Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они
Но до такого положения дел еще далеко. Мелочи и атомы прошлой жизни изучены и даны нам ее последним поэтом. Благодаря ему – мы яснее видим, что она – прошлое, что нам в ней тесно, как выросшему ребенку в старом платьице. Поэт говорит: «Да, тесно почему-то, больно, но другого нет, страдайте, стоните. Мне самому скверно». «Лучше мы его вовсе бросим». «Ну, это уж не мое дело». Но если не Чехов, этот пассивный эстетический страдалец, последний певец разлагающихся мелочей, – то неужели никто и никогда не укажет нам иного выхода, кроме Москвы и старых калош? Неужели выхода нет, другой жизни нет и не может быть, неужели Чехов – последняя точка всего искусства? А за ним – пустота, искусность, театр «Граммофон» или петля?
Если б это было так – Чехов был бы страшен. Страшен и велик. Мир приблизился бы тогда не к концу своему, а концу без конца, к оцепенению, к моменту, внезапно перешедшему в вечность. Это была бы полная победа черта-косности над миром – и над Богом. Но черт не столько силен, сколько хитер, выдумчив, – а потому и не так уж страшен. И оцепенить мир ему никак не удается. Ему даже не удается справиться окончательно с самим Чеховым, хотя у него и нет самого действительного против черта оружия – Логоса. Но уж слишком много дано Чехову от Бога, мерой не утрясенной, полной, отсыпано, и Чехов не может заснуть без снов в мягкой дьявольской постельке, а мучится кошмарами и, нехотя, не зная, все-таки слагает Божьи молитвы. И как нам не любить его? Ведь нам нужны молитвы. Но дайте нам любить в нем вечное, Божье, – и кричать, бояться, ненавидеть смерть в ее безобразии, когда она, безобразная, к нам и к самому Чехову приближается. Ибо там, где в Чехове смерть, косность и отчаяние – там нет и творчества, истинного. Несчастие в том, что серое и белое, мельчайшие атомы пыли и алмазов, так в нем смешаны, жизнь и смерть так страшно, мелко и плотно сплетены. И все-таки нет силы верить, что Чехов сказал свое последнее слово. Вера эта – без всяких оснований, вера просто от любви. Часто мы верим в Бога от любви. Сначала любим Его, а потому – и уже потом – верим.
Любовь выше суда, выше рассудка – и она всегда права.
Пусть Художественный театр, уйдя от Чехова, приближается к своему идеалу, собирает фотографические последние крохи отмирающих бытовых мелочей. Я хочу поговорить теперь о том театре, который мог бы родиться, мог бы и должен бы существовать, который внутренно нужен, – о театре не одного прошлого и настоящего, по и грядущего, о театре предчувствий, а не одних воспоминаний.
Если только действительно такой театр должен и может существовать…
II ТриптихХочу признаться, что для меня, профана в обособленном театральном «искусстве», сбитого с толку современным состоянием театра, всеми этими «Плясками жизни», Дюмами, Сарами Бериар и Станиславскими, – существовал одно время вопрос: нужен ли вообще какой-нибудь театр? Может ли какой-нибудь действительно быть? Искусство ли это?
Я думаю, не одному мне приходили в голову также мысли. Но на Александрийской сцене были сделаны попытки воспроизвести греческую трагедию. И некоторые моменты во время этих представлений убедили нас, сомневающихся, что в идее театра – есть вечное, что это – искусство, и, быть может, одно из самых высоких; а если теперь, в данную минуту истории, оно как бы перестало существовать, кажется нам ниже нас, – то ведь и жизнь нашу мы переросли в созерцании, и она кажется нам ниже нас, какой-то неудобной, неестественной, не настоящей. Наше созерцание, наши мысли – впереди и не воплощены. Между тем нельзя же сказать, что и жизнь не заключает в себе ничего вечного, вечно прекрасного – вечно изменного под светом растущего сознания.
Нашим мыслям об искусстве, о театре, равно как и нашим мыслям о жизни, – нужны соответственные реальные образы и воплощение их. Я думаю, каждая мысль, если она верна, может перейти в образ или действие, и непременно перейдет, рано или поздно, должна перейти, как бы ни казалась она нам в данную минуту невоплотима. Мысль судит только сама себя. И по существу верных, но практически невоплотимых мыслей – нет. Такие мысли не рождались, да и не могли бы никогда родиться.
Почти каждое поколение считало свой момент роковым, как бы переломным; теперешнее – менее других говорит об этом, но никогда, кажется, удушье прожитого так не чувствовалось и в искусстве, и во всем общественном и частном строе жизни. Мы только что съели вкусный обед, мы сыты, – но не знаем, что делать дальше и, точно приклеенные к стульям, сидим и давимся собственными объедками. Живем совершенно тем же и совершенно так же, чем и как жили папаши и дедушки, которые только на моторах не катались и не болели инфлюэнцей. Но зато они жили как-то аппетитнее. Не спрашивали себя с нудной тоской уже в двадцать лет: «А потом что? Кончу университет, а потом? Ну поступлю на службу, ну буду директором департамента, или, пусть, земским деятелем, или благородным доктором и счастливым семьянином, а потом, потом? И для чего доктором или директором? В карты буду играть, растолстею или похудею и умру. Ничего этого мне не нужно, и при одной мысли об этом меня теперь уже тошнит». Дедушек и папаш не тошнило, они радовались, одни – департаменту, другие – «полезной» деятельности, третьи – высоким идеям. Радовались и действительно жили всем этим, и это было нормально, потому что все было под рост их сознанию, было современным. Но когда внукам предлагают совершенно тот же, такой же, департамент, опять ту же самую «пользу» и точь-в-точь те же, без капли изменения, «высокие идеи и цели» – очевидно, они будут стонать, стреляться или задремлют от тупой тоски. Самое неестественное, невозможное – жить недавним прошлым, не вечным, а тленным, существующим только потому, что оно еще не имело времени истлеть окончательно. Десятивековой мрамор может быть прекрасен, нужен; но четырехдневный кусок говядины – не питает, а убивает или, в худшем случае, претит и вредит.
Так вредит живым, молодым, современным душам наша перетлевающая жизнь, везде одинаковая: в семье, на улице, в «храмах науки» и в «храмах искусства». Как будто существует, и ею питаются (ведь надо же есть!), а она только вредна и противна. «Настоящего момента» нет: нет «сегодня» – и мы живем «вчера».
Нет настоящего момента… но ведь, в сущности, «настоящего момента» никогда нет, в природе нет. Настоящее – точка, где соприкасаются и мгновенным узлом сплетаются прошлое и будущее. У нас именно этого узла нет, прошлому не с чем сплестись, оно – одно; у нас нет настоящего потому, что нет, – не видно нам, – будущего. Когда увидим его, поймаем предчувствием, прозрением или желанием, – тогда и пойдут связываться узлы, и родится у нас ощущение нашего настоящего. А будет узел настоящего – будет, вместе с ним, и прошлое, и грядущее. Ведь из них сплетается узел. Имея настоящее, мы имеем все, весь наш путь; умеем не забывать незабвенное и можем надеяться на несказанное. И позади, и рядом, и впереди – Вечное, одно, все то же вечно, и оно всегда цело в созерцании.
Искусство вряд ли можно назвать «действием», оно ближе к созерцанию. Оно – пенка жизни, и разливается по всей жизни, прошлой, настоящей и будущей. В искусстве мы не только связываем концы нитей, едва минувшее с едва наступающим, – но мы как бы сразу смотрим на весь путь, хотим иметь его весь, в неразрывности. Искусство должно давать нам вечное на всем протяжении нити, вечное в прошлом – для познания его в будущем, вечное в будущем для утверждения его в прошлом и, наконец, вечный, верный узел настоящего. Я не о «тенденции» говорю (странно даже упоминать об этом), истинное искусство никогда не бывает «тенденциозно» – я говорю о самой сущности искусства. Стремление его (никогда вполне, но всегда более или менее достигаемое) – слить творящего и воспринимающего в едином созерцании, ощущении, может быть – в единой любви. Поэтому настоящее искусство непременно, неизбежно будет правдой, т. е. добром; это ведь синонимы; пусть детский еще ум человека старается разорвать на три части правду-добро-красоту – единое все-таки остается единым.
К какому бы роду искусства мы ни обратились, – мы равно требуем, чтобы оно было именно искусством, чтобы в нем наиболее ярко проявилась сущность искусства; стремление соединить многих в одном созерцании вечного. Театральное искусство ставит между творящим и воспринимающим – еще тех, кто воплощают слова в образы; тем лучше; тем выше и ярче может быть радуга; тем больше причастников к единому празднеству. Только бы все они действительно соединились, только бы искусство было действительно искусством, то есть говорило бы о вечном везде – в прошлом и будущем, и говорило бы с сознанием настоящего. Театр теперь – потому и не искусство, что современные «творцы» умеют лишь говорить нам что-то о вчерашнем дне, не отделяя забвенное от нетленного, а воплощающие эти образы – в лучшем случае покоряются автору; в худшем же, и более частом, не обращают на автора никакого внимания. Зрители смотрят, и что получается от этого «искусства» в их душах – трудно вообразить. Вероятно, до души оно и вовсе не доходит. Им иногда «нравится», иногда «не нравится». Вот слово, определение, которому нет места там, где начинается искусство. Искусство или есть – или нет; или что-то – или уж совсем ничего. А мы даже привыкли прибавлять, когда нам «нравится», – именно это печальное слово «ничего». Право, ничего! Совсем ничего! Т. е. «очень нравится!» Ну, значит, ничего и нет.
