Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
- О, как они меня мучают. Везде люди... чужие...
В контору вбежал, разбудил управляющего.
- Работы в парке прекратить... Вот уеду... В Петербург уеду осенью... или, или не в Петербург... тогда вот и возобновите... А теперь прекратить. Прекратить! Сегодня же. Сейчас же.
С того дня землекопы ушли, артель в пятьдесят человек. Парк разрытый стоит во многих местах. Затихло в усадьбе. Маляры лишь да штукатуры в нижнем этаже дома тихонько посвистывают, тихую свою работу справляя. Но и там сократили. Всего около десятка. Охладел, позабыл хозяин, в нижний этаж под своды тяжелые не идет. И редко увидит его кто из дворни.
И опять жаркий был день.
Надоело отцу Философу слушать, как матушка его жирная, в грязной распашонке бродя, вздыхает тяжело и зевает, и рот крестит, и со свистом приговаривает:
- Господи, помози.
Спать попу тоже не хотелось. С гвоздя снял шляпу свою соломковую, и слышит нудное:
- И куда это тебя, поп, в эндакую жарищу понесло?.. О-о, Господи, помози. Икота, кажись, привязаться хочет... Господи, помози...
Сплюнул поп. На рой мух взглянул, поморщился. На жену взглянул злым взглядом и ленивым. И еще поморщился. Пошел, громыхая сапогами. На пороге:
- И чего, мать, бесперечь имя Господне... Говорю: всуе. И грех то. Баба - баба и есть. А я на барский двор. Вот куды.
- Это опять с Курицыным до ночи водку хлестать!
- И не с господином управляющим, и не водку. К самому я, к помещику.
- Что? Али звал?
- К Виктору Макарычу...
- Звал, говорю, что ли?.. О-о, Господи, помози... Икота, право, икота...
- И что, дура: звал? звал? Не звал, а в гости. Приличие понимать должно. Сосед - это раз, помещик - это два, а три - это то, что я пастырь духовный.
- Пастырь! В гости! Так он тебя и пустил! Знаем...
- Вот дура-баба!
И отец Философ громыхнул дверью. В сенях на ребятишек цыкнул, чтоб под ноги не совались.
По прямой, по широкой улице села шел, трость высокую наотмашь ставя.
- Ишь, или гроза собирается. Илья Пророк - он верный. Ну, день-два не в счет.
Думал-шептал, широко шагая, издалека церковного старосту пальцем подманивая. Староста, мужичок толстенький, навстречу шел.
- Что, батюшка?
- А то. Гляди.
- И то гляжу. Сбирается. Оно ко времени. Парит-то...
- Илья Пророк... Он верный.
- Илья-то Пророк ныне, батюшка, с опозданием.
- Ну-ну! Не вольнодумствуй. На Илью-то Пророка как погромыхивало. Часу, кажись, в пятом. Спал, чай, как дива неразумная.
- И то погромыхивало.
- То-то и оно. Вольнодумцы.
И пошел опять. И тростью наотмашь, и шаг крупен и широк. Пуста улица. И дошел до белых ворот усадьбы. Шляпу сняв, пот отирал платком красным. И к большому дому. Нередко отец Философ в усадьбу ходит. И от ворот прямо к красному крыльцу большого дома.
- Ишь ведь. Заперто, и колокольчик снят. Не починили, видно, еще.
И головой покачает.
- И то, заперто. Пойти, кругом обойти.
А на том крыльце скажет попу кто-нибудь из слуг:
- Да не принимает барин.
- А дома?
- Дома ли, нет ли, знать не можем. Виктор Макарыч через парк выходят, через террасу. Нам не видать. Только сказали, чтоб не принимать. Потому они заняты.
- А! Живопись. Ну, это дело хорошее. Божье дело. Ты вот не понимаешь, поди, что есть искусство.
- Где нам. А все ж таки...
- То-то и оно. Ну я как-нибудь ввечеру...
В тот день так было. Сказал еще отец Философ слуге про гром и через двор большой мимо осокоря векового пошел по белому камню во флигель, в контору. В конторе поп опять про гром начал и про Илью Пророка. А Курицын, управляющий:
- Эх, батюшка. Ну что для нас есть гром и все хляби небесные! Коли бы мы сельские хозяева были... А то нужную землю продаем, скот продаем; на останную землицу рабочих рук не хватает, а садовниками хоть пруд пруди да этими еще мазилками всяческими.
- Да я не к тому. На то барская его воля. А вот что премудрость божеская, то особь статья.
Очень уж хотелось отцу Философу поспорить. Любил спорить с конторскими. Их насмешки его не обижали. Люди не городские, не деревенские. Близки такие душе его. Ждал, чтоб поддразнили его колесницею и конями Илии. Приготовился к сражению: новый аргумент вычитал в сборнике проповедей.
Но один из конторщиков - двое их здесь было - батюшку за плечо тронул.
- Что?
- Не сюда. Туда, туда смотрите. Да в окно же!
- Ну?
- Вон те две. В белом да в голубеньком.
- Ну!
- Ах, сами вы намеднясь спрашивали, чтоб показать. Те самые, Паша и Олечка.
- А!
И другой конторщик и Курицын к окну подошли. Длинную узкую бороду, исседа-рыжую, Курицын в кулак зажал, криво губу мокрую оттянув. А конторщик, маленький, тощий и кривоногий сказал:
- Ишь, бесстыжие.
А тот, который потолще:
- Почему же бесстыжие? Нет, я вас спрашиваю, Иван Карпыч, почему бесстыжие?
Тощий сплюнул и сипло крикнул, так, чтоб не было слышно во дворе:
- Бесстыжие!
Толстый конторщик шагнул сопя, надвинулся.
- Почему, смею спросить, такое ваше слово? Если женщина, скажем, полюбила, так она бесстыжая. А если наш брат...
- Не женщины оне, а девицы. И потом...
- Те-те-те! Девицы! Как же, смею спросить, девица может быть бесстыжей. А если женщина, то не все ли равно-с, мужчина ли, женщина ли. Наука доказала...
- Ну вас с вашей наукой!
- Не ну вас, и наука совсем не моя-с. А в таком случае супруга ваша Антонина Сергеевна, тоже бесстыжая была...
- Что-о?
- А то, что была же она когда-нибудь девицей, можно полагать. А по-вашему так выходит, что раз девица грехопала, так она и бесстыжая.
- Не грехопала она. А вы жулик. Законный брак...
Отпустил бороду свою Курицын. Обоих их развел властно, за рукава оттянув.
- Тише вы. Сюда оне идут. У крыльца уж. Не видите? Иван Карпыч, вы-то хоть бросьте.
Курицын знал, что конторщики хотят хоть загрызть друг друга. И знал из-за чего. Знал, что и одному в конторе дел часа на три. А хозяин сказал:
- К осени сократить штат.
И Курицын, на каждого взглянув строго, отошел.
А поп молчал. Пальцами рук красных шевелил и моргал часто.
Когда вошли Паша и Олечка, все те четверо сказали:
- Здравствуйте.
А Иван Карпыч прошептал потом еще тихо-тихо:
- Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, проституточки...
И захихикал. Хихиканье услышали, а слов его никто.
- Здравствуйте. Вот она уходит, расчет просит. И паспорт ей пожалуйте.
Паша на Олечку указала. Сама чинная, спокойная. И больше взглядом указала, чем рукою.
- Как же это, Олечка? Что так? Или у нас плохо?
И Курицын близко-близко к девушке подошел-подкрался, бороду длинную в кулак зажав и вперед выставив.
- Не то совсем. И вы, Пашенька, напрасно это! Не пачпорт...
- Как же, Олечка! Сами сейчас говорили... Уйду, мол.
- Ну да, и уйду, коли такие страхи-ужасы... Как я вам сказала? Пойдем, говорю, Пашенька, в контору, про то скажем. А вы, Пашенька, и говорите: пойдем, Олечка, в контору.
- Ах, женский пол! Вы бы толком. Лучше уж вы, Пашенька, расскажите. Суразнее выйдет.
И Курицын острие бороды своей на Пашеньку уставил, в грудь ее пышную.
- Да я что. Это вот она домовых боится, Олечка...
- И не домовых вовсе...
- Ну, привидений, что ли...
- А вы, Пашенька, нешто не боитесь? Сами же вы...
- И ни чуточки даже не боюсь, потому что ни в какую такую нечистую силу не верю.
- А кто же там слова разные говорит?
- Барин говорит. Волен он в своем дому разговаривать.
- Знаю, что барин. А с кем же барин разговаривал?
- А, может, ни с кем. Может, сам с собой. Господа как? Возьмут книжку и на разные голоса читают. Это только необразованность ваша, Олечка...
- А я в щелку смотрела, как барин оттуда вышли. У окна ноги чьи-то видать.
- А может, то картина? Не пойму только, к чему к господам в щелку заглядывать.
- Да не было его там, барина-то. А тот сидит. И вовсе не картина. Так вот окошко, а тут вот он...
Курицын выпустил бороду и криком почти:
- Да где?
- На антресолях.
А Пашенька спокойно сказала:
- Про мастерскую разговор. Мало ли что в мастерской у барина может быть. Что за страхи... Не понимаю.
И пожала круглыми своими плечами. А Олечка:
- Нет, голос слышала. А дверь на замке всегда. И ходит кто-то... И будто плачет... ночью...
И Олечка внезапно рукавом широким белым лицо закрыла, отворотилась к окну. А Пашенька, взглянув нечаянно в глаза кругло-испуганные отца Философа, усмехнулась чуть и раздумчиво пошла к двери.
Из молчания минутного голос Олечки задыхающийся:
- Да что уж! Право, уйду. Жуть на сердце. Покою лишилась.
В комнату лица не оборачивала, через двор пустой глядела на многие окна большого дома, на сине-темные. Под легким платьицем белым дрожала спина. Глядела-впивалась, шептала уже невнятное. Те, в комнате, молчали. Вдруг обернулась. К столу подошла, ни на кого не глядя, глядя в зелень сукна:
