Борис Казанов - Осень на Шантарских островах
Виктор Кадде был на вахте, буфетчик кипятил чай, а Кауфман пришел сюда с тоски. Он даже не мог понять, что это такое: тоска или болезнь какая... Вдруг нашло что-то, без всякой причины, сдавило горло и не проходят -- хоть бейся головой о стенку...
-- Ну что? -- сказал он буфетчику. -- Гуляша бы сейчас с вермишелью...
-- Слышь, Кофман: попроси капитана, чтоб меня взял на бот...
-- Достанешь еду?
-- Есть банка тушенки...
"Воробей, воробей, серенькая спинка, ты куда, воробей, дел мои картинки..." -- вспомнились Кауфману слова детской песенки, которую он услышал утром по радио. Слова эти прямо выворачивали душу... "Что я тебе сделал? -- спрашивал Сергей неизвестно у кого. -- Чем я перед тобой провинился? Зачем я живу, заработал кучу денег, зачем моя жена ждет ребенка? Почему мне плохо, а ему нет?"
Кауфман внимательно посмотрел на буфетчика.
Буфетчик был на вид пацан, хотя ему уже перевалило за тридцать -красивое бессмысленное лицо, папироска во рту, на шее фасонисто повязан шелковый платок, а рубашка грязная, прямо лоснится, и лысеет он как-то по-дурацки -- с затылка... На буфетчика уже был подготовлен приказ об отчислении, его увольняли по сорок седьмой статье. Он принес капитану обед, а тому не понравилось обслуживание: в компоте барахтался таракан, а по гарниру был рассыпан пепел от папироски, а сам "бычок" лежал на тарелке -буфетчик по рассеянности уронил его... Это был нахал из нахалов, но еще неприятнее было видеть, как он опустился. Даже трудно было поверить: кажется, совсем недавно пришел сюда из пароходства -- веселый, опрятный малый, любо было поглядеть на него... А случилось с ним вот что: на пароходах была дисциплина, города открывались через несколько суток, а там были кинотеатры, девушки, а здесь была тяжелая работа, кровь и вонь, все пеклись о плане, о заработке, все с утра до ночи были на промысле, а буфетчик оставался на судне и никому до него не было дела...
"Это хорошо, что его выгонят, -- подумал Кауфман. -- В этом будет его спасение: пойдет на какое-нибудь судно, и все изменится у него... "Воробей, воробей"... При чем тут воробей? При чем тут воробей, если есть буфетчик..."
Кауфман поднялся из-за стола и пошел в машинное отделение. Спускаясь по трапу, он услышал голос старшего механика -- тот распекал за что-то вахтенного моториста. Кауфман вспомнил, что стармех просил его испытать двигатель на боте, -- это был новый челябинский дизель, который поставили вместо финской "Майи". Сергей не выполнил просьбы механика, ему не хотелось торчать в боте под дождем, и сейчас, чтобы избежать неприятного разговора, Кауфман повернул обратно. Он поднялся в рулевую, к матросам.
Здесь было прохладно и сыро, слышался лязг телеграфа, грохотал перематываемый штурвальный трос. Напарник Кадде изнывал за рулем от скуки, а вахтенный штурман брал пеленг по радиомаяку и ругался про себя -- пеленг давали нечеткий. Кауфман глянул на барометр -- тот вроде стоял высоко, но это мало что значило в береговой зоне, где дули с ущелий переменные ветры и зыбь держалась по несколько суток. Дверь в радиорубку была открыта, и он слышал, как давали обстановку капитаны эрэсов, -- селедка шла по всему Охотскому побережью, а потом судовой радист затеял разговор с девушкой с рыбокомбината.
-- Валерик! -- кричала она. -- Здесь столько парней, прямо дверь с петель снимают... Но я тебе верная, помни!
-- Помню! -- кричал радист.
-- Могу ли я надеяться? -- спрашивала девушка.
-- Можешь надеяться!..
Кауфман усмехнулся. Забавный он был все-таки, их радист! Говорили, пошел сюда из-за любви к морю... В самом деле, влюблялся он на каждой стоянке, а дома у него жена и дети, и вроде с женой у него нелады -- всю зиму спали на отдельных кроватях...
Сергей вышел на палубу.
На трюме стояли неотмытые черные боты и щиты с растянутыми на них тюленьими шкурами, на вантах висела шкура медведя, напоминающая фигуру человека. Артельщик Юрка Логов стоял у борта и ловил на японскую блесну каракатиц. "Орлана своего будет кормить", -- догадался Кауфман.
Орел сидел на зачехленном боте, втянув голову в плечи, перья его слиплись от дождя, так что были видны белые полоски пуха. Это был совсем еще младенец, взятый из гнезда. Он не умел летать и боялся воздуха (орлы учат летать малышей, сталкивая их со скалы, и при падении подлетают под них для страховки), и в любую погоду этот орленок сидел вот так, безучастный ко всему, и от одного вида этой птицы у Кауфмана сосало под ложечкой. Но тут, заслышав его шаги, орел забеспокоился, повернул к нему голову с горбатым неокрепшим клювом, заклекотал, захлопал крыльями и вдруг бросился на него, царапая когтями по скользкому брезенту...
Сергей даже попятился от неожиданности. Этот орел не обращал внимания даже на своего хозяина, а Кауфмана он ненавидел, насколько способны ненавидеть птица или животное. Орленок словно чувствовал в нем свою смерть, а Кауфман в самом деле думал его убить, но все не выпадало случая сделать это незаметно для артельщика.
Сергей сбросил орла с бота, отвернул брезент и забрался под капот. Он возился с двигателем часа полтора, а потом решил отдохнуть до вахты.
В каюте было много воды, уборщик вычерпывал ее в ведро. Виктор Кадде уже сменился и лежал на койке, не раздеваясь. Он никогда не раздевался в море: два раза тонул и, видно, шок у него остался после этого.
Юрка Логов чистил ружье и рассказывал уборщику:
-- А то сижу на крыльцо с похмелки, огурец соленый жую, аж кривит меня, а Кутька рядом сидит и тоже морщит носик, глядя на меня: носик у него белый, а сам черненький, глазенки умные. Я ему кусочек огурца отрезал -- понюхал и смотрит на меня: что, мол, за ерунду суешь? Я говорю: ешь, Кутька, за компанию. Он из уважения проглотил. Я ему еще даю -- он хвостом повилял: извини-подвинься... А погиб он знаешь как? Я тогда поссорился с ним, впервые в жизни его ударил, он убежал и попал под паровоз -- станция у нас рядом с домом... Я, когда узнал, честное слово, заплакал -- простить себе не мог, что обидел его...
У Юрки обычно были две темы для разговоров. Одна тема -- о девушках, у которых, по его словам, во время флотской службы он пользовался грандиозным успехом, и вторая -- о сибирской тайге, о повадках разных зверей, разных случаях из своей охотничьей жизни. У него рундук прямо ломился от барахла. Чего только в нем не было: магнитофоны, фотоаппараты, ружья, удочки, чучела птиц. Он вечно занимался чем-нибудь в свободное время: печатал фотокарточки, набивал ружейные гильзы, вытачивал из супроникеля модели судов -- был мастер на все руки. Сергей его вначале считал хапугой, "сибирским валенком", а потом понял, что Юрка -- парень ничего, что он просто заслонялся этими вещами от однообразия их жизни, от тоски по земле, что он и моряком не был вовсе.
Кауфман разделся. Тело у него было белое, усеянное крупными веснушками; он уже начинал полнеть: по бокам висело и живот появился. "Видно, старею", -- подумал он. А было ему тридцать пять лет.
Он повесил робу в рундук -- туда натекло столько воды, что чемодан залило до половины, и все письма жены плавали в нем, только одно письмо, последнее, лежало на койке -- он его получил в Аяне и даже не прочитал толком из-за этой гулянки...
"Здравствуй, Сережа! -- писала она. -- Меня жутко тревожит твое молчание. Мне скоро рожать, в октябре. Я так волнуюсь, а ты молчишь. Надо заготовить уголь, дрова, картошку, а не на что. То, что ты выслал матери, она пропила, а твои вещи она тайком продает на водку. Сереженька, родной мой, у меня только за август уплачено за комнату, у нас нет ни матраца, ни кровати, а ты матери высылаешь на пропой. А малыш так шевелится, прямо покоя не дает. Пиши, любимый, откровенно обо всем. Может, ты раздумал жить со мной? Напиши, тогда я буду искать другой выход. Это даже подло, Сережа".
-- Тульские пачки сахара, в три ряда, по сорок пять кусочков, -- вдруг сказал во сне Виктор Кадде.
"Вот же, подсчитал ведь!" -- усмехнулся Кауфман. Он сунул письмо под подушку.
В самом деле, подумал Сергей, будет он с ней жить или нет? Женился перед самым уходом, снял комнату, пожил несколько дней и ушел в море... И про что он ей будет писать? Он ведь ничего о ней не знает -- приходил ночью, уходил утром... Зря он отбил ее у Славки: тот был парень хозяйственный, ни в чем бы она не нуждалась при нем, а сейчас лежи и думай, и черт знает, что из этого получится... "Ладно, -- решил он, -- сообщу радиограммой, чтоб ей зарплату перевели"...
"У старухи запой, -- думал он о матери. -- А красивая женщина была когда-то..."
Братья у Сергея были от разных отцов, его отец погиб в финскую войну. Первый отчим пропал без вести в сорок втором, хороший был человек. Он вернулся после войны -- без ноги, на костылях, попросил у матери разрешения пожить, пока устроится в инвалидную артель. Не разрешила... Сергей вступился за отчима, она избила его, заперла в чулане на двое суток. Сердце у него тогда и ожесточилось. Бросил он школу, связался со шпаной -- выполнял всякие мелкие поручения. Смешно сказать, у него в то время одна мечта была -поскорей попасть в тюрьму: со злости на мать, из любопытства. А еще неудобно было: то одного дружка заберут, то второго, а он на свободе -- выгораживали они его. В восемнадцать лет женился на соседской девчонке, Алке. Любили они друг друга, но часто ссорились; она ушла от него. Он поступил в мореходку, но там недолго пробыл -- не поладил с комроты. Мать уже работала буфетчицей на китобойце "Муссон", жила с механиком Толей Даниловым, тот взял к себе Сергея учеником. Работал на дизелях "Барнаул" -- четыреста лошадиных сил. Потом уехал в Норильск, в совхоз "Потапово" -- работал каюром на тралевке леса, возил на собаках бревна для трассы. Дальше -- украинские шахты: крепил стойки, лавы разрабатывал... Был проходчиком на дороге Абакан -- Тайшет, слесарем на Красноярском заводе комбайнов, рабочим сцены в Хабаровском театре...
