Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
"Прекрасный павлин" предназначен в жены своему брату Камбуджи, поэтому твой сын не может на ней жениться".
"Вот как! - невесело улыбнулась Томруз. - Вы, персы, мудрый народ. Но знайте - и другие вас не глупей. "Собакам" не хуже, чем "ребрам", известны обычаи Востока. На Востоке законным царем считается либо сын дочери, либо муж дочери предыдущего царя. Не так ли? Потому вы и не хотите отдать Хутаусу, "Прекрасного павлина", за моего сына - ведь так Спаргапа сделался бы после Куруша повелителем Парсы! О, разве Куруш согласится на это? Боже упаси. Лучше выдать Хутаусу за родного брата, лишь бы Камбуджи досталась царская власть. А вот жениться на "неумытой сакской бабе" (откуда она узнала?!) Куруш не прочь. Став мужем Томруз, он превратится, по тому же обычаю, в полного хозяина сакской земли, сакских стад. Не так ли, гости досточтимые? Я - женщина. Привыкла возиться с пряжей. Любой узел распутаю, как бы хитро не завязали".
- И Томруз засмеялась, и в медном смехе этой удивительной женщины было не меньше яда, чем в жале гюрзы, - вздохнул Утана.
- Дальше? - с трудом протиснул Куруш сквозь зубы и с пронзительно-скрежещущим, звенящим звуком провел ножом по точильному камню.
- Дальше? Они вернули наши дары, мы вернули их дары. Собрались. Распрощались. Уехали. Что оставалось делать?
- А ты забрал товар?
- Товар - не дар, я получил за него плату.
- Так. Дальше?
- Томруз напоследок сказала: "Если вы, сыны Айраны, и впрямь, без всяких помыслов тайных, хотите жить с нами в мире и добром соседстве, торговать и дружить, то наши сердца всегда открыты для вас. Но если ищете здесь легкую поживу, собираетесь прибрать к рукам страну, как прибрали много других стран - уходите и больше не приходите. Исчезните с глаз! Пусть головы ваши расширятся, пусть спины ваши сузятся. Чтоб не видеть нам встречных следов, чтоб видеть нам цепь следов удаляющихся. Не нужно туранцам ни персидских мужей, ни персидских невест. Мы, саки, сами управимся со своими делами. Так и передайте Курушу. Жених! Мало ему дочерей Иштувегу и сотен наложниц - на мне, бедной степнячке, жениться захотел. Прощайте". Она поехала нас провожать и повторила раз десять, не меньше: "Жалею, что так получилось. Давайте жить в мире".
- Испугалась? Отказала - и испугалась? - злорадно спросил царь.
- Н-нет, государь. Непохоже, чтоб испугалась. Кажется, действительно ей жалко, что связь между нами оборвалась, не успев наладиться.
Царь заметался по лужайке, сверля пятками суховатую землю и резко взвихривая полу широкой одежды на стремительных поворотах.
Тому, кто привык к плавному, как полет стрелы, бегу благородного иноходца, больно трястись на костлявой спине тощего рысака.
Сухая ячменная лепешка до крови раздирает рот, знакомый лишь с мягким пшеничным хлебом.
Человек, который всю жизнь бил других. Сам же не подвергался сечению, в тысячу раз тяжелее, чем битый, переносит внезапно нанесенный удар.
Томруз отказалась выйти замуж - за кого? За Самого Царя Царей.
Воображение ария птицей взметнулось в лазурное, еще не затянутое желтой пылью, небо Ниссайи.
Устремилось через черные пески и утесы к югу.
Порхнуло меж пальм, мерно колыхавшихся у Аравийского моря.
Пересекло голубой узор сплетенных вместе Тиглата и Пуратту [Тиглат и Пуратту - реки Тигр и Евфрат].
Перескочило через Малую Азию.
Покружило над белыми колоннами приморских греческих храмов, посетило скалистый Кипр, жаркое побережье Палестины и, вмиг облетев половину мира, перенеслось, вновь задев Ниссайю, на северо-восток, к Аранхе.
И здесь упало, с ходу врезавшись в плетеный сакский щит.
Тысячи тысяч спин, согнувшихся над пашней, над гончарными кругами, ткацкими станками, наковальнями, рыбачьими сетями на великом пространстве от дальних до ближних морей, и само это пространство - гористое, выпуклое, изрезанное долинами - представились царю одной огромной, натруженной, худой и жилистой спиной, исполосованной кнутом, покорно сгорбленной под каменными стопами Куруша.
Стоило кому-нибудь набраться храбрости и смелое слово молвить против "мужей арийских", как завоеватели тотчас хватались за оружие.
Поселения мятежников обращались в груды развалин - будто их разрушило землетрясение страшной силы. Улицы превращались в кладбища, жилища - в могилы. Мужчинам, способным держать копье или меч, сносили головы с плеч, женщин, опозорив, уводили в рабство. Умерщвленных стариков повергали в прах, детей, зная наперед, что им не перенести дорожных невзгод, толпами сжигали на кострах.
Там, где лишь вчера возвышался шумный город, сегодня раскидывался тихий пустырь. Меж обломков стен отдыхали в знойный полдень стада. На капителях рухнувших колонн в холодную полночь щелкали иглами дикобразы. В проемах окон, подобных пустому оку черепа, тосклив и уныл, ныл ветер.
Путник, случайно забредший в руины еще недавно многолюдного города, испуганно слушал, как стонет сыч, как верещит зайчиха, которую схватил сарыч, глядел на колючки, на битый кирпич, разводил руками и свистел от изумления.
Такова была персидская власть, и весь мир считался с нею.
Но эта пропахшая кислым молоком и овечьей шерстью сакская женщина...
В юности Куруш отличался веселым и смешливым нравом. По мере того, как он взрослел и старел, губы потомка Гахамана все реже раздвигались в улыбке и все чаще кривились от злобы.
Казалось, груды золота, серебра и драгоценных камней, поднимавшиеся в царских подвалах от похода к походу все выше, притягивали и поглощали живой блеск царских глаз, отдавая им взамен свой ледяной холод.
И все же, не в пример буйному Камбуджи - сыну и наследнику, царь старался всегда держать гнев на привязи, как держат на цепи охотничьего гепарда - крупную пятнистую кошку с длинными собачьими лапами, что настигает добычу, в отличие от леопарда, тигра и прочих собратьев кошачьей породы, не прыжком из засады, а стремительным гоном.
Поэтому и удивил всех присутствующих - удивил и напугал - сдавленный вопль из уст повелителя:
- Осли-и-ица!
Гепард оборвал цепь и с рыком вырвался на волю.
Дыша отрывисто и хрипло, запыхавшись, как после рукопашной, царь остановился посередине лужайки, заложил руки с ножом и точилом за спину, устало сгорбился. Выгибая шею, точно гриф, он медленно обвел приближенных неподвижными, как у ночной птицы при свете солнца, странно пустыми зрачками.
"Он безумен", - подумал Утана, чувствуя холод в мозгу.
- Глуха у доброму слову? - Куруш с яростью пнул дикую ослицу в живот. Самка онагра тяжело забилась. - Так покорится силе! Не хочет быть моей женой? Так выйдет замуж за мое копье!
Он вновь пнул ослицу в тугой живот.
- Не пройдет и десяти дней, как я двину войска к Аранхе. Я разделаюсь с этими бродячими саками-собаками покруче, чем Навуходоносор расправился с иудеями.
Царь опять ударил ослицу по животу.
- Не слезы - кровь брызнет у них из глаз! Пусть попробуют на своих немытых шеях остроту персидских мечей.
Рыжий царедворец, что сидел до сиз пор безмолвно у тенистой чинары, встряхнулся, оживился, как филин, услыхавший с наступлением темноты клич собрата, зовущего на охоту. Война? Хорошо.
Но Куруш тут же обрушился на Гау-Баруву:
- Ты! Ты виноват в неудаче! Допустил промах с этим дурацким войлоком, со всей этой глупой затеей! Стоило терять время на глупое сватовство. Надо было сразу идти в поход - и Томруз давно уже чистила бы на заднем дворе моего дворца грязную посуду.
- А повод? - угрюмо возразил Гау-Барува. - Неловко так просто, без причины, лезть в драку. Зашумят разные мады и сфарды, всякие парфяне и армяне на весь мир: Кир насильник, захватчик Кир!.. Иди, утихомирь их потом. И так сколько сил уходит на возню со смутьянами.
- Ага. Хм. Это - истина, - пробормотал Куруш, успокаиваясь. - Ты прав, как всегда, брат Гау-Барува. Повод нужен.
"Разбойник грабит без длинных разговоров, - устало подумал Утана. Нападет на караван - отдай, и никаких. А этот, - купец исподлобья глянул на царя, - тот же разбойник, только крупный, но ему, видишь ты, повод какой-то нужен для грабежа. - И он пришел к неожиданному для себя выводу: - Значит, большой силой обладает вера людей в справедливость, если даже могущественному Курушу приходится, скрепя сердце, подлаживаться к ней. Но где она, справедливость? У нас ее нет. Если справедливость и впрямь существует где-то, то ее... надо искать у саков аранхских".
Пораженный собственной догадкой, Утана впал в глубокую задумчивость.
- Да, да! Для войны нужен повод, - повторил Куруш с нахрапистой уверенностью, точно не советник подсказал ему сейчас, а сам он родил эту важную мысль. - И повод нашелся! Пусть гонцы разнесут по всему государству весть, что царица саков, свирепая Томруз, не захотела, вопреки... вопреки... и надо ей глотку...
- Вопреки желанию своего народа, - шепнул Гау-Барува.
- Не захотела, вопреки желанию своего народа, - мрачно подхватил Куруш, - заключить с нами... заключить с нами... и надо ей глотку...
