Андрей Юрьев - Те, кого ждут
Как выходят из клетки со львами? Так и выходят. Я к ним вошел. Я их не тронул. Я от них вышел. Это просто поразительно!
Поразительно, говорю. В Троицке, в нашей типографии, работают, в основном, зэки. Хоть бы раз хоть один нагрубил! "Братва, бросаем пить, Данил Андреичу выезжать пора. Не волнуйся, Андреич, сейчас допечатаем. Буран на дворе - может, переждешь?". Им плевать, что я Владов. Они не хихикают над Охтиным. Да, они подневольные люди. Но! Если за тиражом приезжаю я, а не Данилевич, они каждую страничку дважды отсматривают. А все почему? Я однажды мыкался по этажам, в окна выглядывал, все сигареты у печатников скурил. Милоша нет и нет. В окнах вместо Милоша, вместо крытого грузовика, вместо кабины с припевающим Милошем... Пурга - это мягко сказано. "На дорогах Чернохолмской области во время февральских буранов погибло восемь человек". Это - никак не сказано. Когда тебе в зрачок стреляют ледяной иголкой - что ты вообще скажешь? Ты, неверующий блядун, только падаешь лбом в сугроб и сипишь: "Господи, спаси!". А я еще ждал. Милош не из тех, кого всю жизнь ждут. Борко - он из тех, кто даже при смерти к тебе стремится. Я - ждал. На улицах - ни поэта, ни вора, ни одного полицейского жезла. Только бушуют клубы ледяных опилок.
Ляп в стекло! Перекошенный Милош. "Данила, не дури, ночевать будем. На трассе нет никого. Нет трассы. Ничего нет". "Зачем же ты приехал? Вернулся бы в Чернохолм". "Кто тебя, дурака, знает? Вдруг попрешься меня откапывать? Там - ничего. Выйдешь и уснешь до весны".
Черноробы, стриженые, сгрудились вокруг, заартачились: "Братва! Теперь конвойка не приедет, валим все!". Старший, самый клыкастый, рявкнул: "Стоять! Всем остаться! И ты, Данила, не выпендривайся! Ночуйте здесь". А я что? Что я-то? Я молчал. Милош сам и сощурился: "Так. Так-так. К утру не успеем - все будут знать, что "Славия" с первой же попытки не уложилась в сроки. Так, Данила?". А я-то что? Ты не боишься - я тебя не брошу. Ты боишься - спи спокойно, дорогой товарищ! По твоей могиле пройдутся смельчаки. Что? Тебя пожалеть? Вот и заводись.
Милош таращился в молочное марево, вопил: "Загогулина! Забыл, как называть! Поворот! Где дорога? Говори! Насколько правее?". На три сантиметра. Ну, на четыре. Метр левее. Хорошо идем. Если я молчу, значит, все хорошо. Понял?
Не понял, и у моста через Калиновскую Протоку слева-сбоку набросился сугроб.
Тихо. Заглохли. Не шевельнулась ни одна снежинка. Милош, зачарованно улыбаясь в беззвездную пасть: "Это мне казнь, Данила, за побег из монастыря", - и тут же в лобовое стекло грохнулась глыбина крупинок. Верещат, и с разбегу бросаются, и скатываются со стекла, невредимые. Милош бьется в педалях, в рукоятях: "Не выедем, не выезжаем, Данила, по колеса занесло!".
Я поднял воротник. Я натянул перчатки. Я взял лопатку. Дверцу не откроешь - снаружи давят, еще щели, твари, заколачивают ватой! Я пнул дверь. Меня вырвали. Змеи в рукава. В зрачки вонзаются зубы змей. За шиворот врываются, разворовывают по кусочку и визжат: "Живой! Живой!". Нечем дышать, в самое горло вколачивают кол, каждый зуб облизывают, языки ледяные, влажные. Пока в уши бьют наотмашь, на каждой ресничке висит по зверенышу, и мажут ледяной жижкой. Разведешь веки - на! держи! в радужке шуруют ложкой и выковыривают тепло.
И валишься, валишься в податливую мглу, и пришептывают: "Останься! Успокойся! У нас влажная пещерка, извилистая. Там уютно и покойно, там бархатные ладошки поглаживают сердечко, там целуют в ушко колыбельные сказки, там", - бляди там! на тебе в снежное пузо! По комку выкопаю напрочь! Слезай с плеч, тварь, ползи извилистой поземкой!
Милош выпал. Милош выпал в ревущую склоку ледяных чешуек. Милош понимает только по-хорватски. Уже облепили, и связывают ветряными веревками, и все, рухнул по пояс в нарастающий курганище. Сверху лилась лавина. Да, я подошел. Вру. По болоту не ходят. По болоту не плавают. Если кто-то всасывает ноги - ты можешь только вырываться и выползать. Да, я выворотень и выползень. У Милоша так вообще глаза уже тоской застыли, в полынье зрачков еще булькнуло: "Брось!".
Я вытерпел одну пощечину. Ровно одну. Щеку жгло. Глаза слезились. Прищурился. Подумал пару раз. "Каждый должен однажды совершить то, чего совершить никогда не мог". Нет. Не пойдет. Слишком сложно. За такую мешанину можно схлопотать от мастеров мысли пятернею по щеке. Второй пощечины я дожидаться не стал. Вдохнул обольдившуюся дурь, выдохнул: "Господи! Да пребудут во мне Ангелы Твои как при жизни, так и при смерти!". Уперся в решетку радиатора и вытолкнул трехтонник. Под завязку загруженный альбомами трехтонник. Как вытолкнул? Очень просто. Почему вытолкнул? Потому что нехер любоваться блядскими полночницами посреди заваленной сугробами степи. Домой надо ехать. Надо слушать Второй концерт Рахманинова, надо смотреть, как Роберт Де Ниро охотится на оленей, и под все это дело потягивать кофе с коньяком или "Балтику", темную, номер шесть. Что ж вы такие настырные? Почему вытолкнул да почему! Возьмите справочник по психологии и почитайте. Там такого не пишут? Значит, я неизвестный науке зверь. Спокойно! Не увешивайте меня крестиками, не пляшите вокруг: "Чудо! Чудо!". Я не настолько самовлюблен, чтобы считать себя достойным спасения. Просто "в любой ситуации надо совершать наиболее возможное, и совершать наилучшим образом". Это не вписано в энциклопедию философии? Значит, я неизвестный науке зверь. Вам, Лариса, с вашим: "Это активация невостребованных резервов!" - я советую заткнуться. Иначе ненароком обольете коньяком и без того замызганную тельняшку. Нет, и свидетелей нет. Милош не видел. Милоша хватил снежный столбняк. Такое бывает. У хорватов нет прививок от снежных столбняков. У русских - есть. У сына Охтиной - есть. У Владова внука - оказались. У русских есть все. Почти все. Не хватает только уверенности в том, что хочется смотреть, как Роберт Де Ниро охотится на оленей. А так - и грузовики заводятся, и Милоши отогреваются. На три пальца правее. На два мизинца левее, а то попадут. С обочины взметнулись фонтанчики разрывов. На стекло попытались набросить снежную сеть. Снова залп. Вдоль трассы - очередь снежных залпов, вдогонку. Поздно. Мы уже в Чернохолме. Мы уже на свету. Так и, промчавшись сквозь ночь, окунулись в зарю...
За второй партией приехали в Троицк через неделю, и стриженые угрюмцы усадили в курилке, обсели: "Как добрались? Как оно было-то?". "Ничего. Кометы не падали. Лава не текла. Нормально", - и тихо, и никто не курит. Спички пододвинули, и старший, одним жестом притушив огоньки глаз: "Не беспокойся, Даниил Андреевич! Тебя никто никогда не задержит". Это просто поразительно! У Ларисы я только и занят тем, что вслушиваюсь в чужое ехидство! Снимите ваш кафтанчик! Конечно, Владов, горделивая сволочь, глаза бы тебе повыколоть, даже не моргнул хитрыми миндальками, блещущими безуминкой: "Спасибо. Я боюсь сквозняков".
Лена Данилевичу все коленки изъерзала, пока он нудил:
- Даниилу Андреевичу нужно настоять на своем, мы понимаем. Брату угодить - дело святое. "Славия" прогорит, а Охтину что? На пузырь водки всегда монет наскребет. Я против печати "Доверия". Я вообще против вымудривания проектов века. Кто за?
Владов выудил из кармашка тесных джинсов серебряный портсигар с неизменным Bond'ом. Блестящий портсигар черненого серебра с драконовитой чеканкой. Щелкнул шлакированной зажигалкой - клинк! Пламечко рвется, жадное, неуемное, и сквозь него Данилевич с загустевшей бородой. Данилевич! Ты что-то хотел сказать? Нет, ты что-то хотел! Нет, ты! Нет?
Леночка, разомкнув припухшие губки:
- Я... Кхм. Я... Только не так. Ха-ха-ха! - и спряталась в ладошки. Развеялась, взошла полукружьями глазинок, а в них, в каждой черточке зрачка - живет полулуние. А Охтин ведь, весь аистный Охтин, купался в этих приливах - от черных глубин сквозь озерную просинь, по теплым травянистым протокам к обережьям карих ободочков, где трепещут русалочьи нежности... Леночка обычно разговаривает мраморно, мокро сцеловывает с зубок рокотинки, речь ее льющееся лунное марево, не как сейчас, накатами холодных, зыбких волн, с перестуком зябких отомстинок:
- Надо голосовать тайно. Иначе нам всем завтра придется обриваться наголо. Так ведь, господин Охтин?
- Хоть кто-нибудь даст мне стул? - Охтин покачнулся. Охтин не пьян. Охтин стеноспин.
А Леночка кошачьи так притерлась к плечу Данилевича, и он, мурлыка, порыкивает басисто:
- Нет, просто интересно, чего вы стоите без вашего хорвата? Без - его охранников, без - его знакомств, без - его разговорчивости?
А Леночка обычно подглядывала в ванную: "Ой, как интересно! Покажи, как ты бреешься. А хочешь - я покажу?". И - показывала. Шипела в изнеможении и царапалась. Охтин, одурело пялясь в разошедшуюся ширинку леночкиных шортиков: "Чего? Почему - без?". В гудящем куполе болтался меж ушей неугомонный язычок, звякал: "Опять синеватая? Таинственная? Травянистая пропасть? Колючая пустошь? Что-нибудь построим? Кем-нибудь заселим?". Охтин пристрелил звонаря и короновал Владова:
