Ирина Грекова - Перелом
Впервые я попала в родную больницу не врачом, пациентом. Но чувствовала себя как дома. Главное, тут я знала всех и каждого - врачей, сестер, нянечек (кого лучше, кого хуже), знала, куда за чем обратиться. Даже потолок с подтеками был родным - не то что московский сливочно-белый.
Снова рентгены, анализы. Гимнастика, физиотерапия. Доктор Чагин делает назначения - то одно, то другое. Пробует. Улучшение есть, но незначительное. Все те же костыли, от которых болят плечи... Будет ли этому конец? Очень надеюсь на Чагина.
Он, как всегда, деловит, неулыбчив, вроде серьезной, насупленной птицы.
Что хорошо - так это нянечка Анна Давыдовна. Раньше знала ее в лицо, но близко не сталкивалась.
Удивительное существо! Веселая святая. Собой белая, мягкая, калачиком. Седые волосы гладко причесаны. Лицо словно мукой присыпано, чистенькие морщины - отдельно одна от другой. И такая доброта на этом лице! Любила не только больных - всякую живую тварь. Хромую кошку, бездомного щенка. Всех называла "батюшка".
Анна Давыдовна - первая встреченная мной санитарка, которая любила по-настоящему! - свою работу. Всех других тяготила ее непрестижность, нечистота, необходимость прислуживать. В каждой явно или скрыто бушевало попранное самолюбие: вот, ничего лучшего не добилась, приходится... А в Анне Давыдовне ни на йоту не было чувства обделенности. С радостной готовностью помогала больным, предпочитая самых беспомощных. Скажет ей кто-нибудь из стеснительных: "Вы уж простите, Анна Давыдовна!" А она в ответ: "А у меня-то самой разве оно фиалками пахнет?" И смеются обе.
Бескорыстная, но рубли (если давали) брала. Думала я сначала, что цельнее был бы ее образ, если бы рубли отвергала. Потом поняла - нет. Рубли шли на внука Ленечку (жил в другом городе), а еще на ее "зверский сад" - приют для животных.
"Зовут меня дочка с зятем к себе жить, - говорила она мне, когда ближе сошлись, - внука нянчить. А я не еду - такая эгоистка! Люблю медицину. И потом, куда я свой зверский сад дену? Не возьмут ведь с ним вместе. Вот и не еду".
...Примерно месяц я пробыла в больнице. И вот Чагин пригласил меня в свой кабинет "поговорить по душам". Сердце так и замерло. Кабинетик крохотный, все впритык: стол, топчан, кресло. Сели.
- Итак, - начал он.
- Итак? - спросила я.
- Помните наш разговор в коридоре у фикуса?
- Не помню. Какой фикус? Какой разговор?
- А я помню. Фикус - упрямый, стойкий. Его стригут, укрощают, калечат, а он растет все в том же направлении - вверх.
Вспомнила. В тот день, когда умерла старуха Быкова.
- А разговор, - сказал он, - был о том, надо или не надо говорить больному всю правду. Я сказал: зависит от того, каков больной и надо ли ему знать правду.
- Я в самом деле хочу знать правду. Я даже догадываюсь, какая она. "Разлезлось к чертовой матери"?
- Странная формулировка. Если хотите, да. Разлезлось. Сращения нет. Повторная операция вряд ли что-нибудь даст.
- Хорошо. А перспективы?
- Полной реабилитации ждать нельзя. Частичная возможна. Степень зависит от вас.
- Значит, до самой смерти - на костылях?
- Может быть, без них, с палкой. Хожу же я с ней. С работой справляюсь. Справитесь и вы.
Я закрыла лицо руками.
- Испугались?
- Нет. Осмысливаю.
- Самое главное - не впадать в отчаяние, не жалеть себя. Не замыкаться в собственных бедах. Человек, если он стоит этого имени, - хозяин своих настроений. Это я вам говорю, как врач врачу. И как калека калеке.
Вот оно, это страшное слово - _калека_. Сколько раз говорила его сама себе. Все еще надеясь, не веря, что навсегда. Впервые услышала его от другого человека. Пошатнуло, но не сбило с ног.
Отняла руки от лица. Взглянула прямо в глаза Чагину. Даже улыбнулась.
- Молодец, - сказал он. - Фикус.
25
Что ж, надо начинать новую жизнь. Жизнь калеки. Пройти ВТЭК, оформить инвалидность. Собрать множество справок (большинство совершенно ненужных, но такова процедура). Никто не подумает, каково больному человеку, инвалиду, метаться по разным инстанциям, собирать справки.
Решение ВТЭК - еще через месяц. А покуда сиди дома. А дома черт знает что.
Валюн с Наташей почти каждый день ссорятся. Кто-то хлопнул дверью, судя по звуку - он. Ушел. Еще хлопок - послабее, ушла она. Ее плащ - на месте. А на улице дождь. Выглядываю на площадку. Так и есть, сидит на лестнице, глаза в пространство. Курит.
И жалко-то ее, и досада берет. Сидит на ступеньке, хоть бы что подложила! Задранное востроносенькое лицо, в светлых глазах - презрение.
- Наташа, зачем вы сидите на камне?
- Хочу и сижу.
- Так можно простудиться.
- Ну и пусть.
Вспоминаю Дарью Ивановну, о Зине: "Ее тоже можно понять". Пытаюсь понять Наташу, войти в ее психологию. Смотрю на себя ее глазами. Свекровь. Хромая. Выглянула из двери, повиснув на костылях, пожилая, встрепанная, читает мораль. Все они одинаковы. Подруги, кто замуж вышел, все, как одна, на свекровей жалуются... Тащусь обратно в комнату.
Поздно вечером приходит Валюн. Громкие разговоры в кухне. Плач (или показалось?). Звон - что-то разбили. Ругательства - мат. Никак не могу привыкнуть к женскому мату. А у них это шик. Хлопнула дверь. Один раз. Еще один. Плаща в прихожей нет. Значит, ушли оба. Куда? Неизвестно. На ночь-то глядя...
Ели они хоть что-нибудь? Выползла на кухню. Заглянула в холодильник. Видимо, ели. Вот и разбитая тарелка на полу. Грязная. Значит, ели.
Жалко их все-таки. Наташа симпатии не вызывает, но и ее жаль. Отощала, похожа на картофельный росток в погребе перед весной. Этакая ребятня, а туда же - жениться!
Надо поговорить с Валюном. Но как его поймать одного? Наташа все время здесь же, настороже. Наконец улучила минутку (Наташа мылась в ванной).
- Валюн, мне с тобой надо поговорить.
- Говори, если надо.
- Что ты собираешься делать в дальнейшем? Со своей жизнью?
- Что-нибудь придумаю,
- Как-то надо определиться. Что-то решить.
- Например? - с усмешкой.
- Например, поступить на работу.
- Зачем? Все равно весной в армию.
- Но сейчас еще только осень.
- Вот именно. Осень, зиму погуляю. А там запрягут.
- Но ведь нельзя же вот так ничего не делать?
- Почему нельзя? Скажи прямо: тебе надоело нас с Натальей кормить. Отлично. Можем вообще ничего твоего не есть.
- Разве в этом дело?
- А в чем?
Хрупки, ох как хрупки отношения с сыном! Даже не доверие (доверия, как такового, давно нет), но все-таки тянется между нами какая-то ниточка. Чуть перетяни - оборвется...
На другой день - все забыто. Едят как миленькие. Целуются. Посуду не моют. Мою сама, поставив костыли в угол. Мою, чтобы не оставлять Люсе.
Та по-прежнему ходит через день, убирает, готовит. Чуть помрачнела, какая-то настороженность.
- Люся, вы на что-то обижены?
- Бог с вами, Кира Петровна. На что мне обижаться?
Быстренько справится с делами, уходит. А я опять одна. И одной легче.
Спрашиваю себя: откуда это едва ощутимое раздражение против Люси? Ведь она столько для меня, для всех нас делает!
В разговоре с собой надо быть честной. Пытаюсь и отвечаю: именно из-за этого. Привыкла сама все делать для людей. Не привыкла, чтобы они для меня делали.
Вообще давать легче, чем брать. На то, чтобы брать, надо больше великодушия.
На улице кто-то: "Вам помочь?" - "Нет, спасибо, не надо". На словах "спасибо", а в душе - раздражение. Против помогающего! Не по-человечески это! Но ничего поделать с собой не могу.
Долгие часы наедине с собой и с мыслями. И еще с болью, физической. Говорят, к боли нельзя привыкнуть. Неверно. Я привыкла. Нога болит постоянно, не очень сильно, но настойчиво. Боль - как мысль, как угрызение совести. И к тому и к другому можно привыкнуть.
Опять время остановилось, топчется на месте. И опять лезут в глаза подробности - крупным планом.
Делать нечего - сиди себе, дура, читай. А вот не читается. Тогда сиди и смотри, как гуляют по столу осенние мухи. Какие у них перепончатые, подробные крылышки. Как они скрещивают ножки, чешут их одна об другую, чистят себе спину. Какие-то вялые, задумчивые. О чем они думают? О своей, вероятно, тоже нелегкой мушиной жизни? Скоро она кончится, скоро зима. Но кое-кто из них перезимует...
И так далее, по любому поводу. Сидя одна, без дела, я думала тоже как осенняя муха. Еле-еле ползали мысли. Будущего не касалась (слишком там все безотрадно), а рылась в прошлом, как старьевщик в куче хлама. Так ли жила? Конечно, не так. Прошлое было цепочкой вин.
Особенно маму себе не могла простить. Глядя в зеркало, все чаще видела вместо себя маму. Похожа. Только я в зеркале старше, чем мама тогда.
Мама ведь была красивая, по нынешней мерке еще молодая. Жить бы ей да жить... Ведь это я со своим упрямством, непримиримостью отвадила тогда Семена Михайловича, контуженого интенданта. Кто знает, может быть, мама его любила? Тогда мне казалось, что нельзя такого любить - старого, молью поеденного! И это после папы! Да и вообще...
