Юрий Слёзкин - Бабье лето
Галдин сжал кулаки.
— Какой мерзавец!
— Он говорил это совсем спокойно и курил сигару, точно дело шло о корове или стружках. Тогда я сама начала говорить. Я вспомнила ему все, все — и его девок, и брата моего, которого он загубил… О, я не щадила его! Я сказала, что сама давно хочу уйти от него, что он гадок, мерзок. Я потребовала развода…
— Ну и что же?
— И ты знаешь, что он мне ответил на это? Он сказал: «Я никогда тебе не дам развода. Не потому, что я люблю тебя, а потому, что у нас есть дети и будет скандал. Я не хочу скандала. Нужно сделать так, чтобы обо всем этом забыли, нужно зажать всем рот. Ты должна его бросить или устраиваться так, чтобы никто ничего не знал. Я приму меры, а ты передай это своему любовнику». Вот все, что он сказал, и даже не хотел больше меня слушать. О, ты не знаешь, как это было ужасно! Я думала, что сойду с ума. Я рвала на себе волосы, я билась головой об пол, и никого-никого не было около меня!
Она упала на подушки, обессиленная, задыхающаяся, переживая снова свое унижение, свой позор. Это было настоящее безысходное горе, какого Галдин еще никогда не видел. Он повторял, сжимая кулаки, стискивая зубы:
— Какой мерзавец, какой мерзавец.
Он не находил других слов для выражения своей злобы и ненависти к этому низкому человеку.
Потом опять нагнулся над ней и прижался губами к ее губам. Он хотел этим поцелуем передать ей всю нежность, всю любовь, все сочувствие, какие он чувствовал к ней. Он хотел, чтобы она видела в нем своего друга и защитника. Он закреплял этим поцелуем их союз навсегда. И вдруг у него замерло сердце. Нет, он не хотел этому верить,— у губ своих он почувствовал запах спирта. Это было ее дыхание. Он знал и раньше, что она пьет иногда, но почему же этот, едва слышный запах спирта заставил его побледнеть… Ему показалось, что все рушится, что он сам перестает жить. Нет, нет, это неправда!
Он оторвался от нее, остановившимися, невидящими глазами блуждая по комнате.
— Что с тобой? — беспокойно спросила она, точно предчувствуя его муки.
Этот вопрос вернул его к жизни. Он сделал над собою усилие и сказал почти твердо:
— Так, ничего… голова кружится…
Потом поднялся на ноги.
— Я пойду к нему. Я заставлю его уступить.
Она прошептала:
— Подожди еще, я боюсь оставаться одна…
— Нет, нет, нужно…
Он отвернулся и пошел. Но у двери остановился, охваченный вновь еще незнакомыми ему чувствами жалости, тоски, отчаяния. Ее голос тянул его. Он снова подбежал к ней, схватил ее вздрагивающие пальцы и сжал их в своих руках.
XXXI
Карл Оттонович все так же сидел у себя в кабинете и читал газету. Когда к нему вошел Галдин, он взглянул на него так, как будто ничего не могло быть между ними, и спросил:
— Вы уже переговорили с моей женой? Курите, пожалуйста…
Григорий Петрович подошел к нему вплотную, заставив этим его встать.
— Да, я переговорил с вашей женой и теперь пришел говорить с вами.
Карл Оттонович сделал недоумевающее лицо:
— Вот как?
— Я хочу знать, на каком основании вы отказываете жене своей в разводе. И больше того, почему вы, как порядочный человек, не обратились лично ко мне за объяснениями, когда до вас дошли слухи об отношениях моих к вашей жене?
— Потому что не считал этого необходимым,— с наружным спокойствием, но посерев, отвечал Клабэн,— и потом я не понимаю, что за допрос? Удивительно даже! Вы приходите в мой дом и хотите каких-то объяснений. Я уже сказал, что развода не дам. Я не мальчишка, у меня дети, положение, я не могу из-за вас портить своей рэпютасион. Это смешно!..
Он пожал плечами и попробовал улыбнуться.
Григорий Петрович старался сдерживать себя. Все в нем кипело. Он никогда не имел дела с такими людьми. Находясь в гостях у Клабэна, он не мог оскорбить его, вызвав этим на определенный ответ. Упрашивать его было бы унизительно. А Карл Оттонович точно не хотел понять, чего от него требовали. Он даже перешел на миролюбивый тон.
— Я, конечно, понимаю,— сказал он,— вы еще молоды и не можете владеть собой. Конечно, все это вам неприятно, но уверяю вас — это пройдет. Ну, скажите правду, какая она вам жена?
— Послушайте,— крикнул, наконец, взбешенный Галдин,— я вам не давал никакого права советовать мне. Я гляжу на вас и удивляюсь: где ваше самолюбие? Жена ваша говорит вам, что не любит вас и хочет уйти; я — виновник, стою перед вами, и у вас не хватает мужества поступить, как поступают все порядочные люди. Вы не даете мне возможности жениться на вашей жене и не требуете от меня удовлетворения… Я не знаю, как назвать вас после этого!..
Карл Оттонович забегал по комнате.
— Как вы смеете? Как вы смеете?..
— Смею ли я? — кричал Григорий Петрович, не имеющий сил остановиться. Он только прятал руки в карманы, чтобы не позволить себе чего-нибудь большего.— Смею ли я, вы спрашиваете? Я сам хочу спросить это у вас. Должно быть, смею, если до сих пор вы не предложили мне поединка…
Фон Клабэн в возбуждении махал руками.
Галдин замолк и сказал уже спокойно:
— О, не волнуйтесь! Я не дикарь, и прислуги звать незачем. Вы мне слишком гадки, чтобы я вас тронул, и я слишком уважаю дом, где имеет несчастье жить Анастасия Юрьевна. До свидания!
Он повернулся и вышел на крыльцо. Когда он садился в шарабан, выбежала к нему какая-то девка и сунула в руку записку и карандаш.
— Ответа просят.
Он прочел: «Ради Бога, скажи, что делать? Я не в силах жить так дальше. Мой родной, мой милый — целую». Галдин тут же приписал: «Выход один — бежать. Он развода не даст — это ясно. Прежде всего выздоравливай, чтобы иметь силы действовать. Тогда обсудим, как быть. Твой Г.».
Он поступал теперь, не задумываясь над тем, что делает. Какая-то сила толкала его, он слепо повиновался ей. Если бы его во время объяснений с Клябиным спросили, хочет ли он точно, чтобы состоялся развод, верит ли в то, что от свободы Анастасии Юрьевны зависит его счастье, он не сумел бы ответить. Он только твердо знал, что должен поступать так, как он поступает, что всякий поступил бы на его месте точно так же; более того, был уверен, что и сам ничего другого не желает и не может желать. Но он не видел впереди счастья, о нем он как-то забыл, его не искал,— будущего для него в данную минуту не существовало. И он шел бы так долго с завязанными глазами, отвоевывая то, что раньше было ему дороже жизни, а сейчас стало необходимым, стало в самом себе целью. Он не привык копаться в своей душе, каждое колебание и борьбу с самим собой он считал слабостью и боялся поддаться ей, как болезни. Он знал только честные или бесчестные поступки, знал только любовь и равнодушие. И так как он был уверен, что любит и поступает честно, то и шел по пути любви и чести, не справляясь, точно ли такая любовь и такая честь приведут его ко благу. Все остальное он оставлял будущему. И потому-то в нем теперь было больше желания действовать, чем мыслей: он сам убивал их в себе.
Но когда через несколько дней после объяснения с фон Клабэном он получил письмо от Анастасии Юрьевны и прочел его, то почувствовал, что теряет под ногами почву, что все то, что раньше казалось ему ясным, теперь стало темно и запутано.
— Черт, черт, черт,— твердил он, шагая то по двору, то по дому и нигде не умея найти себе места,— черт, черт!
XXXII
Анастасия Юрьевна писала ему, что любит его, что он один, ради которого она хочет жить, что только его любовь может спасти ее. Она писала, что при одной мысли о том, что они могут больше не увидеться, она плачет и готова бежать к нему, если бы только ей позволило здоровье. Но теперь она больна, не может встать с постели, не спит и не живет, каждый шум заставляет ее переносить такие ужасные страдания, которых он и представить себе не может. Неверным, взволнованным почерком писала она снова о своей любви, снова и снова повторяла, что не может жить без него и вместе с тем — этого Галдин понять не мог — говорила, что уйти от мужа не в силах, если он сам не прогонит ее, если он ей не даст развода. «Я не могу бежать от него, понимаешь — не могу. У меня не хватает духу. Боже мой, я теперь ни на что не способна. У меня нет воли. Я могу только плакать. Если бы ты увидел мои слезы, то понял бы меня. Помоги, научи меня. Я его не люблю, он отвратителен мне, один его голос заставляет меня зарываться головой в подушки, но я боюсь его, я не могу пойти против него, я бессильна перед ним. И я знаю, что он сделает со мною что захочет, как сделал то, что задумал с братом, как поступает он со всеми людьми, которые стоят у него на дороге. Я боюсь поэтому за тебя — он зол на тебя и не остановится ни перед чем».
И снова молила она помочь ей, или нет — простить, забыть, уйти от нее. «Я не дам тебе счастья, потому что не могу его дать. Вот я пишу сейчас тебе, но если бы он пришел и приказал разорвать письмо, я исполнила бы его волю. У меня звенит в ушах, мои бедные пальцы дрожат, мне трудно держать в руках перо.
