Валерий Тарсис - Палата № 7
Зоя Алексеевна правильно определила заболевание Наташи: ей противопоказан советский климат, надо его переменить на другой. Когда Зоя Алексеевна сказала об этом отцу Наташи, тот глубоко задумался. Да, надо уезжать, но как? Наташа к тому времени уже приняла решение - уехать, а там видно будет, выйдет она за этого американца или нет.
Так как туристы не появлялись больше в ее доме, она решила передать письмо через посольство, - ей, конечно, известно было, что по почте это письмо дальше полиции не пойдет.
И вот - письмо брошено во двор посольства. Приедет ли за ней Майкл? Но пока она в сумасшедшем доме.
Войдя в комнату, где собрались врачи, Наташа приветливо кивнула Зое Алексеевне.
- Ну, барышня, рассказывайте, что с вами, - сказал Андрей Ефимович.
- Если можно, я вам лучше спою.
- Пожалуйста, послушаем.
Наташа спела романс "У нас судьбы разные". Когда она окончила, Андрей Ефимович сказал:
- Хорошо, Наташа, но что нам делать с вашей судьбой, чтобы она не заводила вас так далеко?
- Одно - завезти меня дальше - за океан.
- И тогда все будет хорошо?
- Прекрасно.
- Так... Ну, ладно, идите, отдыхайте.
Когда она ушла, Нежевский обратился к лечащему врачу:
- Ваше мнение?
- Дело ясное... Девчонку распустил отец вопреки настояниям матери. Она и дурит. Неврасте-ния в сильной степени. Чрезмерно эротична. Ее надо взять в шоры. И тогда она успокоится.
- Навсегда... - сказала Зоя Алексеевна.
- Как вас понять? - спросил ее Нежевский.
- Очень просто. Девчонка покончит с собой. Она мне это сама сказала. Я с ней очень дружна. Я считаю необходимым, чтобы спасти ее, отправить к жениху в Америку.
- Позвольте, у нее жених здесь, - сказала заведующая отделением.
- Кто вам сказал?
- Да он сам - адвокат Шипов.
- Ну, это - чтобы получить свидание. У нее есть такой вздыхатель. Я настаиваю на своем мнении. Она может и здесь что-нибудь натворить. Держать ее - преступление.
- Дорогая Зоя Алексеевна, - сказал Андрей Ефимович, - вы сегодня уже второй раз предлагаете невозможные решения. И... один в поле не воин.
- А вы?
- Я уже не воин... - и тяжело вздохнул, - видимо, пора мне уходить с поля.
Перед уходом Андрей Ефимович сказал ей:
- Зоя Алексеевна, а что если бы вы зашли в мою берлогу... не возражаете?
- Но ведь я теперь падший ангел.
- Все мы - падшие ангелы: и больные, и здоровые, и врачи...
8
ВОССТАНИЕ ПАДШИХ АНГЕЛОВ
Если жутко присутствие среди великой массы слепцов считанных ясновидцев с печатью на устах, то еще ужаснее, по-моему, когда все всё уже знают, но обречены на молчание, и каждый видит правду в прячущихся или испуганно расширившихся глазах другого.
ТОМАС МАНН
Глазами Валентина Алмазова
Мы все чувствовали себя падшими ангелами на этой страшной земле, но никто не хотел мириться с такой участью и стремился вернуть любой ценой потерянный рай.
Естественно, что сейчас, на досуге, с особой остротой встал вопрос, что же собой представляет этот потерянный рай, о котором все мы имели смутное представление, особенно - молодежь?
Конечно, все прочли множество книг, настоящих, - и жалкие потуги советских школьных учителей, наёмных писак и агитаторов затмить неумолимую правду этих книг ни к чему не привели. В те дни ко мне обращались самые разнообразные люди. Падшие ангелы явно считали меня Люцифером, и я не имел нравственного права отказаться от этого почетного звания. Я должен был нести им свет правды. И я зажег свой фонарь и не гасил его ни днем, ни ночью, несмотря на все усилия полицейских. Впрочем, не следует преувеличивать их роль и значение, - не только я, но и все другие, даже мальчики, не считали их людьми, а чем-то вроде придорожных репейников. К ним относились с таким нескрываемым презрением, так подчеркнуто грубо, что мне даже порой неприятно было.
Теперь вся наша жизнь словно превратилась в мятеж восставших ангелов, - пока это была репетиция в палате № 7, но мы уже видели в своем воображении уличные бои, баррикады, поверженного врага.
И первое, что мы решили единогласно, - и это стало нашим знаменем, провозгласить Декларацию прав Человека. Она не была сформулирована. Правда, все выкриками одобрения и рукоплесканиями приняли мое краткое слово:
- Друзья! На мир, на жизнь можно смотреть по-всякому. Одни восхваляют рабство, другие - свободу. В сущности, вся история человечества - это борьба закоренелых крепостников и рабовладельцев со свободолюбивыми людьми. Я думаю, все со мной согласятся, что если всё спорно, все блага жизни могут быть опорочены, то существует одно несомненное - Свобода, которая, по-моему, и есть душа Жизни, - рай, который мы потеряли и хотим вновь обрести. Да здравствует Свобода!
Взрыв аплодисментов и бурные выкрики прервали на минуту мою речь.
- Вижу, что попал в точку. Я, ваш Люцифер, вместе с вами поднимаю восстание не против Бога, которого мы чтим, а против Дьявола...
Стрункин погнал нас на прогулку раньше обычного, - он не отходил все время от дверей нашей палаты. В последнее время он стал проявлять ко мне особое почтение.
- Слушайте, Валентин Иванович, - говорил он просительным тоном. Бросьте это дело. Вы ведь этим ничего не добьетесь. Вас тут будут держать годы или сошлют в Столбы. Всё-таки лучше жить дома с семьей.
Гуляли мы два раза в день. Каждое отделение имело свой загон, огороженный бетонным забором с небольшими щелями. Зачем нужно было хороший старинный парк превратить в десятки загонов? Но ведь тогда бы не было ощущения тюремного режима. Когда мы выходили и возвра-щались, Стрункин нас пересчитывал, как телят. Калитки загонов запирались. Постоянно приходи-ли родные, друзья, близкие - часто стояли у забора, в грязи или в снегу, тихо беседовали, целовались, плакали. Приходила и жена Павла Николаевича Загогулина, несмотря на то, что он ее гнал. Приводила детей, чтобы иметь возможность поговорить с ним. "Татьяна-Вырви Глаз" - прозвали ее все, даже сестры и санитарки. Она не могла примириться с мыслью, что потеряет высокий оклад мужа. А Павел Николаевич заявил, что разведется с ней сразу, как только выйдет из больницы. Уговаривала его и Кизяк. Обещала выписать, как только он помирится с семьей.
К Славкову, Антонову, Неизвестному и Коле Силину приходили очень редко. Во время прогулки они играли в волейбол. А порой, когда в окне второго этажа показывалась Наташа Ростова, все по очереди разговаривали с ней подолгу, для чего изобрели специальный язык жестов.
Безделье мучило всех. Меня тоже, - порой невыносимо. Солдаты должны воевать. Длительное бездействие разлагает лучшую армию.
Чтобы окончательно оболванить узников, завели так называемую трудовую терапию - клеить коробочки. Но почти никто не соглашался заняться этим отупляющим трудом.
Так мы жили, - то-есть, днем и ночью говорили о жизни, которой нет, но которая обязательно будет.
* * *
Обо мне появилась первая статья в крупной американской газете. Полицейские всполошились. Это был первый удар. За ним последуют другие. Эти идиоты все еще думают, что могут меня вернуть, купить. Они не понимают, что я ушел навсегда, что теперь я - их враг.
Эти тупицы не понимают, что я - не один человек, большой или малый, а - стихия, сверх-мощная ракета, начиненная ненавистью. Палата № 7 - школа ненависти. Десятки учеников превращены в тысячи последователей. А жене моей и дочери полицейские предлагают деньги, помощь! Ослы!
* * *
Санитарка принесла мне письмо от Наташи Ростовой. Она каким-то образом достала мою книгу, изданную за границей. Множество комплиментов. И потом:
"Может быть, Вы что-нибудь напишете обо мне. Я ведь тоже инфернальная, как Ваша Римма. Знаю, что все мы, инфернальные, обречены. Все говорят, что я сильная, волевая, даже жестокая, играю судьбами людей, как мячами. И это, пожалуй, верно. Но Вам я признаюсь, как на исповеди, - я верю в Бога, - что в действительности я совершенно беспомощна, ничего не умею, ни на что у меня не хватает сил, - ни на подвиг, ни на материнство. Раньше мне казалось, что я очень люблю себя, но здесь я убедилась, что и это - не настоящая любовь, а только временное увлечение, которое уже проходит.
Что же мне еще о себе сказать Вам, - я должна все Вам сказать, потому что Вы один можете решить, достойна ли я большой судьбы. Хотя обреченная, но еще не пропащая. Мне кажется, что я могу еще пошуметь и позабавить мир, - разумеется, не в нашем иезуитском монастыре, - может быть, даже осчастливить моего американского претендента. Ведь осчастливить хотя бы одного человека - тоже достойное дело, вероятно, более достойное, чем сделать несчастными двести миллионов рабов. Я поручила адвокату Шипову хлопотать, чтобы меня отпустили в Америку к моему жениху. В награду обещала не забыть его, по крайней мере, три года. Он писал мне, что вспоминать мне придется о покойнике.
Все думают, что я страстная, чувственная. Не знаю, может быть, это и зарождалось во мне. Но я не выношу похоти и вожделения. А наши рыцари не способны на настоящую страсть, как Митя Карамазов или сам Достоевский помните, его безумный роман с инфернальной Аполлинарией Сусловой? Вероятно, все его героини чем-то на нее похожи? Но мы ее так мало знаем. Мне кажется, что и я на нее похожа.
