Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2
И – кого ж это обманет? И неужели такую короткую ложь надеются укоренить в истории?
А большевики, таскавшие плакаты «Долой Временное правительство», теперь нагло заявляли, что и не думали его свергать.
И вот когда был лучший момент правительству проявить твёрдость – и в действиях, и в словах. Но куда там! Разве с этим тряпкой Львовым осмелимся на какие-нибудь действия? – всё сойдёт к улыбке идиота. А принёс Кокошкин твёрдый вариант Обращения – испугались его больше, чем всех левых угроз.
Когда ж это изменилось так непоправимо? Всю жизнь Милюков твёрдой поступью шагал в либеральном строю, и вокруг были единомышленники, ореол из них, – и куда ж они рассеялись? И в какую жалкую компанию министров он попал?
Неуклонно поддерживал его один Набоков. А с Гучковым развалилось – ни контакта, ни понимания.
Сейчас довлело министрам только: как угодить социалистам и как упросить их войти милостиво в кабинет. Их пугал призрак двоевластия, они не хотели так дальше, – а вот всё будет в одних руках…
Тщетно вразумлял их Милюков, что от контроля и вмешательства Совета они всё равно не отделаются, правительство будет неустойчиво, и в перманентном кризисе. Станет только хуже, чем сейчас. И наглядно же видно, что социалисты – трусят власти, чураются. Очнитесь! Мы и есть народное правительство, мы и есть равнодействующая всех общественных сил. Мы и есть – логическое завершение того министерства доверия, которого общество требовало всегда. Мы созданы революцией – и мы доведём страну до Учредительного Собрания!
Нет. На эти слабые души не действовали уже никакие аргументы.
И не от коллег-министров, не на заседаниях правительства – а из болтливо-сенсационной «Русской воли» Милюков узнавал, что будто бы во Временном правительстве после апрельского кризиса возникла мысль выделить из своей среды особый малый кабинет, который будет руководить иностранной политикой, а?! То есть – опекунский совет над Милюковым?? У кого возникла такая мысль? кто готовил? Никто и слова не проронял, но легко догадаться.
А тут Керенский незамедлительно и проявил подготовленную гадость: своим письмом в ЦК эсеров и фактически, и формально открыл министерский кризис. При этом жульнически подменил самые основы Временного правительства, принцип его формирования. Вместо, может быть, несколько туманного, но импонировавшего доселе всей стране происхождения Временного правительства из революции подставлял новый способ, естественный только при действующем бы парламенте: делегирование министров от партий (и значит, зависимость от переменных партийных настроений). Сотрясалась и ставилась под сомнение вся система конструирования этого уникального революционного правительства, совмещающего верховную, законодательную и исполнительную власть. И половина министров лишалась своих мандатов.
А при чём тут партии? Мы делегированы от Думского Комитета – и в этом был справедливый последний шаг 4-й Думы.
Теперь неизбежно было сползать к коалициям, перетряскам…
Дурно было на душе у Павла Николаевича.
А тут ещё клевали его Чернов и другие: быстрей, быстрей сменять дипломатов, с той же поспешностью, как Гучков менял своих генералов. Как будто сенсибильные фибры дипломатического организма допускали такую грубую хирургию.
А тут ещё какой-то сброд фронтовых солдат в Таврическом задумал вызывать к себе на отчёт министров. Кто такие? По какому парламентскому праву? Но демагог Некрасов тотчас помчался туда и создал прецедент. Сегодня имел слабость поехать туда и Шингарёв с двухчасовой речью. И создавалась мучительная безвыходность: что ж, и министру иностранных дел ехать туда? Какое унижение и какая безвкусица.
109
Кончилось волжское судоплаванье. И месяца не пробегали по вольной воде.
Не стало нагляда, отчёта и разумных рук. Кого прогнали, кого потеснили, кто сам ушёл.
Вы же, питерские, хлеба ждёте? И вы же всё развалили… При новых порядках четыре баржи с хлебом потонуло разом под Самарой, правда в шторм, на каждой по 500 тысяч пудов зерна.
В Самаре же погрузили 170 тысяч пудов в гнилую баржу – и тоже потонула… (А в газетах: «от неизвестной причины».)
Пароход «Кавказа и Меркурия» налетел на устои симбирского моста.
Шагает Польщиков по нижегородским пристаням – залиты водой. А на баржах смешали муку с овсом – такого Волга ещё не помнит.
В этом году какая уж ярмарка? – не будет.
А в Астрахани? Рыбопромышленники всю войну сдавали рыбу для армии. После революции у них отобрали промысловую полицию (как всякую полицию – на фронт!), население кинулось ловить рыбу в запретных водах, где кому вздумается, тогда подрядные ловцы расторгли договора. Тем временем губернский комитет установил твёрдые цены, по которым рыботорговцы обязаны принимать от любых ловцов. И промыслы завалены уловами этой весны, и ещё везут и везут, рабочие не успевают солить и сушить, но за отказ принимать – уголовное наказание, а за порчу рыбы – пятикратный штраф.
А рыба – гниёт.
Ещё бедствие – с пассажирскими пароходами: солдаты захватывают и палубы, и классные помещения, набиваются свыше всяких норм, и не только сами не покупают билетов, но не дают получать деньги и с пассажиров, и ещё не дают грузить товары ни в люки, ни на палубы – это «безпокоит» их, а сами портят судовое имущество, воруют вещи у пассажиров, хамят капитанам и велят останавливаться у своих деревень, где никогда не останавливались, и опасно.
Так что же там, в Петербурге, – правительство России или кто? Кому это – мы жертвовали вот недавно? заём покупали?
И то всё – уже проглочено. (И – куда? кому? на что?) А теперь уже вопят: ввести «налог свободы»: отбирать товары, дома, фабрики.
Пароходы.
А вон – Сибирь заявила, хочет автономии.
Может, завтра и Волга?
А война – висит, никуда не делась.
Составили комитет судовладельцев и послали петицию – кому же? – Чхеидзе! сила в Совете: что рабочие предъявляют требования невыполнимые, речной флот обречён на бездействие, не сумеет подать Петрограду топлива и хлеба, ответственность за последствия возлагаем на вас.
Никакого ответа.
При крупном повороте корабля есть такая команда: «Одерживай!» – «Есть одерживать!» Это значит: после крутого забора руля, допустим влево, рулевой тут же, не дожидаясь, полегоньку начинает крутить штурвал направо. Корабль ещё довернёт, куда поворачивает по инерции, – и тогда: «Так держать!» А если не одерживать – пароход будет кружиться на месте или идти по ломаной.
Вот так и в политике. Эти два месяца – никто не одерживал.
И если на московском мартовском промышленном съезде называли старый Петербург «ханской ставкой», – что теперь сказать про новый Петроград?
А когда-то ведь из Нижнего – и спасали Россию.
А теперь в торговых кругах отмахиваются: ничего не спасти, всё пропало, ликвидировать дела да капитал переводить за границу.
Но русский купец – так не может!! Сам Польщиков ни за что не шагнёт так – капитал за границу.
Не-ет, разучились мы, братцы, стенкой стоять.
Надо ехать в Москву, в Китай-город, к молодому Сергею Третьякову, советоваться. Ещё год назад Сергей Николаевич «штурмовал правительство». На мартовском съезде избрали его заместителем Рябушинского в оргкомитете. А сейчас вот – отказался ехать на новый торгово-промышленный съезд в Петрограде: там собираются мародёры тыла.
Но – правительство? Шесть недель назад мы дали им безпринудительное подчинение, полное доверие, поддержку, заём, ограничение прибыли, – а взамен получили? – развал, приказы без ума, или никаких.
Или – опять нам в оппозицию? Спасать Россию помимо правительства, – так кому ж это по силам? Не по силе и наших денег.
Куда ж это всё раскачивается, если – не рухнуть?
А если рухнет – то что уцелеет и от всего твоего имущества? Всё – в тлен?
По-русски, конечно, и так: засвистит судьба Соловьем-разбойником, погибать – так и погибать!
А – сын, дочь? жена?
Всегда, сколько помнил, жил Польщиков с ощущением своей силы: силы тела, силы соображения, знаний и силы денег. И вдруг вот, посреди расцвета, – застигнут ощущением, что сила утекает из него: пока ещё не мускульная, не кровяная, только имущественная. Но за хаосом в его имуществе, пароходах и конезаводстве – порушится и вся остальная. И не удержишь.
Сперва намечал ехать в Петроград на этот съезд, – отдыхал душой, что Зореньку повидает. А теперь – нет.
Даже в эти горькие недели нашёл время, написал ей два письма.
Другая бы пора – взял бы её на Волгу. Да вывел бы на палубу хозяйкой своего лучшего корабля. («Самодержца». Да пришлось переименовать…)
Но началась такая подвижка – такая подвижка всего – уже ощущал Польщиков недохват силы – на всё, на всё.
Стал – не хозяин своей жизни.
