Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
- Я сейчас... я сейчас... Подождите...
И побежала назад, спуская наскоро вуальку на лицо. На скамью села; тихо, смиренно ждала, когда перестанут течь слезы воспоминаний. Взглянув, узнала, так крепко узнала дорогу змеящуюся, близкие чахлые ветлы и ту дальнюю рощу зелено-синюю. Сидела, плакала-молчала, пальцы пальцами сжимая.
- Пожалуйте, барышня. Того гляди дождик пойдет. За рощей - там полгоря, а тут по косогорам глина да песок... Пожалуйте, барышня.
Подумала:
«Барышней зовет. А я пять лет замужем».
Улыбнулась. Грустно-весело стало. Пошла быстро, маленькая, кругленькая, платочком украдкой глаза отирая под вуалькой. На клеенчатой подушке в плетеном тарантасике сидя:
- Ну, поехали!
- Но-но, милые... Пристяжка у меня, барышня, лиха! Ох, лиха. Коли бы такого коренника, вот бы парочка была - страсть. А вам на село или в усадьбу лазаревскую?
- Мне в дом... то есть да, в усадьбу...
- Только коренничок подгулял, это точно... Ну да и годы евонные... Но-но, Васька! В хомут, в хомут налегай, подлец! Он ничего, коли так рассуждать, по-божески; бежит еще. Но супротив пристяжки... Ох, лиха!
Людей вокруг не видно. Тучи низкие убили зной. Угрюмые ползут-плывут. Вуальку с лица подняла Дорочка, дышится ей легче. Думается:
- Ну что ж... И не страшно вовсе. Просто в гости... Можно даже в дом не заходить. Только надо просто держаться и весело. И не долго, не долго...
- А коли знать любопытно, барышня, таё пристяжку я из самого лазаревского заводу укупил. Семьдесят целковых. Потому вроде как ыкцион там. Не первый сорт, а все ж таки полукровка. Эх, под горку-то!
Роща шептала о скором дожде. Любовно вглядывалась Дорочка в чащу молодую. Улыбалась несознанно, времени не чуяла.
Но когда через полчаса, нежданно ли, себя ли обманув, взглянула-увидала колокольню монастыря, опять сердце стало, как птица в страшной клетке, взор опять замутился.
Вот и стена повиделась. Молчать хотелось Дорочке. Молчать, молиться и плакать. Но спросила:
- Нам мимо того монастыря ехать?
- Зачем мимо? Нам сейчас вправо, он позадь останется, монастырь-то. Только он вовсе и не монастырь. Годов, почитай...
- Туда, туда хочу... В монастырь поезжай!
Сказала-крикнула. И услышав голос свой нежданно такой слезно-властный, договорила:
-...Дождь переждать. Вон гроза собирается. Зонта нет.
Говорил возница про целковый, потом про полтинник, заворачивая лошадей на ненаезженный проселок, в ложбинку.
- Хорошо, хорошо. Поезжай скорей. Дождь... Гроза.
И болела душой, и хлестала себя насмешливой думой.
«Да, дождь переждать! Конечно, дождь страшен. Шляпку испортит. Одиннадцать рублей за шляпку заплачено. Или, может быть, потому, что Раиса приказала в монастырь заехать? Ничего что дождь. Раиса, благодетельница, новую шляпку купит; только сказать благодетельнице, что при исполнении ее поручения...»
И громко сказала:
- Скорей ты! Сейчас ливень. Шляпка промокнет. Шляпка.
И ладонью душила надрывный хохот мучительный.
Чуть накрапывать стало.
- О-о!
И погнал лошадей русый.
Как хорошо, как отрадно и свободно плакалось Дорочке в монастыре. Сторож не тот уже был. Ворота открыл, впустил бессловно. И к себе прошел. А живет не там, где тот сторож-старик жил. У ворот новая клетушка-избушка срублена в полбревна.
И бродила Дорочка по монастырским камням, по гулким. И нашла ту дверь. Но замок большой висит. Обошла. К окну подошла. А в окне решетка железная. А стекол много выбито. И лицом прижалась к холодной полосе, и вглядывалась-впивалась в сумрак кельи, где когда-то давно-давно, как в веках чужих, и недавно, как вчера, целовала Антошика, милого мальчика.
Стояла нагнувшись, в низкое окно заглядывая, в сумрак, молила-шептала, как нищенка, слова жалобные. И дождь из черных туч тяжело падал, каплями редкими, на ее плечи. И заперта дверь рядом, тяжелый замок висит. И не смела пойти, попросить, чтоб отперли.
- Антошик! Антошик! Это я тебя убила... Антошик, здесь ты? Подожди, я твоя, я твоя.
И била ее в щеку жесткая кусающая полоса железа. И видела уже Дорочка в сумраке кельи ларь, тот ларь у стены. А на нем ящики какие-то, сундучки окованные. И плакала, и звала. И по плечам, по шее хлестал ее насмехающийся дождь, и в лицо било ржавое железо.
- Антошик... Антошик... Прости меня. Антошик, тебя нет? Нет тебя? Нигде нет?
И страх выполз облаком холодным из кельи через решетку. И прогнал Дорочку. Убежала. И бродила. Казалось ей - узнавала подчас. Вот здесь тогда шли.
- Нет. Уж ночь тогда была. Не помню.
И дошла до калитки. С кирпичного столба сорвана, на земле лежит дверка из сосновых брусьев. Вошла в монастырское кладбище. Невелико. Вкруг церкви. Села у стенки на чугунную плиту. И дальше не пошла. И плакала. И сладки и легки стали слезы. Знала, что не здесь лежит Антошик милый, но обманывала себя, говорила:
- Где-то здесь он. Под тем вон камнем, может быть. Или там... Какая стройная колонка белая. Там, там...
И мертвый, лежащий в гробе, прощал ее, добрую; ветерком порывным отвечал на ее мольбу. Падал дождь и приятны были его холодные поцелуи. Плакала слезами обильными. И тихо радостна была грусть слез. И долго так. И не вползал в ограду смерти страх.
- Барышня, пожалуйте, насилу разыскал...
Встала. Ужаснулась-вспомнила.
- Туда? К Виктору?
Крикнула ли, подумала ли. И пошла прочь по тропам заросшим, по коленчатым, мимо домовин загнивших, мимо мшистых камней.
- После! После!
Плечи дрожали. Холодно стало. Бродила в ограде безлюдного монастыря, потерявши свою грезу-молитву, вот только что ставшую такою ясной и тихой; бродила, потерявши Антошика, милого мальчика. Шла-убегала, но полз за нею скользкий, белый. Страх - не страх. Но дума о Викторе, о том, что к нему сейчас поедет, томила, давила. Будто целовала лик убитого милого, и вот убийца на пороге.
И еще раз нашел возница Дорочку. И сказала:
- Гроза сейчас. Я боюсь. Ты вздремнул бы... А! Деньги? Конечно, прибавлю. Хорошо. Не беспокойся.
И опять предстала мгновенно Раиса, сестра, и хохот нудный в груди закипал. Вечер давно. И не падал дождь. И гремело небо низкими тучами. Когда еще раз отыскал ее извозчик, сидела Дорочка на пороге кельи, той кельи. У двери с большим замком. Сказала:
- Мне так надо, чтоб на рассвете в Лазарево. Часам к четырем. Не раньше.
Думала робкая:
«Конечно, так лучше. Он, говорят, ложится очень поздно. К рассвету приеду - спит. Ну и не увидимся сразу. И я посплю, где положат... Во флигеле. А днем другое. Днем не страшно...»
И сидела на каменной ступени у двери в келью, ныне крепко запертой, в которую однажды вошла. Сидела согбенная. И как старуха кивала головой. То перешептывалась с думами своими. И со шляпы повиснув, холодной лаской дразнило ее щеку намокшее перо.
XXI
Сини, красны, желты были огни мгновенных взглядов отходящей грозы на предрассветном небе. И на вершине лазаревской башни стоя, не слышал уже Виктор дальних вздохов грома. В белый свет в слепящий выливаясь, многоцветные огни неба торжествовали свою победу, уносясь все дальше за горизонт. И не много уж туч было, и разорваны они были в клочья, когда запели-заговорили птицы, взлетая, суетясь над деревьями, над карнизами. На башне стоял Виктор.
И позолотилось небо. И заалел край восхода, как открытая пасть огнедышащего. И громче, и радостнее суетились-гомонили птицы. Так радуются они лишь перед рождением солнца.
В синем фраке своем стоя над близкими деревьями парка, глядел туда, в пасть огнедышащего. И думал Виктор о том, как красиво, как бело и молодо тело княжны Паши. И еще думал:
«Ждет. Видит сны спокойные и ждет меня. Приду, и успокоит, навеет сон быстролетящий, тихий».
И кругло открытыми глазами глядел туда, откуда придет солнце, и еще думал:
«Почему не иду к ней?»
И брови на глаза упали. И опять прислушивался к смутным голосам. На башне, тут вот рядом ворчат. Ссорятся ли, его ли высмеивают? И уши ладонями тер Виктор, и глядел, глазами пил жадно праздник неба, ожидающего прихода Великого. Но не смолкала близкая нудная воркотня голосов, не дающая раздельных слов и внятных. И думалось теперь не о Паше, не о княжне Паше, которая не то невеста, не то жена, не то любовница тайная, а думалось о той, об Олечке, о глазах ее и быстрых, и робких, о скользких ее черных волосах.
«Что? Ушла? Не хочет со мной...»
И против воли томила жажда невзятой жизни. И слышал издевающееся нудное бормотанье будто двух голосов здесь вот рядом. И хохот. Грубый пьяный хохот.
Выше взлетели птицы. И сразу задрожали в страхе листья на раскачавшихся ветках.
Заогнилось, будто зазвенело там. И спеша, и колеблясь, всплыл красный край солнца. И затихли порывы ветра. И голоса птиц стали покойнее и тише. Светло улыбаясь, глядел Виктор на красный лик. Быстро-быстро всплыл алый шар, чуть сплющившись поначалу и колебля свои границы алчным кипением.
