Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
И иногда забывался он, забывал обо всем, что было за ним, помнил только, что он Антон Антоныч, но тут же становилось от этого как-то жутко, пусто и тоскливо; и вот именно в такие минуты он садился писать письма Елене Ивановне и справлялся о детях, о хозяйстве и о своем деле.
День за днем проходило время, жаркое, пыльное и совершенно ненужное. Плыли дни, как облака в небе, неизвестно откуда, куда и зачем, и все кругом были только люди — на улицах, на станциях, в гостиницах и вагонах, — тесно переплелся около человек: говорил, двигался, наскоро жевал, смотрел мельком, как оценщик в ломбарде, — сплошной человек, не глубокий, не отстоявшийся, не отдельный, а текучий, мутный, как река в половодье: чуть покажет глаза и уши, и уже нет его, ушел, и кто-то другой торчит на его месте.
Пробовал было создать себе хотя какой-нибудь призрак дела Антон Антоныч, но странно, — как-то не выходило. В одном приморском городе прожил он с неделю, вздумавши вдруг купить большой трехэтажный доходный дом. Часто ходил туда, осматривал, расспрашивал, думал уже, как бы поскорее перевести сюда задаток, но однажды вечером разговорился с извозчиком, который вез его этой улицей.
— Видишь вон дом?.. Покупаю, братец, — ткнул он в его спину пальцем.
— До-ом? — переспросил извозчик.
— Вот тот дом… дикого цвета, трехэтажный.
— Знаю, как не знать, — ответил извозчик.
— Покупаю, — опять сказал Антон Антоныч.
Извозчик повернулся, оглядел Антона Антоныча, показавши разом все свое косматое, несокрушимо красное, бородатое лицо, и сказал убежденно:
— Хлопот с ним, с этим домом!
— Так что ж из этого, что хлопот?
— К тому я: что больше денег, то больше хлопот.
— Ну-у?
— А на что их много-то?.. — извозчик ухмыльнулся по-детски и добавил: — Есть в кошельке пятьдесят рублей, — и за глаза довольно… Или, скажем, тридцать.
— Так что больше и не надо, значит? — удивился Антон Антоныч.
— На кой их шут!.. Пословица говорится: «Не об том тужи, что прожил, а об том, кабы не нажить».
— Та-ак! — еще больше удивился Антон Антоныч, и было ли это от неверного вечернего света или от усталости, или от болезни, но показалось ему, что никогда в жизни не видал он человека с таким нестерпимо умным, осиянным лицом. Лицо было простое, сельское, крепкое, как дубовый пень, с узкими глазами и большим носом. Долго смотрел в его лицо Антон Антоныч и сказал наконец:
— Пожалуй, так оно и будет, что ты оч-чень неглупый малый… да!
И на другой же день уехал из города и забыл про дом.
Полюбил он сидеть на скамейках в скверах перед вечерним гуляньем, сквозь запыленную зелень смотреть на солнце и следить за садовниками в фартуках, когда поливали они по-сельски щедро цветы на клумбах.
Иногда думал он, что хорошо бы проехать в Липяны, сходить на речку Вепрж, побродить в орешнике, и ничего, пусть бы кусались комары в орешнике, как это было в детстве… Может быть, остался в живых кто-нибудь из липянцев, кого он помнил…
Сад в Могилевской губернии, тот самый стадесятинный сад, который сажал он, нашел Антон Антоныч: перешел уже в десятые руки и давно был распахан под огороды сад, — уцелело дюжины две дуплистых корявых яблонь по границе. С одной яблони срезал он ветку себе на память, но в вагоне увидел, что пробуравлена насквозь личинками короеда; повертел ее в руках, разломил на несколько кусков и бросил в окошко.
Когда-то Антон Антоныч играл в шахматы, и вот случилось в одном ресторане, где были шахматные столики, он подошел к двум игрокам и смотрел. Это было после обеда, за которым он выпил много холодного пива и теперь чувствовал себя как-то особенно легко и задорно. Играли медленно и молча. Один, постарше, с росинками на утином носу, сидел, упершись кулаками в щеки; другой — черный, с носом острым, сухим, левой рукою зажал в комок подстриженную бородку и все время держал ее крепко, точно боялся рассыпать, а правой тихонько стучал чужим ферзем по столику.
Никогда раньше не вглядывался так в лица Антон Антоныч, как теперь, когда он не знал, зачем ездил, — ни в лица, ни в деревья, ни в дома, ни в облака вечерние и дневные, ни в поля. Было безотчетное чувство впитать в себя как можно больше, как-то все согласовать, углубить, продолжить.
Теперь он смотрел сверху на обоих, видел высокую розовую голову одного, с утиным носом, и упрямую черноволосую, низко стриженную голову другого и думал, как жил один, как другой. Оба были в чесучовых пиджаках, но розовый, должно быть, много ходил перед этим по жарким улицам: спина его пиджака была влажная, желтая; у черного пиджак был сухой. Смотрел Антон Антоныч на их руки, на запонки их рубашек, на то, сколько каждый готовился к ходу и что делал при этом, — как оглядывал доску, как двигал руками, — и решил, что первый был семейный, и детей у него не меньше, чем четверо, и имя его какое-нибудь очень простое, например, Иван Петрович; другой же, черный, — холостой и зовут его как-нибудь по-армянски — Карапет.
Иван Петрович ему нравился, и он хотел, чтобы выиграл Иван Петрович.
Но выигрывал Карапет. Перед тем как сделать ход, он постукивал ферзем замедленно и задумчиво, и потом стремительно переставлял фигуру и коротко чмыхал носом в два приема. Ходы его были скрытны и лукавы, и когда Иван Петрович потерял свою последнюю фигуру — коня, Антон Антоныч не выдержал и сказал горестно:
— Ну, это ж нужно ж так, а!
Черный вскинул на него как-то одним глазом, по-птичьи, и оскорбленный этим Антон Антоныч сочувственно сказал Ивану Петровичу:
— И никогда в жизни не потеряли бы вы этого коня, если бы только…
Черный улыбнулся левым углом рта и перебил его коротким, скользким, тоже, показалось так, черненьким словом:
— Нельзя! — и покачал головою.
Антон Антоныч не нашел что ответить, только смотрел на него долго, тяжело и злобно.
Но вот уже кончили партию, сдался Иван Петрович. Он прокашлялся, вытерся платком и поднялся, а Карапет сказал Антону Антонычу улыбаясь:
— Хотите, сыграем с вами?.. Советовать нельзя, а сыграть, если хотите…
— Вы, пожалуйста, не думайте, что вы з неба звезды хватаете в этом деле, — нет! — сразу и с сердцем сказал Антон Антоныч. — Не хватаете, не бойтеся, нет… — и порывисто сел на тот стул, с которого встал Иван Петрович.
— Кто ж и говорит, с неба звезды!.. Шахматы — дело тонкое, — так же улыбаясь и жмурясь, говорил черный.
Иван Петрович отошел пить воду к буфету… потом ушел совсем; потом, как всегда в предвечерние часы в губернских городах, в ресторане стало пусто и гулко, и остались только они двое.
После шести первых ходов, во время которых Антон Антоныч взял пешку и успел сказать: «Шах королю», черный медленно проговорил:
— А я, признаться, хотел было предложить вам играть со ставкой… Хорошо, что не предложил.
— То-то и есть, голубчик, — сказал Антон Антоныч, но посмотрел на него недоверчиво и добавил: — А вы бы и теперь предложили?
— Теперь уж поздно, пожалуй.
— Поздно нам з вами в гультиках бегать, а то не поздно, — заметил Антон Антоныч.
Черный улыбнулся, достал замасленный замшевый кошелек и вынул трехрублевую бумажку.
— Это и вся есть ставка? — презрительно сказал Антон Антоныч, посмотрел на бумажку, на замшевый кошелек, на смуглое лицо с тонким носом, передернул ноздрями и спросил язвительно: — А вы, извините, не грек?
И вдруг черный улыбнулся ему одними шутливо сощуренными глазами, какими улыбаются взрослые, глядя на неумеренно расхваставшихся ребят, и сказал:
— На какой клетке желаете вы получить мат?
— Как так? — оторопело спросил Антон Антоныч, посмотрел на свою игру и на игру черного, на его лицо и опять на доску и сказал недовольно: — Тут шутить нечего, добрейший!.. Мы з вами не так коротко знакомы, как сказать.
— Так и не шутите, играйте, — ответил спокойно черный и добавил, указав пальцем: — Мат я вам дам вот на этой клетке — заметьте.
Это была клетка в третьем ряду, та, которую обозначают знаком с3.
— Тут… шутить нечего! — вспыхнув, повторил Антон Антоныч, а черный коротко чмыхнул носом и повторил, глядя в доску:
— Вот на этой самой, заметьте.
И дальше он играл молча, также зажав стриженую бородку в кулак, взял в правую руку пешку Антона Антоныча и постукивал ею, а Антон Антоныч при каждом ходе что-нибудь говорил — или: «Тут шутить нечего, добрейший», или: «З неба звезды вы не схватите, нет, — поверьте, звезды будут все целые», или, при особенно удачном своем ходе, например, когда он брал фигуру, он спрашивал не без насмешки: «Так вы говорите, — не грек… а, как сказать, не армянин вы, извините?»
Но короткие шерстистые пальцы черного ставили фигуры точно и решительно, с каким-то отчетливым своим стуком, и как-то нехорош был этот костяной стук о доску — гулкий и мертвый в пустом зале, и нехорошее было лицо у черного — сухое, ночное, и нехороши были порченые зубы.
