Петр Краснов - Ложь
Консьержка протянула Акантову грязноватый листок бумаги и сказала:
– Мосье… Pardon, monsieur, я забыла вам сказать… Тут вчера приходила одна дама… Une russe[36]… Очень сожалела, что не застала вас, и просила, чтобы я, как только вы приедете, дала эту вот записку…
Акантов пробежал написанный карандашом строчки.
– Ах, Боже мой!.. Боже мой, – воскликнул он. – Какой ужас!..
– Что случилось, папа?
– Да вот что… Жаль, Николай Семенович уехал… Мне, ведь, ехать сейчас надо. Тебя одну оставить придется… Вот, прочти, – Акантов подал дочери записку, и та прочла: «У Леонтия третий удар… Лежит без движения двенадцатые сутки. Я с Татой сбились с ног. Зайдите, посоветуйте что-нибудь. Н. Февралева».
– Может быть, папа, я могу помочь, – поднимая на отца глаза, сказала Лиза.
– Ну, что ты?.. Это такой ужас… Такая бедность!.. Февралев, подполковник, бывший подполковник… Он мой товарищ по корпусу и училищу… Страшный неудачник… У него жена и дочь твоих лет… Да, придется, придется мне ехать сейчас, надо что-нибудь придумать, помочь им надо…
– Хочешь, поедем вместе… Может быть, я могу быть полезной тебе и им.
– Ну, зачем?.. Только ты их стеснишь, в их бедности и горе… Да и тебе нужно отдохнуть после дороги, ишь, какая ты бледненькая стала…
– Ты, папа, хотя кофе напейся…
– После… После… Вот тебе пятьдесят франков… Консьержка тебе покажет… Тут, совсем подле нашего дома, есть лавки… Купи себе что-нибудь на завтрак, чаю купи, хлеба… От Февралевых я поеду на завод… К вечеру буду дома, вот тогда чайку вместе и напьемся…
Акантов торопливо вдевал руки в рукава пальто; он очень торопился. Лизе было жаль отца:
– Право, напейся раньше и закуси, я живо сбегаю в лавки. Куда ты так торопишься?..
– Ехать далеко. Это в латинском квартале, в центре Парижа. Хотелось бы к обеденному перерыву попасть на завод, заявиться надо, чтобы завтра с утра и на работу. Дорогой я где-нибудь перехвачу чего-нибудь… Ты обо мне не беспокойся, ведь я здесь свой человек…
Акантов быстро сбежал вниз и скрылся в стеклянном проходе. Хлопнула выходная дверь. Лиза вошла обратно в квартиру, заперла на ключ дверь, подошла к окну и опустилась в старое, просиженное кресло… За окном – пустыри. Утренний туман скрадывает дали. Скупо светит осеннее солнце. Под окном небольшой сад. Старая липа, два тополя, кусты боярышника и бузины, с почерневшими от городской копоти листьями. За садом – небольшой опрятный домик-дача, с черепичной крышей, за ним просторы «пустопорожних» мест… Серый забор из тонких бетонных плит окружает большую площадь, заваленную досками, бревнами и кучами каменного угля. Еще дальше – низкие и широкие постройки гаражей, сараи навесы; под ними лежат черные водопроводные чугунные трубы. Потом, до высокой железнодорожной насыпи, пустыри, поросшие бурьяном, бурой косматой травой, крапивой, лопухами и чертополохом.
За железной дорогой, под серебристым покровом тумана, голубеет даль полей, с пестрою россыпью маленьких домиков с красными крышами, – окраина… Шумы города несутся в окно…
На дворе грузят автомобили, и резко раздаются удары падающих досок. По насыпи, сверкая окнами, промчался чистенький поезд электрической дороги и гулким грохотом наполнил комнату.
В роскошной квартире тети Маши, на пирушках у барона, на его яхте, на его машине Лиза носилась по Германии… Она отдыхала… Отчего ей было отдыхать на серебристом пляже Балтийского моря?.. Она ходила с молодежью в длинные экскурсии по окрестностям Берлина… Там она… любила… Что будет делать она здесь?.. Она будет, конечно, будет верна своей любви, верна – до гроба… Она никогда и нигде не забудет Курта…
Солнце поднималось над пустырями. Пыльной скучной дымкой покрывались низкие постройки и поля. Снова гудел и мчался алый, блестящий поезд.
«Куда он мчится?.. Какие там поля, леса, какие живут там люди?.. Кого я встречу здесь?.. С кем буду работать?.. Что значит – работать?..».
С улицы доносились гудки автомобилей и шум проносящихся машин.
В самой комнате – могильная, глухая тишина.
Что будет тут делать Лиза?.. Работать?.. Лиза еще не работала: она училась. Она добывала право на работу, добывала знания… Доктор философии!.. Она читала доклады перед профессорами и на блестящем немецком языке говорила о самых сложных вещах… Никто и верить не хотел, что она не немка… Она жила полною, кипучею жизнью.
Лиза опустила голову и закрыла глаза. В комнате и в доме была будничная тишина, за окном – город, новый и чуждый, пел свою песню труда. Лизе сквозь шумы города слышалась старая милая песня ее Родины.
Blauende Seen, Wiesen und Mohr,
Liebliche Täler. Schwankendes Rohr…
Steige hoch, du, roter Adler,
Hoch über Sumhf und Sand
Ueber dunkle Kieferwälder,
Heil dir, mein Brandenburger Land![37]
Красный орел Бранденбурга высоко парил в небе… Под ним стройные, бронзовые сосны, озера в зелени кустов и плакучих ив, извивы Гавеля, вся прелесть Лизина детства, девичества и первой любви…
Все это ушло… Ушло!.. Навсегда!..
II
Всякий раз, как Акантов бывал у Февралевых, он думал, как могут в Париже, в центре города, в латинском квартале, рядом с аристократическим Сэн-Жермэнским предместьем, у самой Сены, с ее островами, вблизи от богатых особняков, быть такие совсем средневековые кварталы, с грязными, тесными улочками, кривыми и темными, жалкие домишки и такая ужасная беднота…
Вкрапились эти тесные кварталы, как лишаи в благородный дуб, и стоят вечным напоминанием неравенства, рабства и людской злобы. Пятая часть Парижа – cinquieme arrondissement – почти рядом, за Сеной, громады магазинов «Самаритэна» и нарядный «Hotel de ville» – дворец парижского муниципалитета, статуи, бронза, простор площади, деревья бульвара, громадные театры. Здесь – грубая, гранитными плитами мощеная уличка, еще не в римские ли времена мощеная? Облупленный, узкий, высокий дом в два окна по фасаду, и над дверьми с каменной тяжелой аркой, прямо на стене, полинявшая надпись черными громадными буквами: «Hotel»… Ни имени владельца, ни названия гостиницы. Над дверью – квадратное окно, кривые, наружные, темные, поломанные, щербатые ставни. За мутными стеклами – старая, пыльная, тюлевая занавеска. За дверью узкий, сырой проход, с резкими, сложными и странными запахами, и деревянная лестница, темная и в светлый день. Узкие коридоры в каждом этаже и комнаты.
В таких отелях ютятся дешевые проститутки, не гнушающиеся самым грязным развратцем, живут карманные воры, здесь совершаются самые ужасные самоубийства людей, дошедших до дна человеческого существования, здесь же совершаются и самые нелепые убийства озверелой бедноты. Здесь пахнет нищетой, грязным развратом, болезнями и злобой.
На верху, подле комнаты, занятой Февралевыми, давно сломалась оконная рама, и номер стоит не обитаемый. Там склад мусора. По ночам в нем возятся крысы. Днем их можно видеть, черных и больших, отвратительных, притаившихся под старыми бочками, кадками, досками, измазанными известкой, старыми сломанными печами и оконными рамами с разбитыми стеклами, затянутыми густой серой паутиной.
Кроме Февралевых, в верхнем этаже никто не живет. Шаги Акантова, поднимавшегося по лестнице, были услышаны, и Наталья Петровна встретила Егора Ивановича в дверях.
Крошечная узкая комната, упиравшаяся в квадратное окно, вмещала много вещей, и в ней жили трое. Четвертому даже и трудно было войти в нее. На широкой кровати лежал человек богатырского сложения. Он был по грудь покрыт солдатским серым американским одеялом, с тщательно заплатанными дырами. На высоко поднятой подушке с грязной наволочкой тяжело утонула большая голова, густо поросшая седеющими волосами, с давно не бритыми усами и со щеками, покрытыми неопрятной щетиной.
Красное, налитое кровью, лицо было одутловато. Из полуопущенных век тупо и неподвижно, в одну точку, на окно с розовой занавеской, смотрели тусклые, серые глаза. Грудь лежащего часто вздымалась и опускалась, и хриплое дыхание тяжело вырывалось из перекошенного рта с толстыми, сухими губами.
В комнате был спертый, душный запах лекарств, пищи и тяжело больного.
Наталья Петровна пропустила Акантова в комнату. Ее коротко остриженные седеющие волосы были растрепаны, пожелтевшее лицо в мелких морщинах хранило следы былой красоты.
Сидевшая у окна, за швейной машинкой, девушка с густыми темно-золотистыми волосами, красиво уложенными на длинном затылке, осталась сидеть. Ее бледное, точно фарфоровое, лицо было устало. Она не могла встать навстречу гостю: ее колени и пол подле нее были завалены полотном.
Февралева заговорила, не обращая внимания на больного:
– Как это мило, генерал, что вы сейчас же отозвались на мою записку. Я вчера заходила к вам. Консьержка сказала мне, что ожидает вас сегодня утром… Вы прямо с поезда?..
– Благодарю вас.
– Простите, Егор Иванович, – с бледной улыбкой сказала девушка, протягивая руку Акантову – встать никак не могу. Видите…
