Эдуард Кузнецов - Мордовский марафон
- А вы что же не пошли гулять? - подозрительно прищурился надзиратель, когда, закрывая дверь, увидел нас.
- Приболели, командир, - ответил автор и улыбнулся как можно искреннее. Дверь захлопнулась.
- Я хотел с тобой попрощаться, - начал Альберт. - Завтра утром заступает на дежурство Глинов - я его попугаю малость. Мне, конечно, все равно, с кем сцепиться, - все они хороши, но Глинов, я вижу, придирается к тебе по каждой мелочи. Я его попугаю немножко, а то им, гадам, платят двадцатипятипроцентную надбавку "за страх", а они нас не боятся... Надо бы заехать ему под ребро, но тогда от статьи не отвертеться, а так: "убью, мол, такой-сякой" - дадут трешник из своего срока и все. А главное - быстрей: вот увидишь, через пару недель я буду во Владимире.
Он был радостно возбужден, словно в предвкушении поездки на какие-нибудь райские острова, где лишь солнце и море, пальмы и пляж, по которому ходят голые девки с заграничной грудью.
В ходе этого разговора, из которого, как уже упоминалось, автор почерпнул наиболее значительную часть сведений об Альберте, он, в частности, узнал, какой крест целых девять лет нес Альберт.
- Знаешь, что такое в уголовном лагере слыть "петухом"? Пусть и поневоле... Нет, это тебе только кажется, что ты знаешь. Конечно, оставь они меня в той зоне, где все началось, мне было бы легче: кому охота рисковать головой? Но меня же увезли в тюрьму, а там сразу: "Петух!" Ну, тому в зубы, другому... А они же кучей наваливаются бить. Из карцера я почти не выходил. Как еще только жив остался? И мысль, как кипяток: ну, убью одного-другого, а Самец как же? Ведь меня разменяют... Стиснул зубы и терпел. Так со стиснутыми зубами и живу... У вас только немного отогрелся. Но пора!.. Правда, продолжал он, - потом-то я нащупал более или менее надежный способ отшивать "петушатников". Попадаю в новую зону или там в камеру, если в тюрьме, и сразу объявляю всем: "Так и так. Двое сук меня насильно опедерастили. Одного убил, другого найду и убью. По вашим меркам я "петух", по натуре своей - нет! Если у вас сохранилась хоть кроха арестантской совести, оставьте меня в покое". И меня обычно обходили - чувствовали, что дело-то серьезное... Впрочем, всякое бывало. Все свободное время я читал, читал и читал. Не будь книг, ей-Богу, давно бы уже повесился. А года два тому назад начал опять помаленьку спортом заниматься. Да, сам знаешь, какой в лагере спорт. Но все-таки... Ведь Самец все такой же здоровый?
- Здорова скотина.
- Ну вот. Я, конечно, никогда не сомневался, что одолею его, даже не задумывался об этом сначала - лишь бы разыскать!.. Да и велика ли нужна сила, чтобы убить?
- Так какого же черта ты все читал, читал и читал, если все это идет к расстрелу?
- Погоди, - досадливо поморщился он, - я еще не все сказал. Конечно, надо бы его убить, мерзавца, но... честно говоря, и мне пожить еще охота. Я ведь еще не жил. Значит - и отомстить, и выжить. И невинность, как говорится, соблюсти, и капитал приобрести... Слаб человек! - он ядовито усмехнулся. Сейчас у меня тринадцать лет. Ну, добавят до пятнадцати пару годиков. Это если я его в этом году поймаю, а коли в следующем, то уже три добавят. И так далее. Значит, чем скорее, тем лучше для меня. Удастся в этом году, то освобожусь в пятьдесят лет. Еще поживу немного... Раньше-то лишь одно в голове гудело: убить! Только я теперь другое надумал - думал, думал и надумал. Не-е-т, я его убивать не буду!
- А что же?
- Потом узнаешь.
Когда в коридоре послышались громкие голоса возвращающихся с прогулки арестантов, Альберт вручил автору тетрадный листок в косую линеечку, сказав:
- Это копия объяснения, которое я напишу следователю, когда все свершится. Разговаривать я с ним не буду.
Автор приводит этот документ полностью:
"Обьяснение. В ваших лагерях царят ужасные порядки. Честному человеку, случайно оказавшемуся в заключении, здесь нет жизни. В 64-м году я подвергся гнусному насилию. Ваш закон не может ни защитить меня, ни восстановить мое человеческое достоинство. Я сам судил моих обидчиков и одного покарал смертью - в том же 64-м году. Другой теперь тоже наказан. Только с этого момента я снова считаю себя человеком. Можете теперь меня расстрелять. Альберт С.".
* * *
Утром во время развода на работу Альберт нарочно замешкался в камере, а когда прапорщик Глинов прикрикнул на него, взвился:
- Ты что, сволочь, цепляешься? Ты, я вижу, все к нашей камере цепляешься. Заявляю официально: или пусть тебя уберут из зоны, или меня, а не то расколю тыкву.
Ну и так далее, как водится в таких случаях.
Альберта упрятали в одиночку, а еще через несколько дней административный суд счел необходимым отправить его на три года в тюрьму.
Когда Альберта брали на этап, он крикнул на весь коридор:
- Прощай! Слышишь, прощай!
- Альберт! До свидания! Прошу тебя: до свидания!
- Прощай! - донеслось еще раз.
Я не мог сдержать слез.
* * *
Осталось поведать о том, что удалось вытянуть из бестолкового Февраля.
Если арестант впервые попадает в тюрьму, его держат на так называемом строгом режиме два месяца, а попавшего вторично - полгода, чтобы он стал более стройным и благородно бледным. Только после этого его переводят в общую камеру и начинают вместе со всеми гонять на работу.
Самец, прослышав о появлении Альберта, сперва не на шутку струхнул, но вскоре ему передали, что этот Альберт мужик тихий, забитый какой-то, все книжки мусолит и про Бога толкует: не то он иеговист, не то субботник - не разберешь...
Минуло полгода, Альберта наконец перевели на общий режим и, как обычно, сперва неделю продержали в тюремной больнице (чтобы не шатался на ходу), а уж потом вывели в цех. В первые два дня Самец не появлялся на работе, прикинувшись больным, на третий день он зашел на минутку в сопровождении надзирателя и, пошарив глазами, облегченно буркнул что-то в ответ на приветливый кивок Альберта. На следующее утро Самец появился в цеху как ни в чем не бывало. Альберта он еще сторонился, но уже не очень опасливо.
Прошло еще несколько дней, была суббота, часов около 10 утра, когда Альберт с криком: "Защищайся, падла!" - бросился на Самца. Тот успел лишь замахнуться киянкой, как был нокаутирован хуком правой. Альберт выхватил из-за голенища нож и, обведя глазами притихших арестантов, громко сказал: "Кто сунется - зарежу!" Самец, немного придя в себя, приподнялся, очумело таращась на Альберта, - и тут же, оглушенный ударом киянки по лбу, вновь рухнул, уткнувшись носом в пол. Вытянув из кармана заранее припасенную веревку. Альберт связал Самцу руки, потом, полоснув ножом по его брюкам, спустил их до колен... Тут Самец очнулся, взревел медведем и задергался, как припадочный, едва не сбросив оседлавшего его Альберта. А тот опять потянулся за валявшейся рядом киянкой, и в этот момент с криком: "Что ты делаешь?" - на него навалился Тихоня-Нюня. Альберт ткнул его, не глядя, ножом, он вскрикнул и, схватившись руками за живот, повалился на пол.
Сухо щелкнула киянка - Самец обмяк, Альберт перевернул его на спину и... кастрировал под самый корень.
Потом, бледнее бледного, отшвырнул нож и приник ухом к груди Тихони-Нюни.
- А ну! - хрипло крикнул он. - Зови ментов! Врача!
* * *
Самца спасли, а Тихоня-Нюня умер той же ночью.
Альберта успели допросить лишь один раз - сразу после того, как все это произошло. На следующий день, в воскресенье, он узнал о смерти Тихони-Нюни и, сказавшись больным, не пошел на допрос. До самого вечера он что-то писал, а ночью перегрыз себе вены на обеих руках... Утром его нашли мертвым.
* * *
- А что он писал? И куда это делось? - допытывался я у Февраля.
- Не знаю.
- Кто ему сказал о смерти Тихони-Нюни? Надзиратели или, может, кто из наших?
- А кто его знает?
- Ну, ладно. А кто-нибудь подходил к его камере? Ну там, знаешь, словом перемолвиться или еще что? Держись, мол, говори так-то, мы, дескать, подтвердим?
- Не-е-т, как будто. Не знаю.
- А в окно он ничего не кричал вам?
- В окно кричал...
- Что?!
- Скажите Кузнецову... это... Ну вот!
- Да что же, черт побери, идиот ты безмозглый! Что? Что?! Ну вспомни, прошу тебя, голубчик!
- Какое-то имя и топор.
- Имя? Почему имя? Какое?
- Не помню. Еще и про топор.
- Почему топор? Ты же говорил, у него нож был? А, да черт с ним, с топором этим - ты путаешь что-то... Николай? Андрей? Юрий?
- Не-е-т, женское имя.
- А-а! Наверное матери. Мария Федоровна?
- Нет, вроде бы...
...Я плюнул в досаде и, наказав Февралю напрячь память, пошел заваривать чай - напоить эту бестолочь, чтобы не обиделась. Насобирав обрывки бумаги и распалив костер за угловым станком, я ждал, пока закипит вода...
* * *
В ту последнюю ночь, которую Альберт провел в нашей камере, я долго не мог уснуть, что-то холодное ворочалось в груди возле сердца и жалобно повизгивало подзаборным щенком, из дальнего угла камеры сквозь пепельную полутемь на меня немигающе уставился чей-то огромный глаз - влажный, сочащийся укором и вопросом.
