенно несообразные деньги, но желающих разузнать и рассказать нашлось довольно много.
«Извините, Беркин» побывал на двух пароходах.
— Ну, я же им порассказал!..
— Что же вы рассказали?
— Рассказал, что нам сообщили по радио, что с моря идут большевики. Из Севастополя.
— По какому радио? У нас ведь аппарат не действует.
— Отлично себе действует…
— Да мне только что говорил мичман, который этим заведует.
— А вы ему верите? Так вы лучше мне верьте.
— Откуда же вы знаете?
Вранье было явное и определенное.
Лодки продолжали сновать между пароходами. За баснословные деньги ездили люди попугать друг друга. Для такой великой цели разве чего пожалеешь!
Беркин ездил три раза.
— Больше я уже себе позволить не могу. Лодочники такой нахальный народ и пользуются человеческой бедой.
Под утро врали угомонились.
Наше пароходное начальство волновалось тремя вопросами — как двинуть «Шилку», откуда достать уголь для топки и чем накормить пассажиров.
Китайцы, которым снова пригрозили, показали запас рису и консервов. Но всего этого было мало.
Недалеко от нас на рейде оказался пароход, везший из Севастополя в Одессу провиант. Попросили у него продовольственной помощи. Пароход отказался и заявил строго, что идет в Одессу разгружаться.
— Да ведь там большевики!
— А нам до этого дела нет, — отвечал пароход.
Тогда «Шилка» возмутилась и открыла военные действия: послала две шлюпки с пулеметами добывать провиант.
Провиант добыли, но обиженный пароход пожаловался французскому кораблю «Жан Барт». «Жан Барт» грозно заорал на «Шилку»:
— Разбойники! Большевики! Объяснить немедленно, не то…
«Шилка» отвечала с достоинством и с сентиментом, что, мол, у нее на борту голодные женщины с голодными детьми и что, мол, французы всегда были рыцарями.
«Жан Барт» притих и немедленно послал к «Шилке» шлюпку с шоколадом, мукой и сгущенным молоком.
Инженер О. поднялся из машинного отделения и сказал, что «Шилка» может двигаться, но только задним ходом.
Многих это известие перепугало. Думали — раз задний ход, так, значит, назад, в Одессу.
Мякотин, Титов и Волькенштейн как члены партии — не помню какой — выползали из трюма под трубу совещаться. Шептались оживленно и многозначительно смолкали, когда кто-нибудь подходил. Ксюнин в трюме начал издавать на пишущей машинке газету.
18
Буксир подтащил нас к угольщику, и было объявлено всем, всем, всем:
— Должны сами грузить на «Шилку» уголь. Рабочих на угольщике нет, на пароходе команды нет. Если хотите, чтобы пароход двинулся, — грузите уголь.
— Неужели… все должны работать?
— А то как же, — был ответ.
Началась прелюбопытная штука.
Элегантные молодые люди в щегольских костюмчиках смущенно улыбались, показывая, что понимают шутку. Конечно, сейчас, мол, выяснится, что нельзя же заставлять элегантных людей таскать на спине уголь. Ведь это же нелепо! Вздор какой!
— Эй! Выстраивайтесь все на палубе! — закричал властный голос. — Все мужчины, кроме стариков и больных.
Элегантные молодые люди оторопели. Растерянно оглянулись. Шутка затянулась слишком долго.
— Ну? Чего же вы тут топчетесь?! — крикнули на одного из них. — Слышали команду? Лезьте наверх.
Может быть, наверху поймут их элегантность и неспособность…
Палуба быстро наполнялась выстраивающимися в ряды пассажирами.
— Сейчас вам раздадут корзины. Наденьте их на спину.
Элегантные молодые люди усмехались, чуть-чуть пожимали плечами, точно участвовали в нелепом анекдоте, о котором потом забавно будет порассказать.
Но вот у борта на трапе начался какой-то скандал.
— Позвольте! — кричал кто-то. — На каком же основании вы уклоняетесь?! Человек сильный, здоровый…
— Прошу вас оставить меня в покое!
На палубу выбежал кряжистый господин, лет сорока, с дрожавшими от бешенства глазами:
— Прошу немедленно оставить меня в покое!
— Нет, вы сначала скажите, какие у вас основания отказываться от работы, на которую призваны буквально все?
— Какие основания? — заревел кряжистый господин. — А такие, что я дворянин и помещик и никогда в жизни не работал, не работаю и не буду работать.
Ни-ко-гда! Зарубите себе это на носу.
Ропот возмущения всколыхнул толпу.
— Позвольте, но ведь если мы не будем работать, то пароход не отойдет от берега!
— Мой муж тоже помещик! — пискнуло из толпы.
— Ведь мы же все попадем в лапы к большевикам!
— Но при чем же я здесь?! — в бешеном недоумении вопил кряжистый. — Наймите людей, устройтесь как-нибудь. Мы жили в капиталистическом строе, в этих убеждениях и я желаю оставаться. А если вам нравится социалистическая ерунда и труд для всех, так вылезайте на берег и идите к своим, к большевикам. Поняли?
Публика растерялась, замялась.
— Отчасти, гм… — сказал кто-то.
— Но, с другой стороны, нельзя же доставаться большевикам…
— И почему мы должны работать, а он нет?
— Самосудом бы его! — хрюкнула пролезшая на палубу старушонка.
— Ну, знаете, господин, вы это бросьте, — урезонивал добродушный купец из Нижнего.
— Не задерживать! — вылетел начальнический окрик.
Белая морская фуражка приблизилась.
— Спускайтесь к угольщику, берите корзины.
К начальству подскочил один из «элегантов» и зашептал, скосив глаза на принципиального дворянина.
Начальство мотнуло головой и спокойно ответило:
— А ну его к черту!
Нагрузка началась.
Длинной вереницей прошли по трапам вверх и вниз почерневшие, закоптевшие грузчики. Все пассажиры вылезли из кают, из трюма, из коридоров смотреть на невиданное зрелище: молодые «элеганты» в лакированных башмачках и шелковых носочках, поддерживая затянутыми в желтые перчатки руками тяжелые корзины, тащили уголь.
Они быстро вошли в роль, сплевывали и ругались.
— Гайда, ребята, не задерживай!
«Ребята» в лице «извините, Беркина», плешивого, пузатого, на тонких кривых ногах, отвечали:
— Э-эй-юхнем!
— Чего выпучили глаза? — кричал на зрителей длинный, как любительская удочка, чтец-декламатор. — Заставить бы вас поработать, не стали бы глаза пучить.
— Смотреть-то они все умеют, — язвил купец из Нижнего. — А вот ты поработай с наше…
— Г-аботать они не желают, — прокартавил курносый лицеист. — А небось есть побегут в пегвую голову… Собаки!
Кто-то затянул ерундовую песенку последних дней:
Цыпленок жареный.,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить.
Ешь ананас,
Рябчика жуй,
День твой последний
Приходит, буржуй!
И:
Эх, яблочко,
Куды котишься?
Попадешь в Чеку,
Не воротишься!
Подпевая, с аппетитом поругиваясь, работали вовсю.
«Вот он, Евреиновский театр для себя, — подумала я. — Играют в крючников, и вошли в роль, и увлеклись игрой. И даже видно, кто себе как представляет заданный ему тип».
Вот ползет по трапу пузатый «извините, Беркин». Ноги у него пружинят и заплетаются. Лезет по трапу, как паук по паутине — круглый, с тонкими лапками. Но выражение лица прямо Стеньки Разина, волжского разбойника, — Размахнись, рука, Раззудись, плечо! Эй ты, гой еси… и все прочее.
И тащит тяжеленную корзинищу, какую ему без художественного вдохновения ролью и не поднять бы никогда.
Вот какой-то интеллигент с челочкой на лбу.
Шагает понуро, с упорной и горькой усмешкой на устах. Очевидно, ему кажется, что он бурлак, тянет бечевку и растит в груди зерно народного гнева: тащу, мол, тяну, мол, но…
Но настанет по-р-ра
И пр-росмется на-р-род!
За ним ползло какое-то чучело в белых гетрах, в тирольской шляпе с перышком, и, растирая замшевой перчаткой черные потеки на щеках, говорило простонародным тоном:
