Владимир Набоков - Отчаяние
Я отстранил ее, почти отбросил, и стал шагать по комнате. Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тени мелодрам.
«Ты в миллион раз умнее меня, – тихо сказала Лида, ломая руки (да, читатель, дикси, ломая руки), – но все это так страшно, так ново, мне казалось, что это только в книгах… Ведь это значит… Все ведь абсолютно переменится, вся жизнь… Ведь… Ну, например, как будет с Ардалионом?»
«А ну его к чортовой матери! Тут речь идет о величайшей человеческой трагедии, а ты мне суешь…»
«Нет, я просто так спросила. Ты меня огорошил, у меня все идет кругом. Я думаю, что – ну, не сейчас, а потом, ведь можно будет с ним видеться, ему объяснить, – Герман, как ты думаешь?»
«Не заботься о пустяках, – сказал я, дернувшись, – там будет видно. Да, что это, в самом деле, – (голос мой вдруг перешел в тонкий крик), – что ты вообще за колода такая…»
Она расплакалась и сделалась вдруг податливой, нежной, припала ко мне, вздрагивая: «Прости меня, – лепетала она, – ах, прости… Я правда дура. Ах, прости меня. Весь этот ужас, который случился… Еще сегодня утром все было так ясно, так хорошо, так всегдашненько… Ты исстрадался, милый, я безумно жалею тебя. Я сделаю все, что ты хочешь».
«Сейчас я хочу кофе, ужасно хочу».
«Пойдем на кухню, – сказала она, утирая слезы. – Я все сделаю. Только побудь со мной, мне страшно».
На кухне, все еще потягивая носом, но уже успокоившись, она насыпала коричневых крупных зерен в горло кофейной мельницы и, сжав ее между колен, завертела рукояткой. Сперва шло туго, с хрустом и треском, потом вдруг полегчало.
«Вообрази, Лида, – сказал я, сидя на стуле и болтая ногами, – вообрази, что все, что я тебе рассказываю, – выдуманная история. Я сам, знаешь, внушил себе, что это сплошь выдуманная или где-то мной прочитанная история, – единственный способ не сойти от ужаса с ума. Итак: предприимчивый самоубийца и его застрахованный двойник… видишь ли, когда держатель полиса кончает [с] собой, то страховое общество платить не обязано. Поэтому…»
«Я сварила очень крепкое, – сказала Лида, – тебе понравится. Да, я слушаю тебя».
«…поэтому герой этого сенсационного романа требует следующей меры: дело должно быть обставлено так, чтобы получилось впечатление убийства. Я не хочу входить в технические подробности, но в двух словах: оружие прикреплено к дереву, от гашетки идет веревка, самоубийца, отвернувшись, дергает, бах в спину, – приблизительно так».
«Ах, подожди, – воскликнула Лида, – я что-то вспомнила: он как-то приделал револьвер к мосту… Нет, не так: он привязал к веревке камень… Позволь, как же это было? Да: к одному концу – большой камень, а к другому револьвер, и, значит, выстрелил в себя… А камень упал в воду, а веревка – за ним через перила, и револьвер туда же, и все в воду… Только я не помню, зачем это все нужно было…»
«Одним словом, концы в воду, – сказал я, – а на мосту – мертвец. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болела голова, теперь гораздо лучше. Ну так вот, ты, значит, понимаешь, как это происходит…»
Я пил мелкими глотками огненное кофе и думал: «Ведь воображения у нее ни на грош. Через два дня меняется жизнь, неслыханное событие, землетрясение… а она со мной попивает кофе и вспоминает похождения Шерлока…»
Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:
«Герман, ведь если это все так скоро, нужно начать укладываться. И знаешь, масса белья в стирке… И в чистке твой смокинг».
«Во-первых, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженным в смокинге; во-вторых, выкинь из головы, забудь совершенно и моментально, что нужно тебе что-то делать, к чему-то готовиться и так далее. Тебе ничего не нужно делать по той причине, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, – заруби это на носу. Никаких туманных намеков твоим знакомым, никакой суеты и покупок, – запомни это твердо, матушка, иначе будет для всех плохо. Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послезавтра твой муж поедет кататься на автомобиле и не вернется. Вот тогда-то, и только тогда, начнется твоя работа. Она простая, но очень ответственная. Пожалуйста, слушай меня внимательно.
Десятого утром ты позвонишь Орловиусу и скажешь ему, что я куда-то уехал, не ночевал, до сих пор не вернулся. Спросишь, как дальше быть. Исполнишь все, что он посоветует. Пускай вообще он берет дело в свои руки, обращается в полицию и т. д. Главное, постарайся убедить себя, что я точно погиб. Да в конце концов это так и будет: брат мой – часть моей души».
«Я все сделаю, – сказала она. – Все сделаю ради него и ради тебя. Но мне уже так страшно, и все у меня путается».
«Пускай не путается. Главное – естественность горя. Пускай оно будет не ахти какое, но естественное. Для облегчения твоей задачи я намекнул Орловиусу, что ты давно разлюбила меня. Итак, пусть это будет тихое, сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой труп, т. е. труп человека, неотличимого от меня, то ты, конечно, будешь потрясена».
«Ой, Герман, я не могу. Я умру со страху».
«Гораздо было бы хуже, если бы ты в мертвецкой стала пудрить себе нос. Во всяком случае, сдержись, не кричи, а то придется, после криков, повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театр. Теперь дальше. Предав мое тело огню, в соответствии с завещанием, выполнив все формальности, получив от Орловиуса то, что тебе причитается, и распорядившись деньгами сообразно с его указаниями, ты уедешь за границу, в Париж. Где ты в Париже остановишься?»
«Я не знаю, Герман».
«Вспомни, где мы с тобой стояли, когда были в Париже. Ну?»
«Да, конечно, знаю. Отель».
«Но какой отель?»
«Я ничего не могу вспомнить, Герман, когда ты смотришь так на меня. Я тебе говорю, что знаю. Отель что-то такое».
«Подскажу тебе: имеет отношение к траве. Как трава по-французски?»
«Сейчас. Эрб. О, вспомнила: Малерб».
«На всякий случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черном сундуке. Всегда можешь посмотреть».
«Ну, знаешь, Герман, я все-таки не такая растяпа. А сундук я с собой возьму. Черный».
«Вот ты там и остановишься. Дальше следует нечто крайне важное. Но сначала все повтори».
«Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловиус. Я закажу себе два черных платья».
«Погоди. Что ты сделаешь, когда увидишь труп?»
«Я упаду на колени. Я не буду кричать».
«Ну вот видишь, как все это хорошо выходит. Ну, дальше?»
«Дальше, я его похороню».
«Во-первых, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай. Во-вторых, не похороны, а сожжение. Орловиус скажет пастору о моих достоинствах, нравственных, гражданских, супружеских. Пастор в крематорской часовне произнесет прочувствованную речь. Мой гроб под звуки органа тихо опустится в преисподнюю. Вот и все. Затем?»
«Затем – Париж. Нет, постой, сперва всякие денежные формальности. Мне, знаешь, Орловиус надоест хуже горькой редьки. В Париже остановлюсь в отеле – ну вот, я знала, что забуду, – подумала, что забуду, и забыла. Ты меня как-то теснишь… Отель… отель… „Малерб“! На всякий случай – черный сундук».
«Так. Теперь важное: как только ты приедешь в Париж, ты меня известишь. Как мне теперь сделать, чтобы ты запомнила адрес?»
«Лучше запиши, Герман. У меня голова сейчас не работает. Я ужасно боюсь все перепутать».
«Нет, милая моя, никаких записываний. Уж хотя бы потому, что записку все равно потеряешь. Адрес тебе придется запомнить, волей-неволей. Это абсолютно необходимо. Категорически запрещаю его записывать. Дошло?»
«Да, Герман. Но я же не могу запомнить…»
«Глупости. Адрес очень прост. Пострестант. Икс». – (Я назвал город.)
«Это там, где прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я тебе говорила про нее. Она теперь живет под Ниццей. Поезжай в Ниццу».
«Вот именно. Значит, ты запомнила эти два слова. Теперь – имя. Ради простоты я тебе предлагаю написать так: мсье Малерб».
«Она, вероятно, все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалион писал ей, прося денег, но конечно…»
«Все это очень интересно, но мы говорим о деле. На какое имя ты мне напишешь?»
«Ты еще не сказал, Герман».
«Нет, я сказал, – я предложил тебе: мсье Малерб».
«Но как же, ведь это гостиница, Герман?»
«Вот потому-то. Тебе будет легче запомнить по ассоциации».
«Ах, я забуду ассоциацию, Герман. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо ассоциаций. И вообще – ужасно поздно, я устала».
«Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты наверное запомнишь. Ну, хочешь – Ардалион?»
«Хорошо, Герман».
«Вот великолепно. Мсье Ардалион. Пострестант. Икс. А напишешь ты мне так: „Дорогой друг, ты, наверное, слышал о моем горе“ и дальше в том же роде. Всего несколько слов. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь сама. Есть?»
«Хорошо, Герман».
«Теперь, пожалуйста, повтори».
«Я, знаешь, прямо умираю от напряжения. Боже мой, половина второго. Может быть, завтра?»
«Завтра все равно придется повторить. Ну-с, пожалуйста, я вас слушаю».
«Отель „Малерб“. Я приехала. Я опустила письмо. Сама. Ардалион, пострестант, Икс. А что дальше, когда я напишу?»
