Влас Дорошевич - Безвременье
Ходил тут с выжидающим лицом сэр Вильям Уилькокс. Сэр Уилькокс присутствовал на знаменитом пожаре в Bazare de Charité, — и это его так заинтересовало, что с тех пор его можно видеть везде: на первых представлениях новых опер, на представлениях укротителей зверей, на скачках, — везде, где можно ждать какого-нибудь несчастья.
Сэр Уилькокс разглядывал пол и говорил:
— Отлично натёрт пол. Очень возможно, что кто-нибудь споткнётся и сломает себе ногу! Или вдруг кто-нибудь крикнет «пожар!» На скользком-то полу!
Он даже вздрагивал от предвкушения.
Herr Шпитцбубе, фабрикант патентованных подтяжек из Берлина, ходил сам не свой и, встретившись, горячо пожал мне руку:
— О, fife la rebubligue! На балу у министра! Настоящий министр! Я жал даже руку г-же супруге министра и спрашивал её о здоровье. Жаль только, что не будет президента!
Мне показалось даже, что я заметил в толпе знакомого проводника Кука, который водил группу туристов и показывал достопримечательности среди публики.
Чувствовали себя все преглупо. Статистами в пьесе, которая должна ошеломить публику.
Ведь все мы были здесь, — чтоб на завтра в министерских газетах появилось:
«Раут у министра X собрал 2,000 человек. Среди присутствующих…»
Г. министр ходил с кем-то из своих избирателей и говорил ему:
— Пища превосходная! Всё, о чём я пожалею, когда падёт кабинет, — это повар в министерстве. Нечто поразительное. Не говоря уже, конечно, о свежести провизии. Canetons Rouannais! Poulardes de Nantes aux truffes. Pre sale. Всё это отличные вещи, — и мы их едим! Пища — превосходна!
И, заметив подслушивавшего репортёра, он добавил громко и делая красивый жест рукою:
— Эта Африка не идёт у меня из головы!
В эту минуту колоссальный гайдук, весь в красном, на весь зал завопил:
— Son excellence le general de Poupkoff!
Музыка грянула марш, толпа расступилась. Министр бросил избирателя и поспешил. Супруга министра оставила дам и спешила за мужем, оправляя платье.
По паркету, весь красный, подавленный, переконфуженный, словно боясь вот-вот провалиться сквозь землю, растерянно шёл симпатичный бритый старичок во фраке, со Станиславом на шее.
— 90 кило! — уверенно пробормотал около меня мистер «братья Смисс и К°», а англичанин смотрел на старичка влюблёнными глазами:
— Не упадёт ли?
— Я счастлив, я счастлив, ваше превосходительство! — усиленно громко, чтоб слышали репортёры, приветствовал министр генерала Пупкова, смотрел на него с любовью, но не знал, что сказать, и помолчав, добавил:
— Не пройдём ли к буфету? Пища превосходна!
— Вы русский?! — подбежал ко мне старичок со Станиславом, так через полчасика, схватив меня за руку, как хватаются только утопающие.
— Русский!
— Ради Бога!.. Тут никто кругом не понимает по-русски?
— Вероятно, никто.
— Объясните мне, какого чёрта им от меня надобно!?
На глазах у него стояли слёзы.
— В газетах, говорят, что-то пишут! Я по-французски мерси с бонжуром. Что они там городят? Ради Бога, дайте ваш адрес. Позвольте завтра к вам зайти. Отпустите душу на покаяние. Что там про меня понаписано? За что в газеты попал?
На следующее утро я читал статью Корнели в «Figaro»:
«Все попытки вызвать у нас междоусобную войну разбиваются о мудрые действия нашего кабинета. Междоусобной войны не будет. Вчера генерал Пупков был на рауте у министра X, и этим все недоразумения устранены. Кабинет доказал, что он понимает, что такое генерал Пупков, и что его сердцу близок Крыжополь»…
В эту минуту ко мне влетел сам виновник новой победы кабинета.
Он почти без чувств повалился в кресло:
— Можно мне теперь в Россию вернуться?
— Почему же?
— А что понаписали? Мне ведь перевели. Знакомый сейчас в кафе перевёл. Господи!
Он схватился за голову.
— И дёрнула меня нелёгкая в отеле «генералом» назваться. Ведь я для прислуги. Прислуга чтоб была услужливее.
— Так вы и не генерал?
— Действительный статский советник я, поймите! Действительный статский советник! Чёрт его знает, как по-французски перевести: действительный да ещё статский да ещё советник. Я и сказал просто: генерал. А я и в военной службе-то никогда не был. Откуда они меня в герои произвели? В пробирной палатке я, сударь мой, служил, в пробирной! Какое уж тут геройство? И вдруг… Господи! Господи!..
Действительный статский советник заплакал:
— В отставку вышел, в Крыжополе поселился, вот, думал, на выставку поеду, посмотрю… Мечтал…
— Ну, что ж особенного? Франко-русские отношения… ошибка…
— Помилуйте, легко ли? Министров из-за меня ругали!
— Ну, это у них…
— Гнать их хотят! И что за манера? Ну, приехал, я понимаю, художник знаменитый, писатель, музыкант, учёный…
— Ах, ими французы у нас не интересуются, — они только нашими военными.
— Что ж делать теперь? Что делать?
Тут как раз ко мне пришло несколько знакомых французов. Я рассказал происшествие.
— Messieurs… donnez moi leçon… que faire?[26].. Фэр-то кё? — взмолился бедняга.
— Напечатать опровержение! — предложил я.
— Невозможно! — пожали плечами сразу все французы. — Кто ж напечатает! Ведь из генерала Пупкова сделали орудие все: и министерские, и националисты, и радикалы, и католики. Все об его генеральстве печатали. Кто ж опровергать будет?
— Я уеду! — воскликнул г. Пупков.
Французы побледнели:
— Избави Боже! Националисты скажут, что министерство вас оскорбило!
— Ну, так останусь навсегда!
— Да! Но министерские теперь от вас не отстанут. Недоразумение будет всё запутываться.
— Я зарежусь! — вне себя завопил несчастный.
Французы схватили его за руки:
— Избави вас Бог! Рошфор напишет, что вас зарезал Вальдек-Руссо!
Бедняга был близок к помешательству. Да, слава Богу, нашёлся один рассудительный француз:
— Хотите, чтоб газеты оставили вас в покое? Отлично! Объявите, что вы приехали просить разрешение на открытие во Франции… ну, хоть фабрики ваксы. Хотите конкуренцию нашим фабрикантам делать. Никто больше о вас не упомянет ни слова!
В отечество (Дневник генерала Пупкова[27])
Слава Тебе, Господи, отстали!
Как только внял премудрому совету сказаться фабрикантом ваксы, — как от зачумлённого все, в разные стороны.
Взял себе переводчика, потому что, как по-французски «вакса», не знаю, — и как только интервьюер явился, говорю:
— А ну-ка, переведите ему, что я во Францию не за чем иным приехал, как хлопотать о разрешении мне открыть в Париже фабрику усовершенствованной ваксы.
Как вскочит француз. Как заговорит. Долго по комнате ходил, руками махал, на ходу даже этажерку уронил и не поднял, а в конце концов цилиндр нахлобучил, ушёл, даже не поклонился.
— Что это он? — у переводчика спрашиваю.
— Ругается! «Это чёрт знает что! — говорит. — Эти русские только и думают, как бы выгоду с нас получить. С нас, с нас — французов! — выгоду. Даже, — говорит, — для национального самолюбия обидно. Тьфу! — говорит. — То заём, то фабрика! Этак, — говорит, — выгоднее немцам контрибуцию платить!» Очень, очень сердился.
А в газетах с тех пор ни полстроки. Разблаговестил, значит, интервьюерская душа!
Встретил на улице знакомого интервьюера из социалистской газеты. Подсмеялся даже.
— Что ж это, — через переводчика говорю: я теперь без переводчика ни шагу, опять чрез недоразумение в герои попадёшь, — что ж это вы за интервью ко мне не препожалуете? Готов-с!
— Monsieur, — говорит, — я социалист. Я враг капиталистов. Я фабрикантов изо дня в день ругательски ругаю. Но я француз!
И с чувством даже себя в грудь ударил.
— Раз, — говорит, — вы хотите фабрику ваксы у нас устроить, нашим фабрикантам конкуренцию делать, — извините! Я француз. Тут мы все за одно. Вы для меня не существуете!
2-го августа.
Был у министра. Надо же визит отдать. Долг вежливости.
Встретил сухо, — больше, — сурово встретил! Жестоко!
Руки не подал и с места в карьер:
— Не могу! Франция для французов! Конечно, — говорит, — я не националист. О, совсем нет! Но раз дело касается промышленности, — двух мнений быть не может. Всё трогайте, — но промышленность священна! Да и к тому же, — говорит, — совсем не ваше это дело! Иностранцы могут приезжать к нам, могут восхищаться, могут покупать, — но самим производить. Извините! Я широких принципов, я интернационалист, — если вам угодно. Все люди — братья, русские в особенности, — но ваксы у нас ни одному брату работать не позволю. Имею честь кланяться.
Значит, всё кончено. Недоразумений больше никаких. Можно и домой.
3-го августа.
Билет в кармане. Переводчика, за ненадобностью, рассчитал. По сто франков, однако, подлец, в день взял.
— Помилуйте, — говорит, — соотечественник, да я бы, по секретным местам водя, не меньше бы заработал. А тут не секретные места, а министры.
