Семен Подъячев - Мытарства
— Прочь отъ двери! — закричалъ, услышавъ это и подбѣжавъ къ намъ, надзиратель — Ахъ ты, подлецъ! въ карцеръ захотѣлъ?!.
— Что все это значитъ? — спросилъ я, отойдя отъ двери, у какого-то молодого длинноволосаго человѣка, повидимому, изъ кутейниковъ.
— А ты, небось, не знаешь? — отвѣтилъ онъ, отходя отъ меня, — сволочь! — презрительно добавилъ онъ, оглянувшись:- у меня, братъ, не покуришь!..
Я обратился къ сѣдому, добродушному съ виду старичку. Пожевавъ губами, онъ улыбнулся и, дотронувшись до пуговицы моего пиджака, сказалъ:
— Дѣло, другъ, житейское. Мало ли что на міру-то дѣется… Народъ до всего дошелъ… Бога забыли, стыда нѣтъ… ну и того… понялъ?..
И онъ разсказалъ мнѣ такое, что не дай Богъ и слышать!.
XIV
Въ тюрьму пригнали насъ какъ разъ наканунѣ Николина дня.
Въ шестомъ часу вечера въ камеру заглянулъ надзиратель и крикнулъ:
— Въ церковь!
Мы построились попарно другъ за другомъ, и надзиратель повелъ насъ внизъ по лѣстницѣ… Изъ другихъ камеръ тоже выходили люди и шли внизъ за нами.
Вся широкая лѣстница заполнилась этимъ шествіемъ… Слышался кашель, сморканье, шепотъ, шарканье объ полъ множества ногъ, сдержанный смѣхъ.
Сойдя внизъ, мы увидали отворенныя двери пустой, тускло освѣщенной церкви и, молча крестясь и кланяясь, вошли туда.
Намъ приказали идти на хоры, направо. Тѣснясь и толкаясь, мы начали устававливаться…
Съ хоръ хорошо было видно все внизу. Волна людей, молодыхъ и старыхъ, худыхъ и толстыхъ, бритыхъ и не бритыхъ безостановочно текла въ дверь… Надзиратели торопливо устанавливали ихъ по нѣсколько человѣкъ въ рядъ, другъ за другомъ.
Послѣ всѣхъ вошли съ полуобритыми головами каторжные. Впереди ихъ шелъ, какъ сейчасъ гляжу, высокій, съ горбатымъ носомъ, худощавый, съ какой-то точно заостренной кверху головой, молодой арестантъ… Онъ шелъ точно на гулянье, свободно помахивая правой рукой, высоко держа голову, посматривая по сторонамъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: глядите на меня, каковъ я молодецъ!..
Звяканье цѣпей вдругъ наполнило тишину церкви…
Жутко и тяжело было слушать это звяканье…
Нѣкоторое время въ церкви было тихо и полутемно. Ждали священника… Онъ скоро пришелъ и торопливо, почти бѣгомъ, наклонивъ голову. направился въ алтарь. Церковь освѣтили. Началась служба…
При первыхъ же словахъ священника, я почувствовалъ мучительное чувство тоски и одиночества… Передо мной встала другая, далекая церковь… Тамъ тоже праздникъ… тоже служба… весело горятъ свѣчи… церковь полна народомъ… на лицахъ праздничное, веселое выраженіе… съ клироса несутся и наполняютъ всю церковь голоса пѣвчихъ… Священникъ въ бѣлой нарядной ризѣ ходитъ по церкви и кадитъ, не жалѣя ладану, у мѣстныхъ иконъ…
Съ колокольни раздаются торопливые, частые, веселые звуки колоколовъ… Бѣлоголовые мальчишки снуютъ между большихъ, то вбѣгая въ церковь, то выбѣгая на паперть… Словомъ, — все весело, празднично, прекрасно и мирно…
А здѣсь…
Сурово и молча стоятъ арестанты… Изрѣдка кто-нибудь перекрестится… тяжело вздохнетъ… наклонитъ голову и думаетъ. О чемъ?
— «Правило вѣры, образъ кротости», — торопясь, скороговоркой выкрикиваетъ дьячекъ…
Слышатся вздохи… звякаютъ цѣпи… Нѣкоторые падаютъ на колѣна…
— «Отче, священноначальниче, Николае, моли Христа Бога, спастися душамъ нашимъ!..»
— «Спастися душамъ нашимъ!» — громко шепчетъ стоящій рядомъ со мной старикъ и кланяется въ землю, стукалсь лбомъ объ полъ.
Я стою, слушаю и чувствую, какъ подступаютъ къ горлу слезы… что-то непонятное, мучительно-скорбное охватываетъ все моё существо… Я боюсь разрыдаться… какой-то холодный ужасъ и нестерпимая тоска заполоняютъ душу…
XV
Печально и тоскливо началось на другой день, въ нашей камерѣ, праздничное утро…
Разбудили рано… сдѣлали повѣрку… пропѣли молитву, убрали камеру, и каждый могъ заняться чѣмъ хотѣлъ и какъ хотѣлъ…
Тусклый свѣтъ утра медленно, точно нехотя, мало по малу разгоняя тьму, наполнялъ камеру.
По камерѣ взадъ и впередъ, по одиночкѣ и попарно, скользя чюнями по гладкому полу, сновали арестанты…
Я подошелъ къ окну и сталъ глядѣть на улицу. Въ огромное окно видна была часть тюремнаго двора, высокая, красная кирпичная стѣна, а за стѣной Обводный каналъ и садъ Александро-Невской лавры. Надъ всѣмъ этимъ висѣли и тихо плыли клочковатыя, темно-свинцовыя облака. Изъ нихъ, тихо порхая, падали на землю крупные и рѣдкіе хлопья снѣгу… гдѣ-то вдали поднимался столбомъ густой, черный дымъ и стлался по воздуху медленно и плавно… Глядя на эту картину, я перенесся мысленно домой, на родину… Мнѣ стало больно и грустно… Я отвернулся и пошелъ на другой конецъ камеры, гдѣ въ углу, около печки собралась кучка людей и слушала какого-то шаршаваго, высокаго человѣка.
Я подошелъ къ нимъ и сталъ тоже слушать. Высокій, съ огромной копной свалявшихся рыжихъ волосъ на головѣ, человѣкъ этотъ, дѣлая руками какіе-то театральные жесты, громко, отчетливо и звучно читалъ стихи. Его внимательно и, видимо, съ большимъ удовольствіемъ слушали.
«Всѣ, кто въ этомъ дѣлѣ сгинетъ,
Кто падетъ подъ знакомъ крестнымъ,
Прежде, чѣмъ ихъ кровь остынетъ,
Будутъ въ царствіи небесномъ»!
Напирая на риѳмы, читалъ онъ, махая руками, и, вращая по лицамъ слушателей большими какими-то полоумными глазами, — продолжалъ:
«И лишь зовъ проникнулъ въ Дони,
Первый всталъ епископъ Эрикъ,
Съ нимъ монахи, вздѣвши брони,
Собираются на берегъ».
— Ты что разинулъ ротъ-то? — вдругъ обратился онъ къ молодому парнишкѣ,- ничего вѣдь, оселъ, не смыслишь… да и всѣ-то вы… Ну… тсс!..
Онъ подумалъ, помолчалъ, потеръ рукой лобъ, какъ бы припоминая, и началъ:
«Всѣ струги, построясь рядомъ,
Покидаютъ вмѣстѣ берегъ,
И, окинувъ силу взглядомъ,
Говоритъ епископъ Эрикъ».
Онъ поднялъ обѣ руки, точно «владыко», благословляющій народъ, и, подержавъ ихъ такъ нѣсколько времени, вдругъ опустилъ, точно бросилъ что, и заоралъ:
«Съ нами Богъ! склонилъ къ намъ пана
Пренодобнаго Егорья,
Разгромимъ теперь съ нахрапа
Все славянское поморье»!..
Оралъ онъ, махая руками и дико вращая глазищами… Странно и жалко было глядѣть на него.
— Вѣдь вы кто? — началъ онъ, помолчавъ:- вы всѣ, собственно говоря, свиньи, скоты… вамъ бы только нажраться. А я… я — жрецъ!… Вы счастливые скоты, потому что вы глупы, а у меня огонь божественный горитъ въ груди!… Я — артистъ. Я видалъ лучшую долю, я…
— «Природа, мать, — закричалъ онъ опять дикимъ голосомъ, — когда-бъ такихъ людей, — онъ ударилъ себя въ грудь, — ты иногда ни посылала міру, заглохла-бъ нива жизни»! Пошли вы прочь отъ меня! — закричалъ онъ рыдающимъ голосомъ, — безчувственныя дубины!. Умираю вѣдь я, дьяволы! Прочь!..
— Чудакъ! — сказалъ кто-то.
— Лается тоже, сволочь! — сказалъ другой.
— Арестанты вы, несчастные!… Сволочи! — оралъ, между тѣмъ, на всю камеру какимъ-то дикимъ, тоскливымъ голосомъ полоумный чтецъ стиховъ…
XVI
На другой день, часу въ одиннадцатомъ, послѣ обѣда (обѣдали мы рано), пришелъ въ нашу камеру какой-то чернобородый, при фартукѣ, въ полушубкѣ, обсыпанномъ мучной пылью, человѣкъ и сказалъ:
— Ну, кто на мельницу?.. Кто не пойдетъ ли?
Пять человѣкъ арестантовъ подошло къ нему.
— Мы пойдемъ! — сказали они.
— Ну, а еще кто? — спросилъ онъ и взглянулъ на меня. — Ты, длинный, не хошь ли, а?..
— А что дѣлать? — спросилъ я.
— Увидишь!… муку молоть… покуришь за это, цыки попьешь…
— Можно! — сказалъ я, заинтересовавшись его предложеніемъ и радуясь, что хоть на время выберусь изъ этой клѣтки куда-то въ другое мѣсто и проведу безконечно долго тянувшееся время не праздно, а за работой.
— Сколько васъ? Шестеро… Ну, идемте.
Надзиратель отперъ дверь, и мы пошли за человѣкомъ въ полушубкѣ по лѣстницѣ внизъ. Внизу, около запертой двери, стоялъ солдатъ и караулилъ человѣкъ двадцать арестантовъ, поджидавшихъ, какъ оказалось, того человѣка, который привелъ насъ.
— Всѣ, что ли? — спросилъ солдатъ отъ двери.
— Всѣ! — отвѣтилъ человѣкъ въ полушубкѣ.
— Что-жъ мало?..
Человѣкъ въ полушубкѣ засмѣялся и сказалъ:
— Небось, не кашу жрать!… Ну, становись по порядку! — крикнулъ онъ намъ, — одинъ за другимъ!..
Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей линіи, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.
Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:
