Пантелеймон Романов - Рассказы
— Может быть, выслать народ-то, батюшка?
— Пусть остаются: чем больше народу, тем лучше. Меряй стену, — сказал он товарищу.
Тот размотал рулетку и стал мерить. Хозяйка со страхом смотрела на рулетку.
— В этом сундуке что у вас? — спросил главный.
— Белье, батюшка, тут ничего окромя белья нету…
— Откройте!
— Вот только еще мыла два кусочка положила вчера, да мучицы…
— Откройте! Сами увидим, что вы тут положили.
Хозяйка открыла сундук.
— А сахар зачем тут? — спросил, строго нахмурившись, главный.
— Да это я, батюшка, два фунтика положила от мышей.
— Когда положен?
— Вчера… нет, третьего дня.
— Меряй сундук, — сказал главный, обращаясь к товарищу с рулеткой. Тот удивленно взглянул на приказывающего, но сейчас же стал мерить, покрутив головой и сказавши про себя: «Черт ее что…»
— Кладовые показывайте!
— А сундук-то, батюшка, останется? — робко спросила хозяйка.
— Сундук при вас останется, — отвечал главный. — Можете его держать сколько угодно.
Пошли осматривать кладовые.
Осмотрели там два сундука, причем хозяйка все загораживала один. Но и его приказано было открыть. В сундуке был сахар, белая мука… Хозяйка, держась за сердце, стояла, побледнев, и ждала результатов.
Все затаили дыхание.
— Сейчас скажет «забирай», — и крышка, — послышался сзади голос соседки. Спаси, царица небесная…
— Ничего, это подходит, — сказал главный, закрывая крышку сундука.
Хозяйка торопливо подняла глаза к потолку и, облегченно вздохнув, перекрестилась.
— А этот обмеривать не будете?
— Нет, на глаз видно.
— Это, значит, ничего, батюшка, подходит? — спросила она робко, не потому, что не расслышала, а от радости, как бы желая показать, что она так чиста и невинна сердцем, что не боится переспросить.
И когда главный ответил, что подходит, она в приливе неудержимой радости почувствовала потребность уже самой показать даже то, чего и не спрашивали:
— Вот сюда, батюшка, вот еще сундучок осмотрите. Тут у меня посуда есть, серебро, только немного, конечно, что сама своими мозолистыми руками добывала.
— И это подходит, — сказал главный.
— Да к чему подходит-то, спроси, — сказал тихо сосед. Но хозяйка досадливо отмахнулась от него и опять украдкой перекрестилась.
— Господи батюшка, а уж мы так напуганы, все приходят какие-то неделикатные, каждый фунт сахару отбирают.
— После нас ничего уж не отберут. Держите все, что мы осмотрели, и никуда не прячьте и не перепрятывайте.
— Спасибо, батюшка.
— Благодарить не за что. Мы исполняем долг и только. Какие жильцы в квартире? Прислуга есть?
— Что вы, что вы, какая прислуга, — воскликнула испуганно хозяйка, — я всю жизнь своими руками…
— Ладно, сами служите?
— Нет… то есть да… У меня и все служат.
— Все?.. Значит, нетрудового элемента нет?
— Нет, нет, боже избави…
— Смотрите, приду завтра днем проверить. Если до пяти часов кто-нибудь дома окажется, тогда… Ну, все, кажется.
— Коза есть еще, батюшка.
— Коза не подойдет, — сказал главный, подумав.
— Отчего, батюшка… Все же держат… налог заплатила… — говорила, побледнев, хозяйка.
— Впрочем, все равно. Где она?
Осмотрели и козу.
— Ну, слава тебе господи, — говорила хозяйка по уходе молодых людей. — Все, говорят, подошло.
— Да к чему подошло-то? — спросил опять сосед.
— Это уж их дело.
На другой день около дома был переполох. Вся квартира была обокрадена.
Побежали искать хозяйку, нашли на огороде. Но она, увидев людей, почему-то бросилась от них и убежала.
— Уж не умом ли помешалась? — сказал сосед.
— Ей кричат, что обокрали, она ничего не понимает и твердит, чтобы уходили: пяти часов еще нет. За коим чертом ей пять часов понадобилось?
Когда она пришла и увидела, в чем дело, то схватила себя за волосы и осталась в таком положении.
— Взяло дюже здорово, — сказал сосед.
— Мандат надо было спросить.
— Она и хотела спросить, а они рулетку вынули. Ну, она и прикусила язык.
— Все, говорят, подошло, — сказал сосед, взяв себя за бороду. — Да к чему подошло-то? Вот вся суть-то в чем была.
— Сама, окаянная, все показала, — сказала наконец хозяйка с тем выражением, с каким причитают над умершим сыном, причиной смерти которого считают себя. Пять часов на огороде высидела.
— А что ж козу-то не обмеряли? — спросил сосед, подмигнув.
— На глаз прикинули, — сказала прачка. — Ах, головушка горькая! Чиновники приходят, их за жуликов принимаешь, — попал! Жулики пришли, их за чиновников принял. Опять попал. Вот жизнь-то заячья!
Видение
Учитель музыки давал урок, а в соседней комнате, надрываясь, кричал ребенок. Потом его кто-то стал пороть, он еще сильнее закричал.
— Ну, вот, черт его возьми, каждый раз так! Учитель бросил в угол потухшую папироску и сказал:
— Какая тут, к черту, может быть культурная жизнь в такой обстановке! Ведь это вся моя квартира была. А теперь нагнали сюда посторонних людей, — видите, что делается. Тут бы нужно наорать на них как следует, а я деликатничаю, молчу.
— Напрасно, — сказал ученик.
— Я сам знаю, что напрасно. Но не могу… Пользуются моими вещами, посудой. Все это ужасно раздражает, а сказать неловко. Мой приятель Василий Никифорович, тот, что привез мне в начале революции эту обстановку, бежал с женой за границу. Звал и меня, а я не решился. И вот теперь живешь в стране дикарей, где нет ни права, ничего.
В дверь постучали. Учитель вышел в переднюю. Там стояла молодая женщина, изящно одетая. У нее было робкое, несмелое выражение.
— Вы Андрей Андреич Сушкин? — спросила она.
— Да, — сказал учитель музыки, невольно остановившись взглядом на ее лице. Ее лицо — тонкое, хрупкое, точно освещалось огромными черными глазами.
— Я от Василия Никифоровича, — сказала молодая женщина.
— От Василия Никифоровича? Да где же он? Приехал?..
— Нет, он не приехал… я приехала.
— Простите, а вы кто же?
— Его жена… — сказала она не сразу.
— Его жена?.. Но простите, у него была другая жена…
— Я вторая…
— Ах, вторая?.. Ваше имя и отчество?
— Вера Сергеевна.
— Что же я вас держу здесь, вот так гостеприимный хозяин! Идемте сюда.
— У меня извозчик, ему нужно отдать пятьдесят копеек, — сказала, смутившись, молодая женщина, — а я забыла у знакомых сумочку и в ней письмо к вам от Василия Никифоровича.
— Ах, какая большая сумма — пятьдесят копеек! — и, сбегав вниз, он отпустил извозчика.
— Не успела приехать, как уже заставляю людей тратить на себя деньги.
— И очень хорошо, — говорил Андрей Андреич, снимая с нее пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и дружески покровительственного обращения с этой незнакомой женщиной. — Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам, наверно, странно и дико?
Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы, осмотрелась.
— Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны. Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли каким-то родом, — говорил хозяин, а сам смотрел на эту красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и красным пером, изящный весенний костюм, в боковом кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка, точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего воздуха.
— А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии Никифоровиче, продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.
Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно встретились.
Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника и поверив ему, улыбнулась.
— Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока лет.
— А мне странно и… тепло от такой милой встречи, — сказала она, задумчиво глядя на него. — Я очень много боли и зла видела от… людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.
