Михаил Салтыков-Щедрин - Современная идиллия
102
скорпионы! сказал он в сердце своем и возлюбил нового начальника пуще, нежели прежнего. И доконал-таки его! Пришел однажды скорпионщик в департамент да на любовь статского советника такое вдруг встречу слово пустил, что тут же им и подавился. И опять возроптал статский советник; идет это за гробом и прямо народ бунтует. "Вот, говорит, велят на провидение надеяться, а где оно?" Увидели тогда, что дело-то выходит серьезное, и без потери времени прислали в тот департамент третьего начальника. Прибыл он к месту служения, свежий да светлый - весь словно новый медный пятак горит! Призвал это статского советника пред лицо свое и повел к нему такую речь: один мой предместник дал тебе раны, другой - скорпионы, аз же, дабы строптивый твой нрав навсегда упразднить, истолку тебя в ступе! И истолок-с.
- Браво! - как-то невольно сорвалось у нас. Но, разумеется, мы сейчас же поняли, что восклицание это неуместно и даже жестоко.
- Слушай, друг! - поспешил поправиться Глумов, - ведь это такой сюжет, что из него целый роман выкроить можно. Я и заглавие придумал: "Плоды подчиненного распутства, или Смерть двух начальников и вызванное оною мероприятие со стороны третьего". Написать да фельетонцем в "Красе Демидрона" и пустить... а? как ты думаешь, хозяева твои примут?
- Помилуйте! с удовольствием-с!
- А я так, напротив, полагаю, что сюжет этот не романом, а трагедией пахнет, - возразил я. - Помилуйте! с одной стороны такая сила беззаветной любви, а с другой - раны, скорпионы и, наконец, толкач! Ведь его чинами обходили, на цепь сажали, под суд отдали, а он все продолжал любить. Это ли не трагедия?
Завязался эстетический спор. Глумов, главнейшим образом, основывал свое мнение на том, что роман можно изо всего сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания. Возьми четыре-пять главных действующих лиц (статский советник, два убиенные начальника, один начальник карающий и экзекутор, он же и казначей), прибавь к ним, в качестве второстепенных лиц, несколько канцелярских чиновников, курьеров и сторожей, для любовного элемента введи парочку просительниц, скомпонуй ряд любовных сцен (между статским советником и начальством, с одной стороны, и начальством и просительницами - с другой), присовокупи несколько упражнений в описательном роде, смочи все это психологическим анализом, поставь в вольный дух и жди, покуда не зарумянится. Напротив того, трагедия никаких околичностей не терпит, а прямо требует дела. Чтоб и начало, и середина, и конец - все чтобы налицо было, а не то чтобы так: где надоело, там и бросил.
- Ну, какую ты, например, трагедию из этого статского советника выжмешь? - пояснил он свою мысль, - любовь его - однообразная, почти беспричинная, следовательно, никаких данных ни для драматической экспозиции, ни для дальнейшей разработки не представляет; прекращается она - тоже как-то чересчур уж просто и нелепо: толкачом! Ведь из этого матерьяла, хоть тресни, больше одного акта не выкроишь!
- Но ведь вся наша жизнь, мой друг, такова! - постарался я возразить, неужто ж, по-твоему, из всей нашей жизни ничего путного сделать нельзя?
- И жизнь у нас - одноактная. Экспозиции у нас и само по себе не существует, да к тому же и начальство в оба смотрит! Чуть что затеялось сейчас распоряжение, и "занавес опускается".
- Глумов! да ты вспомни только! Идет человек по улице, и вдруг - фюить! Ужели это не трагедия?
- Я и не говорю, что это не трагедия, да представлять-то нечего. Явление первое и последнее - и шабаш.
- Это так точно, - согласился с Глумовым и Очищенный, - хотя у нас трагедий и довольно бывает, но так как они, по большей части, скоропостижный характер имеют, оттого и на акты делить их затруднительно. А притом позвольте еще доложить: как мы, можно сказать, с малолетства промежду скоропостижных трагедиев ходим, то со временем так привыкаем к ним, что хоть и видим трагедию, а в мыслях думаем, что это просто "такая жизнь".
Замечание это вывело на сцену новую тему: "привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь "привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только тому и живется легко, кто до того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не может.
- Да ведь это именно настоящая трагедия и есть! - горячился я, подумайте! разве не ужасно видеть эти легионы людей, которые всю жизнь ходят "промежду трагедиев" - и даже не понимают этого! Воля ваша, а это такая трагедия - и притом не в одном, а в бесчисленном множестве актов, - об которой даже помыслить без содрогания трудно!
- То-то, что по нашему месту не мыслить надобно, а почаще вспоминать, что выше лба уши не растут! - возразил Очищенный, - тогда и жизнь своим чередом пойдет, и даже сами не заметите, как время постепенно пролетит!
- Правильно! - поддержал его Глумов.
_ Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не понимал благоденствовал; а понял - удавился!
_ Верно! А знаешь ли, Иван Иваныч, ведь ты - преумный! Только вот словно протух немного...
Очищенный приосанился.
- Или вот хоть бы про запой, - продолжал он, - вы думаете, отчего он бывает? Конечно, и тут неглижеровка ролю играет, однако ж который человек "не понимает" - тот не запьет.
- А вы когда-нибудь запивали, Иван Иваныч? - полюбопытствовал я.
- Было время - ужасти как тосковал! Ну, а теперь бог хранит. Постепенно я во всякое время выпить могу, но чтобы так: три недели не пить, а неделю чертить - этого нет! Живу я смирно, вникать не желаю; что и вижу, так стараюсь не видеть - оттого и скриплю. Помилуйте! при моих обстоятельствах, да ежели бы еще вникать - разве я был бы жив! А я себя так обшлифовал, что хоть на куски меня режь, мне и горюшка мало!
Это было высказано с такою беззаветною искренностью, что Глумов не выдержал и поцеловал старика в лоб.
- Ни гордости, ни притязательности во мне нет, а от кляуз да сутяжничества я и подавно убегаю, - продолжал Очищенный, очевидно, поощренный лаской Глумова. - Ежели оскорбление мне нанесут - от вознаграждения не откажусь, а в суд не пойду. Оттого все меня и любят. И у Дарьи Семеновны любили, и у Марцинкевича любили. Даже теперь: приду в квартал - сейчас дежурный помощник табаком потчует!
- Вот и нас тоже... - машинально произнес я.
- И вас тоже. Покуда вы вникали - никто вас не любил, а перестали вникать - все к вам с доверием! Вот хоть бы, например, устав о благопристойности...
- Гм... да, устав! - как-то загадочно пробормотал Глумов.
Я взглянул на моего друга и, к великому огорчению, заметил в нем большую перемену. Он, который еще так недавно принимал живое участие в наших благонамеренных прениях, в настоящую минуту казался утомленным, почти раздраженным. Мало того: он угрюмо ходил взад и вперед по комнате, что, по моему наблюдению, означало, что его начинает мутить от разговоров. Но Очищенный ничего этого не замечал и продолжал:
- И вообще скажу: чем более мы стараемся проникать, тем больше получаем щелчков. Ум-то, знаете, у нас выспрь бежит, а оттуда ему - щелк да щелк! И резонно. Не чета нам люди бывают, да и те ежели по сторонам засматриваются, так в канаву попадают. По-моему, так: сыт, обут, одет - ну, и молчи. Коли ты ведешь себя благородно - и с тобой всякий благородно. Коли ты никого не трогаешь - и тебя никто не тронет; коли ты ко всем с удовольствием - и к тебе все с удовольствием. Полегоньку да потихоньку - ан жизнь-то и прошла! Так ли я, сударь, говорю?
- Пррравильно! - воскликнул Глумов, очевидно, уже ожесточаясь.
- Покойная Дарья Семеновна говаривала: жизнь наша здешняя подобна селянке, которую в Малоярославском трактире подают. Коли ешь ее с маху, ложка за ложкой, - ничего, словно как и еда; а коли начнешь ворошить да разглядывать - стошнит!
- Пррравильно! - вновь воскликнул Глумов и при этом остановился прямо против Очищенного, выпучил глаза и зубы стиснул. Однако Очищенный и тут не понял.
- Был у меня, доложу вам, знакомый действительный статский советник, который к Дарье Семеновне по утрам хаживал, так он мне рассказывал, почему он именно утром, а не вечером ходит. Утром, говорит, я встал, умылся...
- Воняет! шабаш! - вдруг крикнул Глумов, но на этот раз уже таким громовым голосом, что Очищенный инстинктивно вытянул вперед шею, как бы готовясь к принятию удара.
X
К чести Глумова должно сказать, что он, по первому моему слову, не только протянул руку Очищенному, но даже извинился, что не может сейчас же уплатить, что следует по таксе о вознаграждении за оскорбление словом, потому что мелких денег нет.
- Все равно-с, после разом за все отдадите! - отозвался добродушный старик, которому, по-видимому, было даже приятнее получить сразу более или менее крупный куш, нежели в несколько приемов по двугривенному.
Таким образом, мир был заключен, и мы в самом приятном расположении духа сели за обед. Но что еще приятнее: несмотря на обильный завтрак у Балалайкина, Очищенный ел и пил совершенно так, как будто все происходившее утром было не более как приятный сон. Каждое кушанье он смаковал и по поводу каждого подавал драгоценные советы, перемешивая их с размышлениями и афоризмами из области высшей морали.
