Лидия Чарская - Т-а и-та
— Я тут не при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да и потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.
— Когда?
Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.
— Ну да, поблагодарили, — повторил он, — еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?
Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными руками тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.
— Благодарю вас, — слышит она, словно издалека тот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.
Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечам кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.
— Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, — слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.
Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая рыбка, «Дорогая моя», Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.
— Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!
— Да что такое? В чем моя вина?
— А в том, — сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая рыбка, — что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и не думаешь их нам представлять.
— Ага, так вот что! — приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.
— Вовка, — ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. — Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.
— Ника! Ника! — говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, — как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?
— Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?
— Помилуй Бог, хорошо. Здорово хорошо, Никушка! Это знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.
— То есть, как же это? По-солдатски? Значит без малейшей грации? — смеется девушка.
— Ну, вот и врешь!
Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться.
— Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела…
Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика — Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим; неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. И употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское «Помилуй Бог» — и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.
— Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам — они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, — шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрой в противоположный угол залы где поджидала его уже группа выпускных институток. — Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… — совсем уже струсил кадетик по мере приближения к ним.
— Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! — хохотала Ника.
— Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик, — хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.
— Молчи уж, хорошо? Вон Золотая рыбка, к ней и поведу… Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат — Суворов номер два. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, — заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.
Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.
— Вы какой вальс танцуете? — мрачно обратился маленький Суворов к своей даме.
— Только Венский, конечно.
— Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.
— Ну, давайте, помилуй Бог, в три па… — засмеялась Тольская.
— А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.
— Что? Ха-ха-ха!
И они весело, бешеным темпом закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.
— Помилуй Бог, здорово хорошо!.. Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, — доставляя на место Золотую рыбку, — произнес он, отдуваясь.
— Вот, Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю ей.
И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, повела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.
— Позвольте просить, — расшаркался перед ней Вова.
— Да что вы? За кого вы меня считаете? Что, я беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими. Меня в покое оставьте, — со злыми глазами, накинулась на него Малиновская.
Вова смутился. Золотая рыбка сконфузилась.
— Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней… — смущенно пробормотал мальчик. — Зачем она сердится? — зашептал он Лиде, отступая уже совсем не по-суворовски от Малиновской.
— Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда такая. Простить себе не могу, что забыла ее «принципы» и подвела вас к ней… — лепетала сконфуженная не менее «второго Суворова» Золотая рыбка. — Оставьте ее и протанцуем еще тур со мной.
— Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.
И Вова закружился снова по зале со своей прежней дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик узнал через две минуты, что у его юной дамы есть аквариум в дортуаре, где живут два живые тритона и три золотые рыбки. Узнал тоже, что институтская «maman» — прелесть и само «очарование», а Ханжа порядочное «ничтожество» и что далеко не все синявки — «фурии и палачихи». Вот Зоя Львовна, например: ангел и сама доброта. «Четырехместная карета» — ничего себе, и многие другие…
Вова, в свою очередь, в долгу не остался и рассказал все корпусные новости, поверил кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил такой комплимент Золотой рыбке, от которого девушка расхохоталась от души.
— А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и с вами мы точно пять лет знакомы.
В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея.
— Пожалуйста, Сережа, протанцуй с «невестой Надсона», — просила она самым убедительным образом молодого студента.
— С кем, Никушка, с кем? — засмеялся тот.
— С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы ее все так называем.
— Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады?.. Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, — смеясь, отговаривался Сергей.
— Ну, тогда с Машей Лихачевой.
— Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда «шипром» продушена, что у меня при встрече с ней долго потом голова болит, — смеялся, зная все слабости и грешки институток, Сережа Баян.
— Ну, с Капой…
— Это с «грехом»-то и «ересью»? Спаси меня Господь!
— Ну, так с кем хочешь, Сережа, только с нашими танцуй. Не смей приглашать чужестранок вторых и третьих, и с пепиньерками тоже не надо танцевать, — уже волнуясь, говорила Ника.
— Но почему, смею спросить?
— Это будет изменой моему классу, понимаешь? Ты — мой брат и должен соблюдать наши интересы Я сама смеюсь над этим, но что делать: с волками жить — по-волчьи выть.
— Ага, понимаю, — совсем уже расхохотался Сергей.
— У тех есть свои собственные кавалеры, — докончила Ника.
— Несчастные… И на них установлена «монополия». Послушай, а m-lle Чернова и Веселовская здесь?
— Они уже танцуют. Пригласи других.
— Жаль. Мне они нравятся больше других. Алеко и Земфира, так кажется?
— Какая у тебя память! Ты помнишь прозвища всех наших!
— А кто это? Какая хорошенькая. Что это она, кажется спит? — и глаза Сергея Баян, обегавшие рассеянно залу, вдруг останавливаются с насмешливым любопытством на сидящей позади них в уголке скамьи девичьей фигуре. Ему сразу бросается в глаза точеное, с правильными чертами личико, сомкнутые веки, длинные ресницы.
