Юрий Слёзкин - Бабье лето
Антон улыбнулся еще шире. Лицо его приняло плутоватое выражение:
— Их сиятельство женятся на этой неделе…
— Вот как?
Григорий Петрович запнулся, чуть-чуть не спрося, на ком. Он вспомнил восторженные речи графа, жалкую фотографическую карточку с изображением его прелестницы. Боже мой, как глуп этот бедный граф! При мысли о будущей «графине» Галдину хотелось смеяться. Нет, Клябин не дремлет, он никогда не забывает своих «милых». Кто может сказать, что он о них не заботится, не выискивает им выгодных партий? Не всякой женщине удается стать графиней!
— Ну да, я женюсь на Асе, что же тут смешного? — обидевшись сказал граф, опуская на уши за козырек свою дворянскую фуражку нервным движением руки.
— Конечно, ничего смешного,— поспешил успокоить его Галдин и, взяв его под руку, отвел в сторону.— Вы мне расскажете сейчас об этом.
Они пошли по дороге. Галдин — спокойный, внутренне улыбающийся, граф — все еще нервничающий, не попадающий в ногу со своим спутником.
— Эти хамы теперь все смеются надо мной,— жаловался граф, грызя травинку пересохшими губами.— Они нарочно останавливаются, завидев меня, и говорят: «А чи можно нам поздравить вас с пани графиней? Чи скоро она родит?» Это гадко, это низко. Что она им сделала? И почему они все нарочно зовут ее Ханулькой, когда я приказал называть ее Анной Васильевной, а сам зову ее Асей… Нет, это хамы, страшные хамы, и я отчасти понимаю, почему их так ругает Карлушка…
Граф улыбнулся тихой улыбкой, почему-то погладив ротмистра по рукаву его кителя:
— Карлушка стал совсем лучше… Уверяю вас… вы не угадаете, что он сделал, ведь не угадаете?
— Угадать мудрено,— ответил Галдин, хотя смутно догадывался, что мог сделать Клябин.
— Так вот, он приготовил приданое Асе… прелестное приданое и подарил мне мебель для моего хутора… Не правда ли, это благородно? Очень благородно! — повторил граф с убеждением.
Григорий Петрович отвернулся. Он невольно покраснел от досады. Нет, это было уж слишком нагло. Неприятно даже было слушать эту наивную болтовню. Но что же сделать для того, чтобы открыть глаза бедняге? Рассказать ему, что приданное это Карл Оттонович дает своей любовнице, что это не благородно, а подло, что хваленая Ася сознательно обманывает влюбленного графа, что она ничуть не ангел, а хитрая баба, которую по справедливости зовут Ханулькой.
Но ведь это напрасно. Легче убедить осла, чем ослепленного дурака.
— Ну да, вы молчите,— продолжал граф,— молчите, потому что вам часто ругали Карлушку, но, право, иногда в нем можно увидеть порядочного человека. За этот поступок я много простил ему…
Граф опять оживился, говорил не переставая, смеялся, выкрикивал непрестанно: «вот так эндак, вот так так!» и размахивал руками. Потом стал жаловаться, что у него нет лошадей, что ему приходится ходить пешком, а у него подагра и это очень мучительно. От него пахло вином, нос его алел на солнце, вся его нелепая фигурка в нелепой, им самим придуманной форме, кривлялась и дергалась. Чтобы скорее отделаться от него, Григорий Петрович сказал ему, что едет в Черчичи за почтой и что охотно довезет его по дороге до его хутора.
Всю дорогу говорил граф, а Галдин досадливо старался его не слушать.
Уже все больше и больше попадалось на деревьях желтых листьев, чаще каркали вороны. Озимые были сняты, убирали и яровые. Тонкие белые паутинки носились в воздухе, вздрагивающие нити пересекали дорогу, оплетали лицо цепкой сетью. Воздух вздрагивал от каждого звука, каждого шороха. Острый запах грибов наполнял весь лес,— это последнее, что давала земля перед умиранием.
На реке совсем замерла жизнь: пароходы ходили редко из-за мелей, покрывших все русло; далеко тянулась в воду широкая полоса песку.
На почте в Черчичах они встретили Фелицату Павловну с земским начальником. Увидев Галдина, Сорокина вспыхнула и потупилась. Григорий Петрович учтиво подошел к ручке. Почтмейстер не без ехидства посмотрел на ротмистра.
— В Витебск изволили ездить? — спросил он.
— Да, пришлось,— коротко ответил Григорий Петрович.— Письма мне есть?
— Одно имеется, только неинтересное — от мужчины.
— Вы уже обратили внимание? — насмешливо заметил Галдин.
— По почерку отгадать нетрудно…
Земский молчаливо считал на окне мух: он почти никогда не говорил.
Когда Галдин хотел уходить, его окликнула Фелицата Павловна. Она робко и испуганно смотрела на него, точно боялась, что он не остановится.
— Мне нужно сказать вам несколько слов,— поспешно заговорила она.— Это вас не задержит…
Они вышли на улицу.
— Я должна предупредить вас,— начала она, волнуясь.— Я даже не знаю, как это сказать… Вы можете обидеться, вы можете подумать, что я вмешиваюсь в ваши дела, но право же, это от чистого сердца…
— Уверяю вас, я не обижусь и буду благодарен вам,— ободрил ее Галдин, сам чувствуя некоторую неловкость при воспоминании о том, как грубо обошелся он с этой некрасивой женщиной.
— Ну вот, и я хочу сказать еще, что я совсем все забыла… да… что я поняла вас и вообще… Одним словом, о вас распускают сплетни…
— Сплетни?
— Да, сплетни, и очень гадкие… я не буду называть, кто это делает, но хочу предупредить вас, чтобы вы были осторожны… Говорят о ваших отношениях к Анастасии Юрьевне… Вы не подумайте, что мне доставляет удовольствие передавать вам это; наоборот, мне очень больно…
Фелицата Павловна волновалась еще больше. Пудра сыпалась с ее носа и лба; она торопилась высказаться.
— Я знаю, что вы любите ее и она вас любит, нет, нет, молчите, я хорошо знаю, что иначе не могло быть, говорю вам, что я о себе совсем забыла — честное слово! Но она прелесть, она ребенок, и ее нужно спасти от неприятностей. Постарайтесь исправить это… слышите? Я помогу, я сделаю все, что я могу…
Григорий Петрович не успел даже ответить ей, она сейчас же оставила его, почти побежала к почте. Он постоял в нерешительности. Конечно, это дело рук почтмейстера. С каким бы удовольствием Галдин отхлестал его по щекам! Но нужно действительно что-нибудь предпринять, и чем скорее, тем лучше. Такое положение длиться больше не может. Единственное, что можно сделать, это — пойти к фон Клабэну и сказать ему все. Нельзя поддаваться женской робости. Нужно действовать или оказаться оплеванным…
XXX
В твердой решимости развязать тяготивший его уже давно узел и даже радуясь представлявшемуся случаю, Галдин вошел в кабинет фон Клабэна. Хозяин сидел там, отдыхая после обеда и читая «Новое время» {72}.
Увидав гостя, он любезно поднялся ему навстречу.
— Я вас ждал,— сказал Карл Оттонович, стоя.— Моей жене нездоровится, она не может выйти к вам, но ей хотелось бы поговорить с вами.
Григорий Петрович в ответ молча поклонился. Он не понимал, что значит это приглашение. Неужели Клябин ничего не знает и Сорокина только напрасно волновалась? Или немец избегал объяснений, взваливая все на шею жены?
Галдин последовал за хозяином. Карл Оттонович шел впереди и, против обыкновения, не улыбался своей хитро-недоумевающей улыбкой. Перед дверью спальни он остановился и, постучав, сказал:
— К тебе Григорий Петрович.
Слабый голос ответил:
— Войдите…
Григорий Петрович вошел в спальню. Дверь за ним сейчас же закрылась.
Он остановился, глядя на Анастасию Юрьевну издали, точно спрашивая ее глазами: что все это означает? Он смотрел на нее и вспоминал всю свою недолгую любовь к ней, свои сомнения, их последнюю размолвку. Сразу все это пронеслось в его голове, когда он встретил ее глаза, устремленные на него, сверкающие воспаленным блеском.
Анастасия Юрьевна полулежала на кушетке с белыми подушками под головой, с распущенными сбившимися волосами, с внезапно почти до неузнаваемости осунувшимся лицом, с полуоткрытыми красными губами, с руками в широких белых рукавах пеньюара, брошенными на одеяло, с этими тонкими, бледными, всегда дрожащими пальцами — с пальцами, которые переворачивали Галдину всю душу, когда он смотрел на них.
— Настя,— вырвалось у него почти непроизвольно,— Настя!
Она не отвечала, тяжело дыша. Он бросился к ней, опустился на колени, целовал ее лицо, ее руки, одеяло, прикрывающее ее ноги.
— Что же, мы свободны, Настя?
— Посмотри!
Он понял, подошел к двери и открыл ее — там никого не было. Тогда вернулся к больной и, опять став на колени, прижался лицом к ее лицу.
— Ну, рассказывай!
Она заговорила. Она говорила быстро, часто повторяла одно и тоже, потом замолкала и начинала снова. У нее уже не было слез, она более не могла плакать. Это было что-то кошмарное! Муж пришел к ней и сказал, что все знает. Сказал, что все смеются над ее связью с мальчишкой.
— Он сказал, что ничего другого не ожидал от меня, что всегда знал, на что я способна. «Яблоко от яблони недалеко падает — вся ваша семья кретины, пьяницы и развратники!» Слышишь, он это так и сказал.
