Максим Горький - Том 16. Рассказы, повести 1922-1925
— Давно видели вы Фомина?
Взглянув на неё с явным недоумением, человек ответил:
— Года два тому назад…
«Шутит он — скучно», — отметила женщина.
— Вы одеты не по сезону легко…
— Это — Фомин, — ответил он, пожав плечом. — Ведь я должен был действовать летом…
Ей становилось всё более неловко и скучно.
— Итак — кто же вы? — спросила она ещё раз и заметила, что этот вопрос, так же как вопрос о Фомине, снова вызвал его недоумение. Сильно хлестнув тонкой тростью по воздуху, — причём она не услыхала свистящего звука, — человек натянуто и некрасиво усмехнулся. — Странно, что вы спрашиваете об этом, — забыли? Позвольте напомнить. Я — Павел Волков. Павел Нилович Волков, сын инженера и тоже гражданский инженер, человек бездеятельный, неудачник, мне тридцать два года, я богат. Шесть лет тому назад женился по любви, через четыре года жена ушла от меня, оставив записку карандашом: «Прости меня, Павел, но я не могу больше жить с тобою». Теперь она живёт где-то на Кавказе, но, кажется, я не должен встретиться с нею, а впрочем, это мне неизвестно. И это всё, что я знаю о себе, остальное ещё не дописано, не создано…
Он говорил, точно паспорт читая, и только в конце слов женщина услыхала что-то близкое возмущению или досаде.
Сама она, тоже чувствуя досаду против него, думала:
«Если это не сумасшедший, воображающий себя героем неудачного романа Фомина, так это человек бездарный и неумный».
Входя на террасу, она спросила его:
— Как вы делаете, что у вас нет тени?
Павел Волков удивился:
— Зачем нужна мне тень? И разве вы, во сне, видите тени? А ведь это — как сон!
— Что — как сон?
— Да — вот это, наше с вами бытие, — бытие людей, искусственно созданных для развлечения людей реально существующих.
Он сказал это так просто, что женщина подумала: «Кажется — я ошибаюсь, это очень тонкий, очень искусный актёр. Так — понятнее, почему именно его послал ко мне Фомин».
— Ах вот что! — воскликнула она, смеясь. — Вы — не реальный человек?
И — смутилась, опустила глаза, — этот человек смотрел на неё с искренним испугом, и казалось, что его колеблет, изгибает ветер, неощутимый для неё, неестественные движения его тела напоминали именно колебания ткани на сквозном ветре.
— Как странно, что вы спрашиваете об этом! — говорил он. — Право же, мне кажется, что вы мистифицируете меня. Или вы созданы Фоминым ещё более небрежно, чем я, и потому забыли ваше назначение, вашу роль? А может быть, вы реализовались каким-то способом, недоступным мне? Или же Фомин окончательно дописал вас, забыв обо мне? И вы уже совершенно законченный образ?
«Нет, это очень хороший артист», — думала женщина, слушая его тревожную речь. Она чувствовала себя в состоянии человека, который грезит против воли своей и должен преодолеть это состояние.
— Вы молчите? — слышала она. — Мне приятнее думать, что молчите вы потому, что вспоминаете, да?
Женщина кивнула головою.
— Позвольте помочь вам вспомнить начало романа…
— Я — знаю его, — сказала она.
— Тогда — что же?
Помолчав несколько секунд, Павел Волков тихо воскликнул:
— Ага-а! Я понимаю: очевидно, Фомин не успел связать вас со мною… Или он — для вас — заменил меня другим? Но — самое удивительное во всём этом то, что вы — не знаете вашего отношения ко мне и вашей роли в романе.
Наступил момент, когда в женщине вспыхнуло любопытство и, победив её смущение, тотчас подсказало ей, как она должна держаться.
— Нет, — сказала она, — я плохо понимаю вашу роль. Расскажите о себе…
— Но я уже сказал всё, что знаю.
— Вы — как бы — не существуете?
— О, нет! — возразил он с досадой. — В том-то и дело, в том и несчастие, что я — существую. Для вас — до поры, пока этого хочет Фомин, но я существую уже и независимо от него…
— Понимаю: как Гамлет или Дон-Кихот существуют независимо от их создателей…
Павел Волков поклонился, говоря:
— Приблизительно. Но разумеется, Фомин — не Сервантес и тем более не Шекспир. К тому же я не закончен. Я вообще в смешном положении. Вы только представьте, — я сидел на скамье, в аллее парка, вот уже два года. Два года! Согласитесь, что это — ужасно нелепо. Дни, ночи, утренние зори, закаты солнца, пыль, зной лета, дожди осени, снег и метели зимы, а я — всё сижу, жду. Мимо меня изредка проходят люди, реальные люди, они говорят о чём-то неинтересном, ненужном; какой-то рябой человек в чесунчовой паре соблазнял толстенькую даму тем, что у него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей ухо, совершенно как лошадь, а она — взвизгивала тихонько. Страшно глупо всё, надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем только для развлечения этих тупых, реальных людей…
Говорил он тоном человека, который искренно оскорблён, и его сухое лицо стало как будто мягче, симпатичнее, хотя это изменение удобно объясняется тёплым сумраком комнаты.
— Я, разумеется, плохо знаю, что такое реальные люди и вообще — что такое реальность? Например: эта комната и всё в ней — это реальность или тоже, как я и вы, что-то другое, эманация Фомина, плод его воображения?
Женщина осторожно коснулась рукою своих глаз, посмотрела вокруг и сказала тихонько:
— Всё это — очень интересно, но несколько утомляет меня…
— Конечно, должно утомлять, — согласился Павел Волков. — Но, знаете, за два года бездействия и неподвижности, ожидая, когда Фомин докончит меня и пустит в дело, в жизнь, для развлечения людей, я как-то уплотнился, что ли, окреп и, кажется, тоже, по структуре моей, стал очень близок к реальному существу. Я почти реален, да…
Женщина почувствовала себя плохо, она уже хотела сказать об этом странному, несомненно безумному гостю, но в это время в двери из внутренних комнат явилась горничная и встала, как в раму, открыв рот, выкатив глаза, точно окунь, пойманный крючком удочки.
— Что вам, Глаша?
— Вы звали?
— Я? Нет.
— Извините. Мне послышалось — вы говорите…
— Ну да, говорю! Разве вы не видите…
Мигая, женщина поднялась на ноги, оглянулась, — Павел Волков, стоявший у окна, спиною к нему, — исчез.
Мимо тусклых в сумраке стёкол медленно падал лист, в зеленоватом воздухе недвижно висели ветви клёна. Долго, пристально, до боли в глазах женщина смотрела на окно, смотрела так упорно, что ей, наконец, показалось, будто стёкла сверху донизу разрезаны тонкой, тёмной нитью.
— Да, — сердито сказала она, — я говорила… я звала вас! Принесите чаю.
А когда горничная ушла, она задумалась:
«Кажется, это называют галлюцинацией зрения и слуха, сложной галлюцинацией. Отчего бы это у меня? Странно. Очень странно».
Села в кресло, вытянув ноги, накинула на них плед.
«Об этом надо написать Фомину, пусть обогатится ещё одной темой. Хотя это не его тема».
Она чувствовала, как бессвязно, торопливо стучат мысли в её виски, и ей было приятно, что это наваждение — кончилось.
— Да, так вот я говорю, — раздался знакомо шелестящий голос, человек стоял у окна и пальцем одной руки гладил свой висок, а в другой качал шляпу.
— Позвольте! — раздражённо сказала женщина. — Где вы были, когда вошла горничная?
Павел Волков удивлённо расширил глаза, шагнул к ней раз, два, — она быстро, отталкивающим жестом протянула руку встречу ему.
— Где я был? — переспросил он, остановясь и угловато подняв плечи. — Я был тут, здесь. А-а, вы перестали видеть меня? Так это потому, что я повернулся к вам боком, а я ведь — как игральная карта, как портрет, — вы забыли? Но ведь вы сами такая же…
— Нет, — возмущённо сказала она, — нет!
Человек вздохнул, говоря:
— Однако какой у вас трудный характер!
Он сказал это тоже раздражённо, как бы вторя ей, но черты лица его оставались неподвижны, действительно напоминая лицо портрета. Иногда на этом матовом лице являлись и исчезали тени, почти не изменяя его, — являлись они так же извне, как его неприятная улыбка. И было в нём странное сходство с отражением на воде, чуть колеблемой ветром.
«Как делает это он?» — догадывалась женщина, сосредоточенно разглядывая его, и вдруг почти приказала:
— Встаньте немного левее!
Взглянув на неё, он бесшумно подвинулся, встал против зеркала, но — не отразился в нём, стекло, едва заметно потемнев, не показало его серую, в сумраке, фигуру.
«Ясно, это — галлюцинация», — решила женщина.
А Павел Волков говорил:
— Очень трудный характер у вас. Я ведь понимаю, что вы снова не верите, не решаетесь принять меня за то, что я есть. И я не думаю, что ваше отношение ко мне входит в план Фомина. Да наконец…
